– Пропустите его, – велел он страже чужим, незнакомым голосом. Ноги предательски ослабли. Если бы не сидел, мог упасть. Затем, спохватившись, обернулся к Бескудникову: – Прости, дьяче, дело срочное и наиважнейшее. Давно известия жду…
Казак, с немалым трудом спешившись (видать, тоже крепко устал по пути), приблизился вплотную, поклонился и протянул бумагу.
– Прости, милостивый гетмане, что потревожил. Полковник велел спешить что есть мочи, передать тебе этот лист без задержки, где бы ты ни был. В Белую Церковь я ехал, да по дороге мне сказали, что ты в Киев направился! Еле догнал…
Дрожащей рукой Богдан принял бумагу. Больше всего на свете хотелось немедленно развернуть, жадно вчитаться… Но – рядом посол царя русского, немыслимо проявить такое неуважение к его особе.
– Потом прочту, – кивнул Богдан, пряча письмо за пазуху со спокойно-равнодушным видом. Один только он и знал, чего стоило ему это спокойствие. После чего, жестом велев казаку нагнуться, приблизив лицо вплотную, шепнул: – Нашли?! Вызволили?!
– Да, пане гетмане! – также прошептал казак. – Слава Богу!
Будто тяжелый куль упал с плеч… Хмельницкий торопливо достал из кармана мешочек с червонцами, протянул гонцу:
– Держи! За верную службу твою и добрые вести.
Голос все-таки предательски дрогнул.
«Елена… Сердце мое, коханая моя! Скоро будем вместе, и отныне только смерть разлучит! Великое спасибо тебе, Вовчуре! Ты мне теперь как брат родной».
Не век же дуться друг на друга! Степка и Тимош снова помирились, еще до того, как оказались на киевских улицах.
Новик крутил головой по сторонам, восторженно приговаривая: «Ох, и до чего же благолепен град сей!» Гетманенок время от времени вставлял пояснения, мимо чего они проезжают, когда был возведен тот или иной дом, уточнив:
– Я сам-то знаю не много, один лишь раз в Киеве был, с батьком. Но кое-что запомнил!
Степка мысленно поклялся взвешивать каждое слово, чтобы снова не рассердить Тимоша. В конце концов, ради службы государевой можно и стерпеть! Даже если вновь заявит, что Киев много старше Москвы, к примеру. Ну, старше, и что с того? Москва-то теперь столица могучей державы, а Киев – всего лишь воеводский город Речи Посполитой, да еще неясно, какая власть в нем будет и долго ли продержится…
При виде Золотых Ворот, не сдержавшись, ахнул. Ну до чего же были красивы!
– Сам великий князь Ярослав, Мудрым прозванный, их возвел! – с гордостью произнес Тимош. – Сколько вытерпели, сколько врагов их ломали, а стоят по-прежнему… У вас в Москве такие есть? – в голосе послышался вызов.
«Как грязи!» – хотелось отозваться новику. Но сдержался и сказал уклончиво:
– Таких – нет.
Гетманенок удовлетворенно хмыкнул, улыбнувшись.
«Как ребенок малый, ей-богу! – снисходительно подумал старший годами Степка. – Ладно, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало».
Король Ян-Казимир и канцлер Ежи Оссолинский, посовещавшись, решили, что это тот самый случай, когда «два ума – хорошо, а три – лучше». Опять же, известно, что Создатель троицу любит… В королевский кабинет был вызван великий маршалок[26] коронный Адам Казановский.
Было ему на ту пору сорок девять лет, но выглядел пан Адам гораздо старше. Седина обильно серебрилась на висках и в густой черной бороде, темно-карие глаза глядели устало, и читалась в них какая-то безнадежная, мудрая печаль. Как у старца, отчетливо сознающего, что судьба начала отсчитывать последние дни жизни. Известный своей храбростью, безупречной честностью, острым умом и язвительным (при необходимости) языком, маршалок пользовался искренним уважением друзей и столь же искренней ненавистью недругов. К числу последних относился и князь Вишневецкий.
Все знали, сколь тесная дружба связывала Казановского с покойным королем Владиславом еще с тех времен, когда Владислав был только королевичем. Злые языки болтали даже втихомолку, что отношения этих двух мужчин надо было назвать иначе… но мало ли что говорят злые языки. Как известно, «на каждый роток не накинешь платок». Во всяком случае, именно король, почти сразу же после вступления на престол, подобрал своему другу невесту – совсем еще юную Эльжбету, которой только-только исполнилось четырнадцать лет. Девушка была из очень хорошей семьи, а приданое за ней давали отменное. Целых пятьдесят тысяч злотых! (Король Владислав щедрой рукой добавил еще двадцать тысяч, в качестве свадебного подарка.) И это не считая маетков, домов в разных городах, золотых и серебряных сервизов и прочего добра! Как злобно шипели завистники, с таким приданым даже жаба считалась бы достойной невестой. А Эльжбета, хоть была еще нескладной и угловатой, обещала стать настоящей красавицей. Так и случилось считаные годы спустя.
Двадцатилетняя разница в возрасте ничуть не помешала супругам стать любящей парой. Одно только омрачало их брак: отсутствие наследников. Пан Адам и жена его молились без устали, щедро жертвовали на храмы и приюты, совершили даже паломничество к иконе Матки Бозки Честноховской, но все было тщетно. Эльжбета никак не беременела. Лучшие лекари, включая личного врача короля, разводили руками, твердя, что пан маршалок и супруга его совершенно здоровы и ничто, с точки зрения медицины, не препятствует им зачать ребенка. Видимо, Езус за что-то прогневался… Надо продолжать молиться и не терять надежды.
На том самом заседании Сейма, где Владиславу бросали в лицо тяжкие обвинения, оскорбляли и насмехались без малейшего уважения к его титулу, пан Адам не присутствовал: как раз накануне слег с высокой температурой. Болезнь выдалась настолько серьезной, что пан маршалок метался в жару, даже бредил, лекари несколько раз отворяли ему кровь. А когда немного оклемался и узнал, какому унижению подвергся король, был так потрясен и разгневан, что дело лишь чудом не дошло до нервной горячки. Вот тогда-то и засеребрились его волосы…
– Негодяи! Слепцы! Погубители Отчизны! – бессильно всхлипывал маршалок, словно малое дитя, а не зрелый муж, храбрость которого была известна всей Речи Посполитой еще с битвы при Хотине. – Меня там не было, уж я бы им рты заткнул! Матка Бозка, ну почему, почему я захворал так некстати?!
Перепуганная Эльжбета, сходившая с ума от беспокойства за мужа, со слезами умоляла не нервничать так, не убиваться. Но ее слова пропадали впустую. Пан Адам был безутешен. Не помог и визит канцлера Оссолинского, заверявшего, что даже присутствие маршалка ничего бы не изменило. Дескать, недругов было слишком много, и они будто с цепи сорвались. Казановский был твердо уверен, что сумел бы найти какие-то слова, аргументы, ответить на злобные наветы королевских обвинителей.
– Кто был самым ярым? Кто оскорблял короля пуще других? – яростно хрипел он, требуя ответа.
И долго потом повторял, стискивая кулаки: «Вишневецкий, Потоцкий, Радзивилл…»
Глава 17
Пир, устроенный Хмельницким в честь русского посольства, и впрямь был пышен и обилен. Стольники утомились таскать подносы и блюда, а виночерпии – без конца наполнять кубки.
Гетман, получив от Бурляя известие о скором прибытии посольства, специально заранее съездил в Киев, договорился с митрополитом, что будет принимать важного гостя в Лавре (не уточнил лишь, какого именно). Поскольку был разгар Рождественского поста, специально подгадал так, чтобы трапеза выпала на воскресенье, дабы можно было вкушать горячую пищу и пить вино. Пообещал щедрое вознаграждение кухарям[27] Лавры и столь же щедрое пожертвование всей святой обители. Коссов, здраво рассудив, что богатые дары лишними отнюдь не будут, пообещал даже разрешить самому гетману, его свите и гостям оскоромиться:
– Коли речь идет о важном деле, то дозволю нарушить пост, возьму на себя этот грех! Опять-таки, раз гости прибудут издалека, стало быть, их можно приравнять к странникам. А ведь странники, равно как и воины, хворые люди, малые чада и жинки в тягости, могут освобождаться от поста. Заодно и всех прочих освобожу. Негоже, коль одни будут вкушать постное, а другие – скоромное, да за общим столом!
Хмельницкий, поблагодарив за заботу, все же отказался. Кто его знает, как отнесется дьяк, не нажалуется ли в Москву, что гетман пытался толкнуть на смертный грех чревоугодия… Попросил лишь указать кухарям, дабы не пожалели сил и усердия, не ударили в грязь лицом.
– Кормят в Лавре отменно! – успокоил его Коссов. – Но на всякий случай распоряжусь, не беспокойся.
И впрямь, краснеть перед гостями московскими не пришлось. Переменам блюд счету не было. Уха рыбья да грибная[28], пироги из постного теста рыбные, грибные, ягодные, пирожки с маком, грибы соленые с луком да льняным маслом – такие вкусные, что во рту сами таяли. Попутно – разные каши, пареные овощи и квашеная капуста, рыба соленая, копченая, вареная и тушеная. Затем – кисели овсяные, клюквенные, брусничные, яблоки, моченные в меду… Самые лучшие вина рекою текли, а вместе с ними – и добрая хмельная горилка. Хоть и требовали правила поста, чтобы потребление крепких напитков было умеренным, но на этот грех решили закрыть глаза. Тем более что гетман громогласно объявил: трапеза сия благословлена самим митрополитом киевским. Чего же еще надобно?
Жгучее нетерпение терзало Богдана. Так хотелось извлечь письмо, прочитать! Умом гетман понимал, что раз коханая спасена, то и беспокоиться незачем. Вовчур – вояка отменный, человек умный и осторожный, опасностей избежит, доставит в целости и сохранности. Но разве любящему сердцу прикажешь? Оно ведь глухо к логике. Хмельницкий поднимал кубок, провозглашал тосты за царя русского, за послов его, за дьяка Бескудникова, за родную Отчизну, за победу над врагами святой православной веры, а сложенный лист бумаги на груди будто огнем жег.
Гетман время от времени смотрел в ту сторону, где разместились Тимош и новик московский. Вроде все в порядке: беседуют степенно. Слегка улыбался сыну, чуть заметно кивал. Мол, все хорошо, действуй, как было решено.