— Гошенька, — Ольга Павловна смотрела на сына с мягким упреком, — не надо так говорить, ты же хороший мальчик.
— Ага, мамуль. Нормальный я мальчик. Бедный только. Но я даже об этом не жалею, потому что за удовольствие видеть сейчас ваши рожи можно и заплатить.
Гоша раскатисто захохотал и вышел прочь из библиотеки. Тата подошла поближе к Артему и заглянула в бумажку, которую тот по-прежнему держал в руках.
— АЧИНИ ОВТ ПИР К СУНАМ, — прочитала она и жалобно посмотрела на Чарушина: — Никита, как вы думаете, что дедушка хотел нам сказать?
Ответа на этот вопрос Чарушин не знал. Он повернул голову и внезапно увидел лицо Аббасова. Удовлетворение было написано на нем. Рафика полностью устраивало то, что происходило в библиотеке в эти минуты. Заметив, что Чарушин смотрит на него, он встретился с ним взглядом, и больше не отводил его, твердый, немигающий, жаркий взгляд восточных глаз человека, который совершенно точно знал, что означают как странные слова, так и все, что с ними связано.
Увлекательную беседу пришлось прервать, потому что в Знаменское приехала опергруппа. Никита коротко, но обстоятельно рассказал коллегам все, что ему удалось узнать, умолчав лишь о своих подозрениях касательно экономки Любы. Помня о том, как он ошибся с Валентиной, ему хотелось все хорошенько проверить самому.
Так как он был, во-первых, в отпуске, а во-вторых, одним из гостей усадьбы, где произошло убийство, к расследованию его официально не подключили, хотя негласно его присутствию в усадьбе порадовались. Никита Чарушин славился зоркими глазами, хорошей интуицией и тонким нюхом, так что его наблюдения и выводы точно не могли быть вредными.
Аббасов освободил кабинет для следователя. Шли опросы членов липатовской семьи и остальных гостей усадьбы, и Никита, которому пока было совершенно нечего делать, прошел на кухню, откуда доносились умопомрачительные запахи. Люба готовила обед.
— Уехала жена ваша, — печально сказала она, — и младенчика увезла. А я уж привыкла к нему. Я ж вообще детей люблю. Так жалела, что своих Бог не дал. Я ж к вашим каждый раз, как еду приносила, так нет-нет и задержусь, чтобы малыша потетешкать. Хороший он у вас, смышленый.
Слышать это отцовскому сердцу было приятно, но сбивать себя с панталыку Чарушин был не намерен. Он ловко вытащил у Любы из-под ножа кусок ярко-красного помидора, закинул его в рот и притулился на подоконнике, разглядывая раскрасневшуюся от хлопот повариху.
— Люба, а как вы в усадьбу на работу устроились? — спросил он, будто между делом. Нож в руках экономки замер, но тут же заработал с удвоенной скоростью.
— Известно как, — сказала она неестественно тонким голосом. Неровные красные пятна поползли с ее щек к шее, усыпали грудь в вырезе тонкой блузки. — Как все, так и я.
— А как все? — уточнил Никита. Щадить Любу он не собирался. В конце концов, старика Липатова и его старшего внука тоже никто не щадил. — Через бюро по найму, через газету? Как?
— Через бюро по найму… — Люба горько усмехнулась: — Вы сами-то верите в то, что говорите? Разве ж сейчас без знакомств и протекции хорошее место-то получишь? Без связей никуда. Так что я по знакомству устроилась. У Георгия Егоровича старая экономка на пенсию собралась, вот ему меня и порекомендовали. А что, готовлю я хорошо, сами знаете. Чистоплотная, дом в порядке содержу. И уж в том, что я ни копеечки лишней не возьму, только на хозяйство, сомневаться-то не приходилось.
— И кто ж это ему вас порекомендовал, если не секрет? Старик же последние годы безвылазно в Знаменском жил. Почти никуда не ездил, ни с кем не общался.
— Вы так говорите, как будто Георгий Егорович затворник какой-нибудь был, прости господи. Он с такими известными людьми общался, что вам и не снилось. И переписку вел, и по скайпу разговаривал, и приезжали к нему, бывало. И коллеги его бывшие, и ученики. И из Москвы, и из-за границы, и из Череповца.
— А вас ему из какого города посоветовали? Из Москвы или из Череповца? А может, из Парижа?
— Да какого Парижа! — Люба закончила резать помидоры и теперь с ожесточением взялась за перец. Семечки сыпались со стола, летели в стороны, усеивая кухню, но она этого, казалось, не замечала. — Я в Череповце родилась и выросла. Там и жила, пока сюда не переехала. Это никакая не тайна.
— А что тогда тайна, Люба? — вкрадчиво спросил Никита. — То, что на самом деле Георгий Липатов — ваш отец?
Экономка замерла. Съежилась, как будто от удара. Втянула голову в плечи. Глаза ее, Никита видел, наполнились слезами.
— Откуда вы узнали? Вам Нина сказала?
— Нина? — Теперь пришел черед Чарушина удивляться. — А Нина знает, что вы тоже Липатова?
— Нет, откуда? Просто я тут болтала с ней на днях, разоткровенничалась. Про маму рассказывала, про отца упомянула. Вот она, наверное, и догадалась.
— Нет, — Никита покачал головой, — с Ниной мы это не обсуждали. Я сам понял, что вы дочь Георгия Егоровича. Вернее, мне жена подсказала.
— Полиночка? А она-то как? — Люба не договорила и махнула рукой.
— Она сказала, что третью дочь Липатовых по всем правилам должны были звать Любовью. Вера, Надежда и Любовь, это же логично. Вот я и решил, что вы, когда меняли имя, взяли то, которое подходило вашей семье больше.
— Меняла имя? — Люба выглядела озадаченно. — А когда я его меняла?
— Да бросьте! Все и так уже понятно. Вы — младшая дочь Липатовых Мальвина. Та самая, которая сбежала из дома, потому что отец не позволял ей встречаться с неподходящим парнем. Много лет вы не общались. Знаменитая липатовская гордость не позволяла, а потом все-таки встретились, да? То ли вы решили помириться с отцом, то ли он все-таки на старости лет решил простить блудную дочь, но так или иначе, а вы оказались здесь, в Знаменском. Отчего-то вы решили никому не говорить о том, что помирились и отец взял вас в экономки. Так все было?
— Господи, глупость-то какая… — Люба вытерла слезы и вдруг расхохоталась, звонко-звонко. — Да с чего же вы взяли, что я и есть Мальвина? Если хотите знать, в ее появлении на свет, конечно, я виновата, как ни крути, но больше нас ничего не связывает. Я ее даже не видела никогда. Правда-правда!
Теперь уже Чарушин ничего не понимал. Люба — дочь Липатова, но при этом не Мальвина? Как такое возможно?
— Ладно. Не хотела я, чтобы они все, — она кивнула в сторону приоткрытой двери в холл, откуда слышались голоса, — знали, что я им хоть и сбоку припека, но все же родственница, да ладно. Расскажу. Чего уж теперь, когда отца в живых нет, да и в доме чертовщина творится. Слушайте. Мне стесняться нечего.
И, не веря собственным ушам, Чарушин выслушал неожиданную, хотя и очень банальную историю.
Почти сорок лет назад у знаменитого «красного директора» Георгия Липатова случился производственный роман. Возможно, что романы бывали у него и раньше. В конце концов, вряд ли хоть один мужчина вообще мог бы похвастаться стопроцентной верностью жене, а уж мужчина при практически безграничной власти и подавно. Похождения свои, если они и были, Липатову удавалось держать в тайне, но не в этот раз. Молодая сотрудница столовой, приставленная к директору, чтобы кормить его вкусно и разнообразно, запала ему в душу настолько сильно, что противостоять этой внезапной слабости он не мог.
Девушку звали Марией, но он называл ее не иначе как Машенька. Баловал безмерно, заваливал цветами и подарками, возил с собой в командировки и, хотя бросать жену с тремя детьми и не помышлял, влюбился крепко, так крепко, как только можно влюбиться на излете пятого десятка лет.
Машенька Липатову отвечала взаимностью. Она не пыталась устроить свою жизнь, она действительно нежно и искренне любила Георгия Егоровича, так выгодно отличавшегося от ее пустых ветреных сверстников. Ей даже в голову не приходило мечтать о том, чтобы выйти за него замуж. Семья Липатова была для нее свята, а его душевное спокойствие важнее своего собственного. Единственное, в чем она была непреклонна, так это в своем желании родить от него ребенка. «Он будет только мой», — говорила она подругам, не подозревая, что повторяет слова десятков, если не сотен литературных героинь.
Узнав о беременности любимой, Липатов не обрадовался, но и не испугался. Надо признать, что в этой ситуации он вообще повел себя так, как поступал всегда, — по-мужски. На аборт не отправил, согласился помогать, попросил только, чтобы Машенька записала родившуюся дочку только на себя, дабы избежать слухов, почти неминуемых в таком маленьком городе.
Как человек прямой и честный, он не мог допустить, чтобы его шантажировали его маленькой постыдной тайной, а потому признался во всем жене. Для Софьи Николаевны известие о внебрачном ребенке мужа стало ударом, но она нашла в себе мужество его простить и не поднимать скандала. Для члена партии, Героя Соцтруда Георгия Липатова развод неминуемо разрушил бы его карьеру, да и не хотела Софья никакого развода. Немного подумав, она нанесла молоденькой сопернице ответный удар, сколь сильный, столь и неожиданный. В сорок пять лет родила мужу четвертого ребенка — дочку, которую по какой-то неведомой прихоти назвала Мальвиной.
— У отца пунктик был по поводу имен. Раз у него жена была Софья, то он настоял, чтобы дочерей назвали Верой и Надеждой, а когда родилась я, потребовал, чтобы мама записала меня Любой. Она спорила сначала, ведь София не была моей матерью, но быстро сдалась, потому что имя ей нравилось. Люба — значит Любовь, а это чувство по отношению к отцу было для нее самым главным в жизни. — Экономка вытерла влажные от слез глаза. — В общем, когда Софья Николаевна родила девочку, имя Люба уже было занято, и она тогда в обиде сказала, что выберет, как назвать ребенка, сама. И назвала дочку Мальвиной. Наверное, от того, что хорошенькая она была, как куколка. С самого рождения. Это мне мама рассказывала.
После рождения младшей дочери Липатов свой роман на стороне прекратил, но Машеньке и Любе финансово всегда помогал.