– Псы шелудивые! Кто тут языками трепал?! А ну стоять! Ни с места! Не то лютой казни вас предадут!
Шестнадцатилетний подросток в эту минуту был по-настоящему страшен.
Глава 25
– Пане, не прогневайся, срочно нужна помощь твоя! – голос дежурного казака дрожал от волнения.
Генеральный писарь Выговский, трудившийся над письмом молдавскому господарю, недовольно отложил перо, повернул голову к двери:
– Что такое? Я занят! Иль не видишь?
– На бога! Беда может случиться! Большая беда. А к пану гетману с этим бежать без толку, стража не допустит, он сейчас… – казак смущенно потупился, облизал пересохшие от волнения губы. – Ну, словом, пускать к нему не велено под страхом тяжкой кары.
«Понятно… Опять со своей змеей милуется, будто хлопчик молоденький!» – раздраженно подумал Выговский.
– Так в чем беда-то? Говори толком, не тяни!
– Пан Тимош… Будто с ума сошел, упаси боже от такого несчастья! Как безумный рычал и на людей с саблей кидался, а сейчас по снегу катается, волосы на себе рвет! А уж ругань-то… Срам какой, целая толпа уже собралась! Пане, велите, что делать! Оглушить, связать? Или водой облить?! Без приказа не смеем. Гетманский сын же…
Выговский ахнул, изумленно поднял брови:
– А из-за чего все стряслось?!
– Бог знает! – развел руками казак.
– Веди, быстро! – Генеральный писарь вскочил, торопливо сорвал с крючка теплый полушубок. Задержался лишь на пару мгновений у стола, чтобы все бумаги сгрести да спрятать в ящик: эта привычка давно впиталась в плоть и кровь. – Скорее! Господи, вот не было печали…
«Я не я буду – и здесь эта змеища виновата… Дай боже, чтобы не ошибся! Это же такая мне выгода, нарочно не сделать!»
– Батьку, выслушай! – упрямо набычившись, повторил гетманенок.
– Если ты про Елену говорить вздумал, то лучше и не начинай, – нахмурился Богдан. – Не хочу ссориться со своей же плотью и кровью. Потерпи немного, через день-другой поедешь ко двору господаря молдавского, с женой своей будущей познакомишься – вот ненужные мысли из головы и улетят. И тебе будет спокойнее, и нам с Еленой… Пойми, сынку! – усилием воли гетман заставил себя улыбнуться и добавить тепла в голос. – Так Богом и природой заведено, чтобы мужчины и жинки любили друг друга… – Растерянно умолк, увидев, как страшно перекосилось и побагровело лицо первенца. «Лекаря нужно звать скорее, чтобы кровь ему отворил!» – успел подумать Богдан. И тут грянула буря.
– Гонишь, значит, от себя?! – в голосе сына прозвучала такая страшная, нечеловеческая мука, что гетман содрогнулся. Сердце будто облилось кровью. – С глаз долой?! Подучила эта змея?! Слепец ты, батьку, ничего не видишь и видеть не хочешь! Но я тебе глаза открою, хоть и против воли твоей! Я – сын твой и батька люблю!
«Не отступай, будь тверд!» – с сочувствием твердил ему Выговский после того, как разогнал столпившихся зевак, с трудом поднял рыдающего Тимоша, привел к себе в канцелярию, приказав казакам никого не впускать и не беспокоить, и долго, внимательно слушал его полубезумную исповедь… А потом столь же долго успокаивал и вразумлял.
У гетманенка даже в таком состоянии хватило ума и совести не признаваться, что охвачен тайной страстью к отцовской полюбовнице. Рассказал лишь о бесстыдном обмане Елены, которая изображала из себя чуть ли не великомученицу, не запятнавшую чести любимого человека, и смогла-таки убедить в этом наивного батька, с помощью такой же обманщицы и змеи Дануськи, камеристки своей. А сама, окаянная… Далее последовал точный пересказ подслушанной пьяной беседы бывших слуг Чаплинского с казаками и их ответы на учиненный скоропалительный допрос.
Выговский крутил головой, переспрашивал, уточнял… «Большую ошибку ты сделал, пане гетманычу![39] – вздохнул он наконец. – Надо было не на улице допыт делать, на потеху зевакам, а сюда тех подлецов пригнать, я бы тогда сам все учинил, по всем правилам. И на бумагу бы слова их записал, при свидках[40]. Вот тогда бы змея эта не отвертелась. А теперь – ищи ветра в поле! С перепугу, небось, попрятались или их уже вовсе в городе нет. Говоришь, твердили, будто сбежали из маетка Чаплинского и на службу к отцу твоему попросились? А как звали-то их? Не догадался узнать, пане гетманычу? И как теперь разыщешь? Сюда каждый день толпами народ валит, на службу просится! Ну, а казаки-то, что с ними говорили? Как зовут, из каких полков? Тоже не узнал?! Эх, погорячился ты, наломал дров!»
Тимош готов был завыть от отчаяния и досады на собственную глупость. Генеральный писарь, видя это, смягчился: «Ничего, еще можно исправить. Иди к отцу и все расскажи. Только не сейчас, а ближе к ночи, чтобы успокоился и смог говорить складно. Расскажи все как есть! Будет перебивать, велит замолчать – упрись, стой на своем! Тверди, что пусть хоть невзлюбит тебя, хоть побьет, а ты правду ему откроешь. Ты же сын его! Это мне, чужому человеку, он не поверит. Полковникам своим не поверит. А родному сыну – поверит! Пусть и не сразу, пусть с бранью, угрозами… Прояви твердость и мужество! Раскрой глаза отцу, ослепленному любовью! Ты не только его от беды убережешь, ты всему делу нашему великому поможешь! Только смотри не сказывай, что это я тебе посоветовал, не то все испортишь, пан гетман лишь пуще взъярится».
– Молчи! – повысил голос Богдан, топнув и сжав кулаки. Лицо его тоже потемнело от прихлынувшей крови. – Молчи, глупый щенок! Не доводи до греха!
– Не стану молчать! Ругай, бей, прокляни! А я все равно правду скажу! Соврала она тебе, батьку! Клялась, что не допускала до себя Чаплинского, не замарала ни своей чести, ни твоей, а он с ней делал то же самое, что с Дануськой, пособницей ее, тварью бесстыжей! Много раз! Я сегодня только все узнал от его людей, которые из маетка сбежали! Змею ты пригрел, батьку! Грязную, обесчещенную! И сам замарался!
Наступила мертвая, страшная тишина, которая была куда ужаснее любых угроз. На висках Богдана пульсировали набухшие вены, глаза метали молнии.
– Понимаешь ли, что ты сейчас сказал? – негромким скрежещущим голосом произнес наконец гетман, буквально выдавливая каждое слово.
– Понимаю, батьку! – вскинул голову Тимош.
– Готов ли ответить за сказанное, как подобает казаку?
– Готов!
– Перекрестишься ли, что не лгал?! Не убоишься небесной кары?!
– Чтобы мне в пекле гореть, если хоть слово соврал! – и Тимош торопливо осенил себя крестным знамением.
Мучительный стон вырвался из груди Богдана. Он стиснул было ладонями голову, воскликнув: «Господи, за что?!», но почти сразу овладел собой. Шаркая ногами, сгорбившись, будто постарев в эти минуты на много лет, дошел до двери, распахнул ее:
– Гей, стража! Позвать сюда немедля пани Елену!
– Даже не сомневайся: будет дочка! – убежденно сказала Анжела. – По всем признакам… Вон, еле шевелится! У Агнуськи-то точно мальчик, тот как начнет брыкаться – так половина живота на сторону! Надо же, показывает силу и характер еще в материнской утробе… Одно слово – мужик!
– А вот посмотрим! Мне по-прежнему кажется, что будет сын, – улыбнулся я, осторожно поглаживая вздувшийся бугром животик женушки. Ребенок, будто поняв, что речь идет о нем, слабо заворочался.
– Ему кажется! – ехидно отозвалась будущая мамочка. – Ох, до чего же вы, мужики, упрямы!
«Уж кто бы говорил…» – подумал я.
– Представляешь, – прыснула вдруг Анжела, – Агнешка мне рассказала, что Тадик одержим идеей их поженить.
– Кого? – не сразу понял я.
– Наших детей, кого же еще! Мол, когда у них родится сын, а у нас дочка, обручим еще в младенчестве. А когда подрастут, сыграем пышную свадьбу! Ну, и как тебе это Средневековье?! Нет, ты не подумай чего плохого, я прекрасно отношусь к Тадику с Агнусей, но надо же и мнением будущих новобрачных поинтересоваться! А если они не понравятся друг другу?
– Да, действительно… Ладно, все еще вилами по воде писано. Но помяни мое слово: у нас родится мальчик!
– А дочку что, не будешь любить?! – вспыхнула Анжела.
– Кто сказал, что не буду? Не выдумывай! Еще как буду.
– А главное, – моя благоверная мгновенно перешла от плохого настроения к хорошему, как это часто бывает с женщинами вообще, а с беременными – особенно, – Тадик очень переживает, потому что не уверен, согласишься ли ты выдать дочку за его наследничка. Мол, разница в общественном положении: все-таки ты его начальник да еще первый советник князя… и вообще весь из себя – только сияния вокруг головы не хватает! Великий человек!
– О господи! – вздохнул я.
– Ты звал меня, Богдане? Я пришла, – голос Елены прозвучал с обычной красотой и мелодичностью, но в нем отчетливо слышался испуг. Она переводила взгляд с гетмана на его сына, будто пытаясь понять, угрожает ли ей опасность и от кого именно.
– Затвори дверь, и плотно! – велел ей Хмельницкий, изо всех сил стараясь подавить вспыхнувшую жалость. – То, о чем сейчас будем говорить, не для чужих ушей.
Она повиновалась, чуть заметно вздрогнув. Прекрасное личико на какую-то долю секунды побледнело, но Елена тут же взяла себя в руки.
– Я слушаю тебя, коханый мой! – ее взгляд, устремленный на гетмана, лучился беспредельной любовью и нежностью.
Тимош беззвучно застонал, с такой силой стиснув кулаки, что ногти врезались в мякоть ладоней.
– Елена… – Голос Хмельницкого прозвучал неестественно хрипло, как воронье карканье. Пересилив себя и переведя дух, гетман продолжил: – Елена, как ты и советовала, Тимош поедет с послами ко двору господаря молдавского. Не буду скрывать, вначале он упирался и возмущался, но потом явил покорность и согласие.
Женщина, вздохнув с нескрываемым облегчением, обернулась к гетманенку:
– Я рада, Тимко, что ты проявил благоразумие, подобающее зрелому мужу. Поверь, мой совет был от чистого сердца, для твоей же пользы. Бог даст, невеста придется тебе по душе – и вы так же полюбите друг друга, как мы с твоим отцом…