– Может, все же ошибаешься? – осторожно предположил Степка. – Не зря говорят: «Чужая душа – потемки». А ну, как она на самом деле добрая и хорошая? Ведь не просто же так твой отец ее полюбил!
– Так молодая, красивая, как же не влюбиться в нее! Да еще при хворой жинке… Мать-то в последние годы и не вставала почти. Ты сам подумай, – воскликнул вдруг Тимош, сверкнув глазами, – будь она хорошей, люби батька по-настоящему, разве бы я молвил хоть слово поперек? Да ни за что! Понимаю, что мать уже не вернешь, а батько не святой… Он мне так и сказал вчера: иной муж, наверное, до конца жизни хранил бы верность покойнице, а я не из железа сделан и не монах. Я же все понимаю, не хлопчик глупый. Потому и молчал в Субботове, даже когда мать еще… – Тимош вдруг умолк на полуслове, неумело сделав вид, будто поперхнулся.
«Стало быть, твой отец взял ее в полюбовницы еще при живой жене, – сделал вывод Степка. – Грех, конечно, но это не моего ума дело».
– Ну, что тут сказать… – пожал он плечами. – Отец родной, не чужой человек. А Господь заповедал, чтобы дети отцов слушались да почитали. Может, он и впрямь ошибается, но, ежели ты будешь против, только хуже сделаешь! И себе, и ему.
– Понимаю, – кивнул Тимош. – Все понимаю! И жалко батька, и такая злость порой берет! Ведь храбр, умен, прозорлив, многие тысячи за ним готовы идти куда угодно, хоть на лютую погибель. А эта змея будто околдовала его, разума да зрения лишила… Как бы отвадить от нее, ума не приложу… – Гетманенок вдруг умолк на полуслове, а в его глазах загорелся какой-то чудный, нехороший огонь. Он испытующе поглядел на Степку. – Слушай, ты бы хотел, чтобы мы сдружились?
Новик чуть не подскочил, словно уколотый шилом пониже спины. Но все же взял себя в руки.
– Хотел бы, конечно! – произнес, стараясь не показать восторга.
«Слава Богу! Похоже, поручение государево удастся выполнить. Да еще так быстро и легко! Ай да Степка Олсуфьев, ай да щучий сын!»
– Тогда как друга прошу: следи за нею в оба! Как приедет сюда, глаз не спускай! Меня-то она опасается, знает, что разгадал ее натуру, а ты – человек новый, тебя бояться не станет. Опять же, ты из чужих краев. Жинки – они же любопытные, им всюду нос сунуть нужно, все разузнать. Вот и говори с ней, про город свой стольный рассказывай, про тамошние порядки… А сам прислушивайся, запоминай, что скажет, да как бы между делом, невзначай, выпытывай: по доброй ли воле она с нашего хутора сбежала или ее и вправду силой увезли, любит ли батька по-настоящему иль только притворство… Сможешь? – гетманенок с надеждой уставился на Степку.
– Я вообще-то с жинками дела особо не имел… – промямлил растерявшийся Степка. – Но раз тебе нужно, постараюсь!
«В конце концов, мне велели искать подходы к людям, близким к самозваному гетману… А полюбовница – уж куда ближе!»
– Спасибо тебе! Не забуду! – расплылся в доброй улыбке Тимош. – Так мы друзья отныне?
– Друзья! – охотно отозвался новик.
«Батько будет доволен. Задружились с лазутчиком! А заодно и мое дело сделаем…»
Много испытаний вынес за свою не такую уж и долгую жизнь храбрый и грубый полковник Лысенко. И рубился с врагами столько раз, что можно сбиться со счета, и ранен был неоднократно, и богатую добычу брал, и даже стоял связанным перед катом с секирою, ожидая неминуемой смерти. Но никогда еще не было ему так тяжело! Втайне проклинал он и злую судьбу, что вздумала столь жестоко над ним посмеяться, и гетмана, который не нашел другого человека для столь деликатного поручения, и бисову жинку эту, которая, как назло, оказалась ангельски красивой, встревожив его загрубелую душу и ожесточившееся сердце, и себя самого. Матерый казак, ужас для врагов, а раскис, словно глупый хлопчик! Жинка покоя лишила! Тьфу, позорище-то какое…
Странное дело: Дануська, хоть тоже красива была, молода и женской статью удалась отменно, не пробудила в нем за долгую дорогу никакого желания. Вовчур и себе не позволил ни малейших вольностей, и казакам строго-настрого запретил, под страхом суровой кары. Конечно, те все же украдкой скользили по Дануське похотливыми глазами, будто раздевая и лапая, но полковник понимал: вот с этим бороться бессмысленно, ведь из плоти и крови сделаны, не железные. Смотреть – черт с ними, пусть смотрят, даже грешат мысленно. Но только когда жинка одетая! А подсматривать, как моется или переодевается, – ни-ни! Застав одного казака за подглядыванием, Вовчур от всей щедрой полковничьей души вытянул его канчуком поперек спины, посулив в следующий раз выпороть так, что три дня ни лечь, ни сесть не сможет.
– Она вместе с нами приказ пана гетмана исполняет! Значит, относись к ней как к сестре. Ясно?
Когда судьбе было угодно устроить встречу на глухой лесной дороге, когда Дануська пронзительно закричала: «Пани Елена!», полковник испытал лишь безмерное удивление, быстро сменившееся радостью, что гетманскую просьбу удалось выполнить, да еще столь легко. Присматриваться к жинке поначалу было недосуг: люди, напавшие на нее, в первые мгновения не разобрались, что казаков гораздо больше, попытались дать отпор, и пришлось вразумить их саблями. А он сам сошелся в поединке со странным человеком в шляхетской одеже, вроде бы защищавшим гетманскую полюбовницу! Хорошо, что лишнего греха на душу не взял, удалось оглушить.
А потом… Посмотрел на лицо жинки, лежавшей на снегу в беспамятстве, возле которой металась и причитала Дануся, – и словно теплая волна прошла по сердцу, смывая корку, наросшую за долгие годы. Боже, какая красавица! Ах, ясновельможный гетман, ну и любимец фортуны! Что на поле боя, что на перине мягкой… А уж когда пани Елена, очнувшись, улыбнулась ему, полковник со страхом почуял, как начало гореть от смущения лицо. Потому и настоял на немедленном возвращении, даже без мести гетманскому обидчику, собачьему сыну Чаплинскому. Как-нибудь после, от кары не уйдет.
Обратный путь выдался сущей мукой. Вовчур старался как можно реже смотреть на красавицу, лишившую его покоя, а на привалах и ночлегах устраиваться подальше от нее. Без устали повторял себе: «Это жинка гетмана нашего, вождя и благодетеля!» Но все было тщетно. Ангельское овальное личико с пронзительными темно-серыми глазами неотступно стояло перед его мысленным взором, пробуждая желания, от которых скрипел зубами храбрый полковник и сжимал кулаки. А уж во сне… Что только не делала с ним окаянная жинка! Рассказать кому – не поверят… Да и мыслимо ли рассказывать о таком? Даже попу на исповеди не посмеешь признаться – язык от стыда отсохнет!
Помрачнел Вовчур. И без того лицо его было суровым, будто из камня вытесанным, а теперь и вовсе могло в страх вогнать. Казаки, чуя, что полковник не в духе, старались вести себя тихо и не лезть ему на глаза. Один лишь Брюховецкий не обращал на это никакого внимания, потому что сам был одержим точно такими же заботами. И все тот же грешный сон, приснившийся ему в придорожной корчме, упорно повторялся каждую ночь. А главное, сводила с ума не менее грешная мысль: может, нужно было махнуть рукой на приличия, галантность и даже на чувство благодарности к Хмельницкому и воспользоваться любезным приглашением пани, разделив с нею постель, когда они останавливались на ночлег в маетках да корчмах? Прилег бы на самый краешек, подальше от искусительницы… а там уж наверняка случилось бы то, что завещано самой природой. Или сразу, или немного погодя, но случилось бы! Она же сама этого хотела, в том нет сомнений. Может, не надо было идти наперекор зову сердца и плоти? Ах, эти бисовы правила хорошего тона, чтоб им… Хмельницкий все равно ничего бы не узнал!
Глава 20
«Карусель» привела Вишневецкого в восторг. Князь сиял и не жалел похвальных слов:
– Матка Бозка, и снова – как просто, но эффективно! Это же будет лавина огня, настоящая лавина! Пусть оружие малой мощи, но на близком расстоянии, да в таком количестве… Я очень доволен.
«Ну, попроси хоть что-нибудь! – снова влез внутренний голос. – Ты же сам знаешь: милость начальства – штука переменчивая… А звание и поместья в любом случае останутся. Или не хочешь сыну титул передать?!»
Естественно, ему пришлось тут же снова отправиться по давно проторенному маршруту. Во-первых, не люблю, когда мне указывают. Во-вторых, еще неизвестно, сын ли родится. Приборов для УЗИ в той эпохе не было, так что пола будущего ребенка мы с Анжелой не знали. С тем же успехом на свет может появиться девочка. В-третьих, я все-таки очень опасаюсь, все ли пройдет благополучно, так что лучше мне про ребенка вообще не напоминать. В-четвертых… Ну, не привык я выпрашивать у начальства награды, не привык, и все тут!
– А как пан думает назвать сию новинку? – с интересом спросил Вишневецкий.
– Пулемет! – машинально ляпнул я, все еще поглощенный мыслями о будущем прибавлении семейства. Потом, конечно, спохватился, но было уже поздно. Как с теми «гениальными виршами».
– Пулемет? – задумчиво повторил князь, «переваривая» незнакомое слово. – Гм! В самом деле, ведь пули буквально летят градом, словно их кто-то мечет… Очень хорошее сравнение! Пусть так и будет. Пан полковник согласен? – он повернулся к Тадеушу.
– Э-э-э… – Мой помощник не сразу ответил, потом почему-то вздрогнул и смущенно закашлялся. – Проше ясновельможного, задумался… Мне внезапно пришла в голову одна мысль, касающаяся гимна нашей конной артиллерии. Там как раз хорошо подойдет это слово!
– У талантливого начальника и подчиненные такие же! – одобрительно кивнул Иеремия, пребывавший после успешной демонстрации нового типа оружия в самом добром расположении духа. – А что за мысль, если не секрет?
Тадеуш неуверенно перевел взгляд на меня:
– Пусть пан Анджей не сердится… Конечно же, я не дерзаю вставать на один уровень с ним, да это и невозможно! Просто мне показалось, что в нашем гимне очень хорошо прозвучит новый куплет. Осенило внезапно, будто молния в голове сверкнула!
– Какой куплет? – насторожился я.