– Вот, пане гетмане… – с натугой заставил себя произнести, махнув рукой в сторону возка.
Хмельницкий кивнул, тоже с немалым трудом выдавил какие-то слова благодарности… Горло гетмана будто перехватил спазм, на глаза навернулись слезы. Сквозь мутную дрожащую пелену он видел, как навстречу ему торопливо идет Елена. Хотел броситься – и не смог: внезапно предательски ослабли ноги. Губы затряслись, в горле заклокотало…
Невероятным усилием Богдан удержался от того, чтобы не расплакаться на виду у всех. Нельзя, позорно. Он же не жинка и не юнак неразумный! Гетман, повелитель над почти двумя десятками полков, надо всем православным народом. Торопливо утер слезящиеся глаза ладонью. И в следующий миг Елена с рыданиями уткнулась лицом в его грудь, сдавленно вскрикнула:
– Коханый мой!
Хмельницкий обнял ее, крепко зажмурившись, чтобы не потекли-таки предательские слезы… Присутствующие смущенно потупились, начали смотреть по сторонам, неумело делая вид, будто ничего не заметили.
– Елена… – хриплым, незнакомым голосом кое-как произнес гетман, сомкнув могучие руки вокруг ее хрупкой фигуры, крепко прижав к себе. Словно хотел защитить любимую ото всех бед и угроз, мыслимых и немыслимых.
– Слава Езусу… Теперь никогда, никогда не расстанемся! Скорее убью себя, чем позволю разлучить с тобой! – трясясь в рыданиях, твердила женщина.
– Не надо так говорить. Ты теперь под моей защитой. Горе тому, кто хотя бы замыслит против тебя злое! – Богдан, переведя дух, заставил себя отстраниться от любимой. Даже в минуту ликования не имел он права забывать о великом деле, ставшем смыслом всей жизни его. – А теперь успокойся, коханая. Все страхи и невзгоды позади. Хочу поделиться с тобой великой радостью: русский царь, заступник наш и благодетель, прислал к нам посольство свое! Вот посланец его, дьяк московский. Поприветствуй же высокого гостя как подобает, со всей учтивостью!
– Ах, светлый пане, тысячу раз прошу прощения, что расплакалась в присутствии столь почтенной особы! – улыбнулась Бескудникову Елена, поспешно промокнув глаза платочком. – Безмерно рада видеть посланника его царского величества! Надеюсь, путь ко двору мужа моего был не слишком труден?
– Э-э-э… Благодарение Богу, все хорошо! – растерянно промямлил дьяк, не привычный к таким вольностям со стороны женщин. А еще больше смутило его, что полюбовница так уверенно, без тени стыда назвала гетмана мужем. «Ах, сучка бесстыжая! Да в Москве бы тебе всю спину и задницу кнутом расписали!» – гневно подумал он, но тут же взял себя в руки. – Добрались благополучно.
– И слава всем святым! – голос Елены журчал, как кристально чистый лесной ручеек. С порозовевшими от мороза и эмоций щечками, улыбающаяся и счастливая, она сейчас казалась особенно красивой.
Степка Олсуфьев, поймав ее взгляд, вдруг содрогнулся всем телом, от макушки до кончиков пальцев на ногах. Сладко заныло в груди, пересохло во рту… Чувство, незнакомое прежде, поразило московского новика мгновенно, как пуля, выпущенная метким стрелком.
Сбоку хрипло, тяжело вздохнул Тимош.
Хмельницкий перевел взгляд на невысокого коренастого шляхтича в простой дорожной одежде, скромно державшегося поодаль.
– Пан Брюховецкий? Вот и довелось встретиться снова! – он сделал жест рукой, подзывая его к себе.
Генеральный писарь, стоявший рядом с гетманом, недовольно поморщился. Он до сих пор помнил презрительный тон пленника, его брезгливо-недоумевающий вопрос: «Ты?!» в ответ на утверждение, что он, Выговский, тоже шляхтич.
– У меня не хватает слов, чтобы выразить благодарность этому храброму и благородному человеку! – заторопилась Елена. – Он взял меня под опеку, защищал в пути, даже вступил в бой с подлецами, посланными… – замявшись и покраснев, договорила после короткой паузы: – еще большим подлецом и негодяем, которого ты, Богдане, хорошо знаешь. Если бы не он, меня убили бы или снова похитили, а это было бы хуже смерти! – Она вздрогнула, умело сделав вид, что пошатнулась от усталости и испуга. Гетман поспешно подхватил ее под локоть.
– Моя искренняя благодарность пану! Я у него в долгу и постараюсь достойно вознаградить.
– В тот день, когда судьбе было угодно свести нас подо Львовом, я сказал: «Мне бы очень хотелось отплатить добром за добро твоей гетманской милости», – произнес Брюховецкий громко и отчетливо, без тени страха или заискивания. – Рад, что мое желание сбылось. Если же ты, гетмане, и вправду благодарен, то прошу взять меня на службу. Не скрою, больше мне идти некуда. Маеток разорен дотла, в карманах ветер гуляет, а среди своих же собратьев шляхтичей стал белой вороной. Потому и поехал к тебе, по дороге встретив пани Елену…
– Белой вороной? – переспросил Хмельницкий. – Оттого, что пан едва не зарубил на поединке мерзавца Чаплинского?
– Не только. Их куда больше задели мои слова… то есть твои слова, которые я лишь повторил, – усмехнулся шляхтич. – Что хлопы такие же люди, с такой же душой. Зашипели, как потревоженный гадючий клубок!
Богдан кивнул:
– Для храбрых и благородных мужей у меня всегда найдется и место, и достойное занятие! Пусть пан не тревожится, больше ему не придется сетовать на неприкаянность да безденежье. Таких людей я особо ценю. Нынче же прикажу казначею выдать задаток в счет жалованья, а немного погодя решу, куда пана лучше пристроить.
– Буду служить не за страх, а за совесть! – склонил голову Брюховецкий.
– Да-да, Богдане, пан заслужил заботу твою и благодарность! – улыбнулась Елена. – А также мою вечную признательность.
Острый слух Степки Олсуфьева уловил скрип зубов гетманенка. Повернувшись, новик успел увидеть выражение лютой ревнивой ненависти, прежде чем лицо молодого Хмельницкого снова превратилось в бесстрастную маску.
«Так он ее все-таки любит!» – молнией промелькнула мысль, заставившая Степку встрепенуться, похолодеть и ощутить глухую вражду к гетманскому сыну. Инстинкт самосохранения властно нашептывал: «Не сходи с ума, дурень, с огнем играешь! В Библии ясно сказано: „Не желай жены ближнего своего!“ Неужто хочешь разгневать не только гетмана, но и великого государя в Москве?! Гляди, расправа будет страшной!» Но перед мысленным взором новика неотступно стояло ангельское личико с пронзительными серыми глазами…
«Ох, бабы, бабы! Да что же вы, окаянные, с нами делаете?!»
Глава 22
Много раз представлял Хмельницкий, какой будет их первая встреча с Еленой в гетманской опочивальне после долгой разлуки. На ум приходили мысли одна другой греховней и слаще. Благо, после жарких ночей в Субботове было что вспоминать! Но вместе с тем мучила злая ревность к Чаплинскому, в душу закрадывалось дьявольское желание: унизить, причинить боль, выпытать все подробности… Зачем, для чего? Богдан сам не находил ответа.
А когда оказался наконец наедине с любимой – растерялся, будто неопытный хлопчик, впервые узревший женскую наготу, которая и манит безумно, и страшит, лишая уверенности в себе. Слишком уж долгой была разлука, слишком часто терзался он, пытаясь найти ответ на мучивший вопрос: по доброй ли воле уехала Елена из Субботова с Чаплинским или была увезена силой?!
Будто догадавшись, что творится в душе его, женщина скромно потупилась и едва слышно произнесла, покраснев:
– Ну что же ты, коханый мой? Или я не та же самая, кого обнимал в Субботове?
И эти слова будто прорвали плотину. Кровь вскипела, неудержимое желание овладело всем его существом. Гетман жадно прильнул к губам Елены, стиснув в объятиях, с ликованием ощущая, как пропадает страх и неуверенность, как любимая нетерпеливо отзывается на его порыв…
Казаки, стоявшие на страже у дверей гетманских покоев, многозначительно и завистливо усмехались, слыша ликующие гортанные звуки, похожие на рык хищника, – хоть и приглушенные плотно закрытыми дверями, но все же отчетливо различимые.
Услышала их и Дануська и попыталась приблизиться к покоям, сделав вид, будто ее вызывали к пани. Но камеристку тотчас остановила стража: не время, мол, строго-настрого приказано никого не пускать, под страхом тяжкой кары! Не споря, женщина повернула обратно, пряча лукавую и ликующую усмешку.
«Должна озолотить! Все идет, как и было задумано…»
– Никто, никто больше не сможет увезти меня, оторвать от повелителя моего, от света очей моих! Буду всегда носить при себе кинжал, маленький, но острый, как бритва! Если другого выхода не останется – зарежусь! Не переживу я больше разлуки с тобой, не переживу… – всхлипывала утомленная и безмерно счастливая Елена, уткнувшись раскрасневшимся мокрым лицом в могучую грудь гетмана.
– Да что ты такое говоришь, ластивка[34] моя сероокая! – растерянно твердил Хмельницкий, поглаживая растрепавшуюся копну золотистых волос. – Никакой кинжал тебе не нужен, самые надежные казаки охранять будут денно и нощно. Ни один ворог к тебе не сможет приблизиться. Пока жив, не допущу этого!
– Ох, Богдане, любый мой! Как же я счастлива, как счастлива! Услышал Езус мольбы мои… Ах, если бы еще Тимош принял меня, не дичился… Такая тяжесть упала бы с моих плеч.
– Потерпи, со временем все образуется. Время – оно залечивает любую рану, даже самую тяжкую. Тимош мать-покойницу помнит, к тебе ревнует. Ну, что поделаешь! Когда остынет, все поймет…
– Ох, если бы! Я же всегда старалась любить его, словно родного сына… Ну, то есть как младшего брата. А он ко мне – как к врагу злейшему… Понимаю, что мачеха – это не мать родная. Но как же больно, как обидно!
– Я думаю вскоре женить его. Тогда все образуется. Своим домом заживет, отдельно.
– Женить? А на ком? – встрепенулась Елена, приподнявшись на локте.
– На одной из дочерей молдавского господаря Василя Лупула – на Руксандре либо на Марии. Думаю, все же на Руксандре: все, кто ее видел, в один голос сказывают, что дивчина красоты редкостной и нрава доброго. Чтобы сыну хорошая жена досталась, а мне – хорошая невестка. Опять же, у господаря немалое войско. Хоть и не сравнить его с нашим, а подмога лишней никогда не будет.