— Я на год Мальвины этой старше. Мама рассказывала, что первое время отец приходил к нам, играл со мной, на руках носил, а потом, после рождения Мальвины, как отрезало. То ли он Софье Николаевне пообещал, то ли себе какой обет дал, но больше мама его не видела. Ее с завода перевели в другую столовую, чтобы пересекаться не приходилось. Да она встреч не добивалась — гордая была.
О том, что у Липатова умерла жена, Люба узнала, когда ей исполнилось пятнадцать. Мама в тот день сильно плакала, то ли от сочувствия к Липатову, то ли от того, что так поздно он оказался свободен. Но и после того, как стал вдовцом, к своей бывшей любовнице он так и не вернулся. Переводил на сберкнижку деньги, как все эти годы, и всё.
— У мамы не было к нему ни ненависти, ни обиды, — рассказывала Люба. — Она всю жизнь очень его любила. Говорила, что такие мужчины рождаются раз в сто лет и что ей очень повезло, что она его в жизни встретила, хоть недолго, да дышала с ним одним воздухом. Ее самой любимой песней была та, что Пугачева пела. Там еще слова такие были: «Пройти, не поднимая глаз, пройти, оставив легкие следы. Пройти, хотя бы раз, по краешку твоей судьбы». Вот она так и чувствовала, как в этой песне пелось.
О том, что она — дочь знаменитого Липатова, Люба знала с детства. Мать не скрывала, хотя и строго-настрого запретила болтать. Люба и не болтала. Жили они вдвоем. Мама обучала ее готовить, вести хозяйство, шить и вышивать, вязать и делать домашние заготовки. Она была убеждена, что у дочери личная жизнь сложится гораздо удачнее, чем у нее самой, что у Любы будет большая дружная семья, любящий муж и дети. Но не сложилось. Замуж Люба так и не вышла, детей не родила. Жила вдвоем с мамой, работала поваром в дорогом ресторане, иногда заводила короткие неудачные романы. Вот и вся жизнь.
После смерти матери у нее отчего-то появилась потребность найти отца. Люба даже наняла частного детектива, который и назвал ей адрес Липатова в Знаменском. Немного посомневавшись, молодая женщина написала Георгию Егоровичу письмо, а он, неожиданно для нее, на него ответил.
— Он чувствовал себя очень одиноким в последнее время, — говорила Люба, руки которой машинально продолжали делать свою работу — заправляли салаты, снимали капустные листья с кочана для голубцов. Работали они ловко и споро, будто и не вела она грустный для себя рассказ. — Жены и сына нет в живых, старшие дочери живут отдельно, Мальвина — вообще отрезанный ломоть. Внуки его особо тоже не баловали. Пожалуй, одна Тата по-настоящему деда и любила. Так что я со всей своей нереализованной любовью оказалась очень кстати.
Ни сам Липатов, ни Люба не горели желанием рассказывать всем остальным историю своего родства, поэтому договорились, что молодая женщина поступит в Знаменское на работу. Будет поближе к отцу, а заодно возьмет на себя ведение домашнего хозяйства, то есть будет делать то, что знает и любит. Полгода назад она переехала в усадьбу. Первые несколько вечеров отец и дочь не могли наговориться, а потом жизнь как-то расставила все по своим местам. Люба прибирала, стирала, готовила еду. Липатов принимал ее заботу, иногда разговаривал с ней о каких-то пустяках, но особой близости между ними так и не возникло. Слишком большой кусок жизни провели они вдали друг от друга. Впрочем, Любу такая жизнь вполне устраивала. У нее была крыша над головой, любимая работа, финансовая стабильность и отец под боком. Что думал по этому поводу Липатов, она не знала, а потом он умер.
— Я не рассчитывала на завещание, — сказала Люба, отложив вдруг ложку, которой перемешивала фарш, и прижав к груди полные руки. — Я вообще ни о чем таком не думала. Просто жила, и всё.
— Поэтому вы плакали на похоронах, и в момент оглашения завещания тоже, — задумчиво сказал Чарушин. — А я-то думал, что просто у вас такая натура впечатлительная. А вы не по хозяину убивались, оказывается, по отцу.
— Ну да. Я очень ему благодарна. Я же теперь до конца своих дней вообще могу не работать. Даже если Тата меня отсюда уволит, так я домой вернусь и буду жить, ни в чем не нуждаясь. И путешествовать могу. Я же, кроме Турции, и не бывала нигде.
— А вы хотите, чтобы Тата вас уволила?
— Нет, не хочу. Мне тут нравится. Глядишь, она замуж выйдет когда-нибудь. Дети у нее пойдут. Я уж так детей люблю, просто страсть.
— А Мальвина? Георгий Егорович когда-нибудь в разговоре с вами упоминал Мальвину?
— Нет, — немного подумав, сказала Люба. — Думаю, что для него это было слишком личной темой, чтобы он обсуждал ее со мной. А может, и не думал он про нее. Шутка ли, больше двадцати лет прошло. Никита, можно мне спросить у вас совета?
— Да, пожалуйста. Если смогу, то помогу.
— Как вы считаете, мне нужно им всем, — она снова кивнула в сторону кухонной двери, — рассказать, что я тоже Липатова?
— Не знаю, Люба. Это вам решать, — ответил Никита серьезно. — Только знаете что? Я всегда считал, что правда — гораздо лучше неправды. Даже в мелочах. И еще… Вы же совсем одна. А у любого человека должна быть семья. Непростая, не очень добрая, разная, но все-таки семья. И я совершенно точно знаю, что если, к примеру, Вера Георгиевна вряд ли обрадуется тому факту, что вы ее сестра, то Тата совершенно точно будет рада обрести еще одну родную тетку, да еще так вкусно готовящую. — Он улыбнулся: — Подумайте и примите решение.
— Спасибо. — Люба тоже смотрела на него очень серьезно. — Наверное, вы правы и нужно все им рассказать. Вот я рассказала вам, и мне сразу легче стало. Да, я обязательно подумаю, как мне поступить.
Атмосфера за обедом отчего-то была особенно тягостной. Вера Георгиевна к столу не вышла, Николай сказал, что пообедает в комнате матери, чтобы убедить ее хоть что-нибудь съесть. Тата выглядела измученной, Ольга Павловна — взволнованной, Гоша — надутым. Марина Липатова быстро поела и ушла к себе. Было видно, что общество семьи ее угнетает и больше всего на свете она хотела бы остаться одна, а еще лучше вообще убраться из Знаменского. Однако по распоряжению полиции это было пока невозможно.
Нервной выглядела Валентина. Сегодня она отчего-то особенно сильно была похожа на загнанную в угол крысу, и хотя это сравнение пришло в голову Нине впервые, оно было таким точным, что ей стало казаться, будто она считала так с самого начала. Рафик казался уставшим, Никита задумчивым, а по Любиному лицу видно, что она недавно плакала. Это было странным — отчего бы плакать Любе?
Впрочем, несмотря на дурное настроение или наличие у Любы повода для расстройства, обед был в очередной раз выше всяческих похвал. Нина даже снова позавидовала таланту экономки. Сама она готовить не то чтобы не любила, но так здорово точно не умела.
Грибной суп был ароматным, голубцы таяли во рту, салат казался кулинарным совершенством, десерт из печеных яблок ублажал вкусовые рецепторы, и Нина вдруг подумала, что во время такого обеда жизнь кажется вполне сносной штукой, невзирая на все неприятности последней недели. И все-таки ей хотелось домой. Хотелось так сильно, что она даже отложила ложку, не в силах больше проглотить ни кусочка.
«Не лги себе, — одернула сама себя Нина. — Возвращение домой ничего не изменит. После этой дурацкой командировки уже ничего не будет как раньше».
В дверь позвонили. Экономка, отставив в сторону графин с брусничным морсом, который она разливала по бокалам, пошла открывать.
— А мы кого-то ждем? — Артем поднял голову от тарелки, которую отчего-то сосредоточенно разглядывал. Как заметила Нина, он всячески старался не встречаться взглядом с сидящей напротив Татой, и это было странно. Нина уже успела заметить, насколько близки двоюродные брат с сестрой, гораздо ближе, чем с остальными. Поругались, что ли?
— Нет. — Аббасов пожал плечами. — Но дом никогда не был закрытым, а уж сейчас здесь и вовсе проходной двор.
— Проходите, пожалуйста, — послышался звонкий голосок Любы.
Нина машинально подняла глаза на дверь. Ей вовсе не было интересно, кто еще пожаловал в дом. Она была уверена, что это кто-то из коллег Никиты. Однако в двери столовой входил огромный букет роз, штук на пятьдесят, не меньше. Из-за букета не было видно лица их владельца, лишь снизу торчали ноги в джинсах и высоких, грубых, очень дорогих ботинках.
О стоимости ботинок Нина знала не понаслышке, потому что присутствовала при их покупке. Было это в Лондоне, недели за три до Нового года. Она судорожно сглотнула.
— Можно вас попросить поставить цветы в вазу. — Мягкий, бархатный мужской голос ей тоже был хорошо знаком.
Люба приняла букет, и из-за него показался Сергей Павлов собственной персоной. Нина ущипнула себя за руку, чтобы убедиться, что ей это все не снится.
— Здравствуйте, позвольте представиться. Павлов Сергей Владимирович, директор юридической фирмы «Павлов и партнеры», коллега Нины Григорьевны. — Если бы Нина знала его чуть хуже, то решила бы, что ее директор и любовник (кажется, бывший, или она ошибается) прекрасно владеет собой. Но Нина знала его хорошо, очень хорошо, слишком хорошо, поэтому видела, что Сергей волнуется, причем просто чудовищно.
Рафик встал из-за стола, подошел, протянул первым руку:
— Приятно, что вы решили приехать, Сергей Владимирович.
— Зовите меня просто Сергей. Не люблю церемоний. Да вот, знаете, расквитался с основными делами и решил все-таки проконтролировать ситуацию лично. Такой клиент, как Георгий Егорович, — несомненная удача для любой компании. Речь идет о немалых деньгах, поэтому решил убедиться, что у Нины Григорьевны все в порядке и вы с ней поладили.
— Может, ты и на меня посмотришь? — спросила Нина, которой надоело это кривлянье.
— Конечно, душа моя. — Он обошел стол, наклонился и поцеловал Нину в щеку. Губы у него были мягкие и теплые, а поцелуй хоть и мимолетным, но нежным. Нина уже и забыла, оказывается, какие у него губы.
— Обедать с нами? — Рафик бросил короткий взгляд на Любу, и та тут же засуетилась, расставляя у свободного места новые приборы.