— А когда наш сын ориентировочно должен уснуть? — спросил он жарким шепотом, наклонившись к самому уху Полины. Та покраснела, поняв скрытый смысл вопроса.
— Часа через полтора, — так же шепотом сказала она. — Если ты сейчас почитаешь ему книжку, то я соберу игрушки, приготовлю ванну, и процесс, возможно, пойдет быстрее.
Полтора часа Чарушин провел как примерный отец семейства, развлекающий маленького сына перед сном. Они почитали книжку с яркими красочными картинками, попели песен, похлопали в ладоши. Затем Никита поучаствовал в процессе погружения маленького, гладкого, шелковистого, увертливого тельца в ванну, и плескал водой в хохочущее личико с чуть кривоватым передним зубом, и пускал резиновую уточку, и нахлобучивал на светлый чубчик пенную шапку, и выдувал из нее пузыри, и слушал смех своего ребенка, от которого замирало сердце.
Потом он стоял в дверях спальни, глядя, как Полина перед самым сном кормит сына грудью. Она была похожа на мадонну сейчас — с распущенными волосами, спускающимися по обнаженным плечам, с опущенными вниз глазами, излучавшими свет. Тот свет материнской любви, который внезапно просыпается в каждой женщине после рождения ребенка.
Он так любил их обоих, что у него даже болело где-то в груди. То ли сердце, то ли душа, Чарушин не знал. Ему казалось, что он может вечность стоять в дверях и смотреть на эту картину, но минут через десять-пятнадцать Полина деловито встала, уложила Егора в кроватку, подоткнула одеяло, поправила ночник и подошла к дверям, по-прежнему не пряча грудь.
— Здравствуй, — сказала она, как будто они сегодня не виделись. — Я ужасно рада тебя видеть.
— Здравствуй, — ответил он, наклонился к ее губам, лишая возможности и себя, и ее сказать что-то еще, вытащил ее в гостиную, аккуратно прикрыл дверь в спальню, где тихо сопел Егор, нащупал выключатель.
Комната погрузилась во тьму, мягко рассеиваемую лишь светящим снаружи фонарем. В усадьбе не экономили на электричестве. На какое-то время, минуту, час, вечность, не осталось ничего и никого, кроме мужчины и женщины, полностью принадлежавших друг другу. Они не дотянули до дивана, упали прямо на ковер, совсем рядом с детским манежем. Мягкий ворс гостеприимно принял их в свои объятия.
Время остановилось. Время бешено неслось вскачь. У него не было ни начала, ни конца. Глубокий, ровный, мощный поток нес их обоих, закручивался глубокой воронкой, заставляя захлебываться. Сбивал дыхание и снова позволял дышать полной грудью. Сплетались и расплетались пальцы, скрещивались ноги, вжимались друг в друга тела, соприкасались губы, глаза погружались в бездонную глубину глаз напротив. Ревело в ушах, или это гудел в каминной трубе внезапно поднявшийся на улице ветер.
Впрочем, спустя час Никита вышел на крыльцо покурить, и никакого ветра не было и в помине. Спустившаяся на усадьбу ночь была тихой, мягкой, нежной и обманчиво спокойной. Он усмехнулся, вспомнив, какое безумие бушевало у него в крови всего пару минут назад, потянулся всем своим сильным, тренированным телом, прислушался…
Тишина, стоявшая вокруг, была густой, как масло. Ее можно было резать ножом, намазывать на свежий хлеб… Масляная густота забивала легкие, от чего становилось трудно дышать. Чарушин с силой выдохнул густой воздух, понимая, что только что случившееся с ним счастье меркнет, уходит в прошлое, сменяясь взявшейся из ниоткуда тревогой. Он вернулся в дом и начал одеваться.
— Ты ж ночевать хотел. — Полина, теплая, мягкая, соблазнительная, еще не скинувшая легкую очумелость от бурных занятий любовью, подошла сзади, накинула руки на шею. Даже тени недовольства не слышалось в ее голосе. Ее мужчина всегда мог делать то, что считал нужным, не боясь истерик и скандалов.
— Пойду, Пони. Чего-то тревожно мне. Есть в этой усадьбе что-то дьявольское.
— Иди, конечно. — Она снова поцеловала его и отстранилась, не мешая. — До завтра.
Часы показывали почти полночь. Никита шел по тропинке к большому дому, слушая, как мягко хрустит снег у него под ногами. Хорошая в этом году выдалась зима. Настоящая. У стеклянного здания бассейна он невольно замедлил шаги. Свет внутри был приглушен, но в бассейне, несмотря на поздний час, кто-то был. В принципе, любой из домочадцев мог решить поплавать на сон грядущий, но Никита все-таки остановился и прислушался. Через приоткрытое окно до него донесся стон, и он навострил уши, как волк, почуявший опасность. Стон повторился, глухой, женский стон, тут же подхваченный, как эхом, вторым стоном, уже мужским.
В бассейне занимались тем же самым, чем пятнадцать минут назад был увлечен сам Чарушин. Он понимающе усмехнулся и пошел дальше. Подслушивать было неудобно, да и не было в занятиях любовью ничего криминального. Никите, конечно, было любопытно, кто именно так здорово проводит время в бассейне. Помирились Марина с Виктором? К Гоше приехала девушка? Или, наоборот, любовник приехал к Тате? Или к Валентине? Он снова усмехнулся, потому что любая из представительниц прекрасной половины человечества, живущих в усадьбе, могла сейчас быть в бассейне. Ну, кроме Веры Георгиевны и Надежды Георгиевны, конечно.
Чарушин дошел до дома, поднялся по лестнице в свою комнату и подошел к оставленному открытым для проветривания окну, чтобы закрыть его. Уж слишком свежо было в комнате.
Под окном кто-то стоял. Фонарь снаружи был установлен так, что не освещал фигуры, а лишь высвечивал легкие тени мужчины и женщины. Такое чувство, что этой ночью в Знаменском все разбились на пары.
— А я ведь сразу тебя узнал, — негромко сказал мужской голос.
Приглушенный, он был неузнаваем. Никита навострил уши, чтобы услышать, что ответит женщина, но в этот момент у него зазвонил телефон. Громкий звук был отлично слышен тем, кто внизу. Стоявшие отпрянули друг от друга, и в следующую секунду ловко пущенный умелой рукой снежок разбил стекло фонаря, и площадка под окнами теперь уже полностью погрузилась в темноту. Никита, чертыхнувшись, включил фонарик на телефоне и, рванув оконную створку, чуть ли не по пояс высунулся наружу. Под окнами уже никого не было.
На следующее утро Нина проснулась, когда часы показывали начало одиннадцатого. Посмотрев на циферблат, она даже засмеялась, настолько это было непохоже на нее — спать так долго. Круглый год она вставала максимум в полвосьмого утра, и даже новогодняя ночь, проведенная без сна до самого утра, не заставляла ее изменить своею привычку. Во сколько бы она ни ложилась накануне, спать позже восьми утра заставить себя не могла. Нина Альметьева была ранней пташкой.
«Смешно, — думала она, стоя под душем. — Вчера вскочила ни свет ни заря и отправилась в темноте на прогулку, а сегодня продрыхла без задних ног. Что это со мной, старею, что ли?»
Натянув джинсы и свитер с высоким горлом, она собрала волосы в хвост, нанесла на ресницы тушь и немного прошлась кистью с румянами по высоким скулам. Вполне достаточно для загородного ленивого утра в компании чужих, абсолютно неинтересных людей. Хотя с нужными в ее жизни, надо признать, полный облом. Сын, конечно, звонит каждый вечер, но абсолютно понятно, что без матери ему вполне себе хорошо и комфортно. А Сергей пропал совсем, и как бы ни хотелось дальше оттягивать выяснение отношений по данному поводу, а рано или поздно все равно придется. Нина коротко вздохнула и выглянула в окно.
По тропинке, ведущей из леса, медленно брела Надежда Воронова, сгибающаяся под тяжестью тяжелой коробки. Не верящая своим глазам, Нина перевела взгляд в сторону стенного шкафа, где стояла принесенная ею такая же коробка, которую Надежда пока так и не забрала. Получается, что ей привезли еще одну? И так как забирает она ее не под покровом предрассветной темноты, а при свете дня, то в дом идет не по главной аллее, а крадется из леса? Зачем? Что такого в этих коробках, что их надо скрывать от домочадцев?
Нина поборола искушение вскрыть ту коробку, что стояла в ее комнате, и посмотреть, что там внутри. Это было недопустимо — без спроса рыться в чужих вещах, и никакое любопытство не могло оправдать подобного нарушения приличий. Бросив еще один взгляд в окно (Надежда брела медленно, тяжело отдуваясь), Нина вышла из комнаты и спустилась в кухню.
В кухне, кроме Любы, никого не было. Вежливо поздоровавшаяся Люба поставила перед Ниной стакан апельсинового сока, тарелку с яичницей, блюдо с пышными оладушками и вазочку со сгущенным молоком. Это выглядело так аппетитно, что рот у Нины моментально наполнился слюной. Откуда бы ни привел Георгий Липатов свою экономку, готовила она просто отменно.
— Припозднились вы сегодня. — Перед Ниной появилась чашка кофе с молоком, ровно в той пропорции, в которой она любила. — Обычно раньше завтракаете.
— Проспала, — призналась Нина, вонзая зубы в первую оладушку. — М-м-м-м, Люба, это чудо, как вкусно. У вас талант. — Женщина зарделась:
— Да ну вас, скажете тоже. Талант — это когда картины рисуют или книжки сочиняют. Или на пианино играют, к примеру. А готовить… Какой же это талант… Это ремесло. Мне от мамы передалось. Она еще лучше меня готовила. Она рассказывала, что отец мой влюбился не в нее, а в ее стряпню. И что если бы не ее золотые руки, так меня и вовсе на свете бы не было. Все смеялась, что в ее случае поговорка «путь к сердцу мужчины лежит через желудок» сработала на сто процентов. И меня учила сызмальства, что пироги и пышки — это основа семейного счастья. Впрочем, со счастьем у меня не получилось. Замуж не вышла, детей не родила. Но готовлю хорошо, да.
— А отец что говорит? — Люба с изумлением уставилась на нее. — Ну, мама учила вас, что нужно уметь готовить, чтобы завести семью. А отец что говорил по этому поводу? — Не то чтобы Нине было интересно, но ее в детстве учили, что вежливый человек всегда поддерживает начатую беседу. На лице экономки отразилось непонятное смятение.
— Да что же это я болтаю-то без умолку, — спохватилась она и отвернулась к раковине, в которой лежали тарелки. — Вы завтракайте спокойненько, не буду мешать.