фон? И сбудутся ли вообще когда-нибудь мои мечты? На меня еще обращают внимание хорошенькие женщины, но через десять — пятнадцать лет они равнодушно будут проходить мимо. Посмотри на меня и задумайся о своей судьбе. Мы с тобой достойны лучшей участи! Ты согласен?
— Наверное…
— Ты поедешь со мной на Камчатку?
— Надо подумать.
— Ты что, с ума сошел?! — темпераментно вскричал Рей. — Какой идиот думает над такими вещами?! Их надо хватать немедленно!
Они шли уже по Тверской, когда им навстречу проехал грузовик с солдатами, а потом четким шагом промаршировал отряд матросов. Командир шел сбоку, чуть пригнувшись, держа руку на деревянной кобуре с маузером и готовясь в любой момент выхватить его и начать пальбу. Коренастый, приземистый, с веснушчатым круглым лицом и жесткими пшеничными усиками, зло торчащими в разные стороны, он сразу же заметил Робинса и Каламатиано в шляпах, дорогих пальто, и взгляд его неожиданно посуровел, точно он встретил заклятых врагов.
— Вот таких буржуев скоро будем вешать на фонарях повсеместно! — поравнявшись, вместе со злобой выдохнул он в лицо Каламатиано, и тот даже отшатнулся от этой угрозы и чуть не упал. Робинс успел его подхватить и поставил на ноги.
Отряд матросов пронесся мимо. Ксенофон Дмитриевич остановился и, оглянувшись, долго смотрел им вслед. Под сердцем возникла странная пустота, и он впервые ощутил неподдельный страх. «А ведь этот веснушчатый и глазом не моргнет — повесит, — подумал он. — Даже имя и фамилию не спросит. Повесит только за то, что мы одеты в добротные пальто, на нас шляпы и рубашка с галстуком, а не гимнастерка. Теперь это власть зверя, как кричал полоумный юродивый в цепях и дерюгах возле церкви Всех Святых на Сретенке». Ксенофон Дмитриевич крестил там сына, когда жил на Цветном бульваре. Батюшка Гавриил, занимавший пост священника, был ему знаком. Он и привечал у себя юродивых. Это случилось вдень 23 января, когда был опубликован декрет Совнаркома об отделении церкви от государства и школы от церкви. Мела жуткая метель, Каламатиано проходил мимо церкви Всех Святых и, увидев в церковном дворе полуголого юродивого, выкрикивающего странные слова, остановился, чтобы послушать его.
— Псы семиголовые со звездами на лбу пожирают теперь матушку Русь, рвут ее на кровавые клочья и выдыхают из себя зловонный смрад. Еще немного — и луна сделается как кровь и звезды падут на землю, как смоковница. И умираем мы, как сказано у Иоанна, от полынной горечи во рту, и кровь наша делается такой же горькой, как полынь. Красная саранча затмила солнце и кусает нас, и нет от нее спасенья, ибо везде она, ползающая, летающая и ненасытная, и кровь леденеет в жилах от ее стеклянных глаз, — хриплым голосом выкрикивал юродивый, и разные люди, среди них, как усмотрел Ксенофон Дмитриевич, были и гимназисты, не шелохнувшись, несмотря на метель и мороз, точно завороженные, слушали его.
На автомобиле подъехал такой же веснушчатый матросик — а может быть, и был тот же самый — в черном бушлате и в бескозырке, закричал: «Расходись!» — и выхватил из картонной кобуры, болтавшейся на бедре, маузер.
— Вот он, скорпион красный, приехавший своим смертельным жалом умерщвлять нас! Смотрите на него, дети мои, и запоминайте гадючье лицо его, он не одного меня поразит своим свинцовым ядом, несть уже числа жертвам его, а ему все мало, и неистощимо ядовитое жало его!
Матрос больше не дал ему говорить, выстрелив в юродивого почти в упор и разнеся ему череп. Снег окрасился кровью. Налетел порыв ветра, и кровавая снежная пыль заискрилась в воздухе. Народ оцепенел, с ненавистью и страхом глядя на матроса. Завыли в голос старухи, и у Каламатиано от этого дикого, отчаянного старушечьего вопля зашлось сердце, будто и вправду настал конец света.
— Разойдись! — рявкнул матрос и выстрелил в воздух.
Гимназисты тотчас разбежались, стал постепенно расходиться и другой люд, лишь старухи, упав на колени и не обращая внимания на веснушчатого матросика, подползли к бездыханному юродивому и продолжали выть во весь голос, оплакивая его смерть. Вышел батюшка Гавриил и, обозрев страшную картину, забормотал слова молитвы. Матросик, еще постреляв в воздух и разогнав многих, сел в автомобиль и укатил, ибо даже ему невмоготу стало слушать этот старушечий вой.
Вот так, примерно так шлепнут и его, только уже вообще без повода.
— Ты чего остановился? — не понял Робинс. — Матросов не видел?
— То-то и оно, что видел…
Каламатиано пришел к Троцкому в подавленном состоянии. Зато Рей сиял, как начищенный самовар, и сразу же бросился обнимать наркомвоенмора.
— Вот эта должность по вам, Лев Давыдыч! А то министр иностранных дел! Сопли послам подтирать. Пусть Чичерин теперь помучается! Орел! Хоть сегодня в бой! — Робинс вытащил большую банку кофе и несколько упаковок чая, передал Троцкому. — Из старых запасов для дорогих друзей!
— Он знает, чем мне угодить! — расплываясь в довольной улыбке, проговорил наркомвоенмор, взглянув на гостей и пряча банки в шкаф.
— Слышали, убит Лавр Корнилов? — спросил Робинс.
— Да, мне доложили.
— Говорят, что вместо него поставили Деникина, но у него нет такого авторитета и стратегического таланта, так что благодаря провидению Господа вы лишились весьма серьезного врага, — улыбнулся Рей, хотя уже знал и другое: Рудольф Сивере, этот немец, поставленный Лениным во главе десятитысячной армии, чтобы очистить Дон от Добровольческой армии Алексеева — Корнилова, взяв Ростов и прогнав Корнилова на Кубань — во время боя Сиверса с Корниловым под Екатеринодаром случайным снарядом и был убит Лавр Георгиевич, — стал на освобожденных донских территориях железной рукой наводить коммунистический порядок, расстреливая всех «добровольцев» и их родичей, начал насильственно загонять казаков в Красную Армию, а тех, кто отказывался служить, расстреливал на месте. Три месяца казаки терпели этот произвол, 10 апреля 1918 года восстали, избрав атаманом Всевеликого войска Донского генерала Краснова. Так вместо одной Добровольческой армии, которую после Корнилова действительно возглавил Деникин, большевики получили две, еще и красновскую. Поэтому настроение у наркомвоенмора было совсем не победное, несмотря на сообщение о том, что Деникин, сменивший Корнилова, осаду Екатеринодара неожиданно снял и увел армию в район Ставрополя.
Троцкий, утвердив до того хитроумный план Сиверса: впустить Деникина в Екатеринодар и там, заперев, разгромить, — чувствовал себя скверно, понимая, что деникинский штаб попросту переиграл их ставленника. А теперь бегай, гоняйся за деникинской армией по ледяным степям.
— Лев, я скоро уезжаю, ты знаешь, поэтому хочу тебе отрекомендовать моего старого друга Ксенофона Каламатиано. Он давно в России, наполовину русский, бизнесмен, а тут его угораздило согласиться на предложение Пула, и он теперь возглавляет Информационное бюро при московском генконсульстве, нечто вроде посольского пресс-атташе, — плюхнувшись в кресло, заговорил Робинс.
Троцкий вышел из-за стола, улыбаясь, пожал Ксенофону Дмитриевичу руку.
— Проходите, садитесь, у меня по-простому, без церемоний, Рей знает! А о вас я наслышан, — сказал он.
Высокий, поджарый, с острой, клинышком, бородкой, сухим лицом, на котором резко выделялись глаза, нервные, беспокойные, подчас колючие и сверлящие, в неизменной гимнастерке, как и положено наркомвоенмору, Лев Давыдович, хоть и выказал любезность, знакомясь с гостем, но особенной радости, как показалось Каламатиано, от этой встречи не испытал. Возникло даже некоторое напряжение во всем его облике. Ксенофон Дмитриевич сел в мягкое кожаное кресло напротив Робинса, который всего неделю назад почему-то взялся его опекать и записал его уже в свои старые друзья.
— А что же вы нас спешно покидаете, Рей? — заговорил, обращаясь к нему, Троцкий. — Вы торжественно мне обещали, что продлите свои полномочия. Кстати, Юрий Михайлович Ларин все, что вы просили, подготовил и просил передать. — Лев Давыдович подал стопку бумаг, напечатанных на машинке.
— Козни врагов, — помрачнев и забирая бумаги, вздохнул Робинс. — Дэвид Френсис желчью исходит, когда видит меня, потому что я вас, Ильича и тебя, везде защищаю и критикую политику Вильсона. Им это не нравится. Мой приятель из Вашингтона уже проинформировал меня, что нынешний посол приложил к этому руку. Но я вернусь, Лев. Им меня не сломить! Вот ради этого вернусь! — И он потряс бумагами.
— У меня вызвало некоторое недоумение создание вашего Информационного бюро, — без перехода неожиданно обратился Троцкий к Каламатиано, видимо, стараясь пояснить это возникшее напряжение. — Меня смутила причина, которую назвал консул Девитт Пул в письме на имя наркома Чичерина: «из-за полного запрещения всей прессы, кроме большевистской». Вы могли бы поподробнее рассказать, с какими целями такое Бюро создавалось?
— Безусловно…
— Я только хочу сразу сказать, дабы не было вопросов и недоразумений, — прервал его Троцкий, — что это мы отменили цензуру и провозгласили свободу слова. — Троцкий взял с края стола ворох газет и перебросил их Каламатиано. — Вот я утром попросил своего помощника накупить этих так называемых небольшсвистских газетенок: «Наш голос», «Воля труда», «Дни», «Дело рабочего», «Друг народа», «Газета — друг», «Знамя борьбы». Вы почитайте их, они все захлебываются злобным воем против нас! Да, мы запретили всякие черносотенные газетенки, которые в открытую вели бешеную пропаганду против нас, призывая к свержению строя. Но тут уж извините, любое правительство не потерпит таких призывов. Остальные же нсбольшсвистскис издания остались. Я стою за то, чтобы запретить и их, но пока этих газетенок еще достаточно, чтобы вам не создавать собственное информационное издание. Впрочем, коли есть деньги, создавайте. Меня и Владимира Ильича в этом вопросе волнует только одно: если вы такое значение придавали этим черносотенным и контрреволюционным газетенкам, что теперь без них и света белого не видите, то, значит, и раньше, и далее впредь вы намереваетесь освещать все происходящее в Советской России с точки зрения наших врагов. Поэтому ликвидация бандитов-анархистов в ночь на 12 апреля, произведенная органами ВЧК, будет звучать так: «Большевики ликвидируют своих соратников-революционеров, потому что не хотят делиться властью».