С болью смотрел вслед Тимошу, который поспешно направился к двери. Как хотелось догнать его, обнять, воскликнуть: «Ты же моя плоть и кровь! Почему не веришь мне? Елена – достойная жинка, она любит меня, любит всем сердцем!» Но промолчал и не тронулся с места…
Примерно в это же время дьяк Бескудников, разомлевший от роскошного ужина, хоть и постного, устроил допрос Степке Олсуфьеву.
– Так о чем ты с гетманенком говорил? Я видел, болтали вы изрядно… Ик! – фраза завершилась громкой икотой. Дьяк досадливо поморщился. Не стоило все же столько есть, ведь чревоугодие – смертный грех… А, ладно! Митрополит киевский благословил, стало быть, грех на нем. – Давай выкладывай, да поточнее, слова не пропуская!
Ох, как же хотелось Степке отрезать, презрительно вскинув голову: «То не твоего ума дело, дьяче! Надо мной свое начальство есть, да куда повыше, чем ты!» Но пересилил себя, стал говорить, тщательно взвешивая каждое слово.
– В заложниках у басурман был? – переспрашивал дьяк. – Ну, это нам ведомо… Матери рано лишился? Вторую отцову жену не принял, не по душе пришлась? Ишь ты, молодой еще, молоко на губах не обсохло, а уж норов показывает, волчонок… Видать, мало пороли!
«Тебя – точно!» – сердито подумал новик, обидевшись за гетманенка.
Я придирчиво оглядел готовое изделие. Потом взялся за отполированную рукоять рычага, потянул на себя. Выступ точно вошел меж зубьями шестерни, толкнул ее, и горизонтальный круг, скрепленный железными полосами для пущей крепости и надежности, с легким сопротивлением повернулся на нужный угол. Я еще несколько раз повторил процедуру, чтобы убедиться, что движение идет плавно, без «люфтов». Придраться было не к чему.
– Пусть пан первый советник не тревожится, все сделано точно по чертежам, из самых лучших материалов! – бодро отрапортовал Тадеуш. При подчиненных он всегда именовал меня полным титулом, хотя я много раз говорил, что в этом нет необходимости, можно обращаться просто: «Пан Анджей». Полковник упрямо мотал головой: «Не можно! Субординация!» Единственное, чего удалось добиться, чтобы он хотя бы не произносил слово «ясновельможный».
– Очень хорошо, – кивнул я. – Начинайте производство по данному образцу. А по документам пусть эти изделия проходят, как… – Я напряг воображение, но оно, как назло, решило филонить. – Может, пан полковник предложит?..
Тадеуш наморщил лоб.
– Ну, разве что «карусель»! Думаю, подойдет.
– Почему именно карусель? – удивился я.
– Так ведь, проше пана, карусель тоже вращается, – развел руками молодой поляк.
– Хм! Ну, если так… Ладно, согласен!
Глава 18
Тоскливый, пронзительный вой раздался неподалеку, заставив уже почти уснувшую Елену вздрогнуть, сесть на толстой подстилке из лапника, застеленной попонами. Вместе со своей пани тотчас пробудилась и верная Дануська, испуганно охнув и закрестившись… Пение вожака стаи подхватил еще один волк, за ним – третий, четвертый. Заунывные, протяжные звуки разрывали ночную тишину, наводили гнетущую тоску, будто жалуясь на все обиды и несовершенство этого грешного мира. Захрапели, задергались привязанные кони, мотая головами… Казаки, с трудом удержавшись от брани (рядом жинка гетмана как-никак!), кинулись успокаивать их.
– Не тревожьтесь, пани, никакой опасности нет. Сюда звери не сунутся, – спокойно произнес Брюховецкий, подавляя зевок. – Волки – они умные. Понимают, что нас слишком много и мы при оружии. Да еще костры горят, а огонь для дикого зверя – злейший враг.
– А если погаснут? – дрожа спросила Елена.
– Не погаснут, до рассвета будем поддерживать! На то ночные дозорцы есть! – с чуть заметным раздражением пробасил Вовчур. Судя по выражению лица полковника, он искренне удивлялся, что приходится растолковывать такие простые вещи. – Пусть пани спит спокойно. Надо отдохнуть как следует: путь еще дальний.
Елена послушно забралась под медвежью шкуру, закрыла глаза. Проклятые волки, такой сон прервали, на самом интересном месте! Когда они с Богданом, обвенчавшись, вышли из церкви к ликующему народу.
Повсюду – улыбающиеся, счастливые лица. Радостный гомон, смех… Люди, ликуя, приветствуют пана гетмана и пани гетманшу. Бьют пушки, звонят колокола.
И только один человек смотрит хмуро, исподлобья, – Тимош. Точнее, пытается улыбаться, сделать вид, что тоже рад торжеству. Но глаза выдают с головой. В них – упрямая злость и жгучая ревность уже взрослого сына.
Ах, проклятый упрямец! Ведь точно так же глядел на нее в Субботове. Особенно после похорон Анны. Всю, с макушки до пяток, глазами ощупал… И не поймешь: то ли от ненависти, то ли от страсти.
– Перед смертью твоя мать взяла с меня слово, что буду любить детей ее, как своих собственных, заботиться о них. Я поклялась! Пойми и поверь, дорогой: я всем сердцем люблю отца твоего. Он для меня – смысл жизни моей…
Говорила и понимала: слова ее пропадают впустую.
– Не верю! – зло отрезал тогда парубок. – Батько уже стар, а ты ему в дочки годишься. Не по любви ты к нему пришла, а по выгоде. Я тебя насквозь вижу.
Хотелось вспылить, наговорить много сердитых и обидных слов. Но все-таки сдержалась. Может, потому, что в глубине души понимала: не так уж неправ Тимош.
А еще и потому, что смотрел он на нее как-то странно… Словно причина злости его была совсем иной!
«Господи, подскажи, вразуми: как убедить его? Какие слова найти? Ведь сын родной, продолжатель рода и дела моего! Добрый казак, ни храбростью, ни умом не обделен. Отчего же он не может отца понять?»
Богдан долго не мог заснуть, беспокойно ворочался. Уж, казалось, в таком святом месте, как Лавра, не может быть никаких тревог. Сами стены обители должны успокаивать, внушать одни лишь благочестивые мысли… Но перед глазами стояло упрямое и гневное лицо первенца, в ушах звучал его осуждающий голос. Не любит Тимош Елену, не доверяет ей, и хоть что делай! Или… Гетман содрогнулся, ужаленный страшной мыслью, никогда прежде не приходившей на ум. Или как раз любит, поэтому так и ведет себя?! Страшась и чувств своих, и отцовского гнева?
– О боже, да что на ум-то приходит! – торопливо перекрестился Хмельницкий. – Не может того быть! Он же мал еще…
«Мал? – тотчас издевательски откликнулся внутренний голос. – Ты себя вспомни в его годы! Неужто к дивчинам да жинкам не тянуло? Кого обманываешь? Это же плоть и кровь твоя!»
Гетман схватился за голову.
– Господи, за что так караешь меня? – простонал он с мукой. – Будто мало забот да хлопот! Неужели еще придется с родным сыном враждовать?!
Глаза Тимоша сияли, голос дрожал:
– Люблю я тебя! Безумно! Сразу же полюбил, едва только увидел в Субботове. Словно обухом по голове… Все внутри перевернулось, свет Божий в глазах померк, одно только было ясно: ни на одну другую жинку даже не взгляну. Что же ты сделала со мной, ненаглядная, коханая… Проклинал тебя, пытался забыть, но лишь крепче прикипал!
Елена, с ужасом чувствуя, как предательски слабеют ноги и разливается тепло по всему телу, пробовала вырваться, но с тем же успехом могла пытаться разомкнуть железный обруч. Объятия гетманенка становились лишь крепче, его жаркое дыхание сводило с ума. Женщина ощущала, как бешено колотится сердце молодого казака, сгорающего от необузданной страсти, и как эта страсть передается ей, охватывает, сводит с ума.
– Я жена отца твоего… Опомнись! – взмолилась она со слезами. – Приди в себя! Не губи ни свою душу, ни мою!
– И слышать ничего не хочу. Ты должна быть моей! Гетманская булава прельстила? Власть, почет, золото да наряды? Но ты же молодая, тебе еще мужская ласка нужна. А надолго ли батька хватит? Он же стар, скоро помрет… – лихорадочно шептал гетманенок.
– Постыдись, что говоришь! Пусти! Закричу…
– Хотела бы – давно бы закричала, – усмехнулся Тимош и жадно прильнул к ее губам…
Елена попыталась оттолкнуть его, затем покорно замерла, а через несколько мгновений ответила на поцелуй со всей страстью молодой пылкой женщины. Ее руки обвили шею гетманенка, притянули к себе.
«Что я делаю, о Езус? Что делаю-у-у… С ума сошла-аа…» – успела она еще подумать, а потом последние благоразумные мысли покинули голову. Она даже не думала сопротивляться, когда Тимош легко, словно маленькую девочку, поднял ее на руки и понес к ложу. Затем позволила раздеть себя, сама помогая расстегивать крючки и распускать шнуровки, сгорая от нетерпения.
А потом… Треск выломанной двери, бешеный рык Богдана, его безумные глаза, зловещий блеск сабли, занесенной над ее головой…
Елена проснулась с диким криком, переполошившим весь лагерь. Даже волки, продолжавшие выводить свои пронзительные, тоскливые рулады, с испугу замолчали.
Дануська спросонок, не разобравшись, в чем дело, тоже подняла было крик: «Спасите!» Но быстро умолкла и кинулась успокаивать пани. Елену бил нервный озноб, стучали зубы, глаза вылезали из орбит. Женщина дрожала всем телом, всхлипывая и лихорадочно озираясь по сторонам.
Вовчур вскочил с лапника, схватился было за саблю, потом, узнав, в чем причина переполоха, досадливо сплюнул и снова улегся, натянул сброшенный кожух, пробурчав несколько фраз, в которых самым мягким словом было «бабье!». То же самое сделал Брюховецкий, правда, употребив слово «жинки».
– Пани, пани, все в порядке! Ничего страшного не случилось… – твердила Дануська, поглаживая руку Елены. – Хвала Езусу, все благополучно, нет никакой опасности.
– Простите, панове! – всхлипнула будущая гетманша. – Мне приснился кошмар. Матка Бозка, какой кошмар! – Ее голос задрожал и прервался.
– Бог простит, – с заметным недовольством отозвался Вовчур, зевая. – Со всяким могло случиться. А теперь пусть пани постарается заснуть и обойтись без кошмаров!
Елена чуть не разрыдалась в полный голос от такого безразличия к ее страданиям. Ах, какой грубиян! А глупая Дануська еще хвалила его: заботливый, мол, внимательный…