Генеральному писарю удалось сделать почти невозможное: сохранить происшествие в тайне. Кроме него самого, гетмана, Тимоша и стражи, что стояла у дверей гетманской опочивальни, больше никто ничего не узнал.
Прежде всего Выговский приказал двум казакам отвести рыдающего гетманенка в его покои, запереться изнутри и глаз не спускать, следя, чтобы не сотворил с собой чего худого.
– Успокойте его, воды дайте… или горилки. Будет буйствовать или рваться наружу – свяжите, заткните рот! Это приказ! – топнул, увидев растерянность в глазах стражей. – Я отвечаю. И никому ни полслова о том, что здесь видели, а то в два счета голов лишитесь! Поняли?!
Затем велел оставшимся (их тоже было двое) неотлучно находиться у дверей, никого не впускать и быть готовыми войти по первому его зову.
– Так пан гетман-то приказал никому не входить… – растерянно промолвил казак.
– Я за все в ответе! Гетман пока не в себе, сам не понимает, что говорит. Ну, с богом! – перекрестившись, генеральный писарь распахнул дверь и быстро переступил порог. До перепуганных казаков донесся яростный рык Хмельницкого, после чего дверь захлопнулась… Как ни напрягала слух стража, различала лишь обрывки фраз. Сначала разговор шел на повышенных тонах, потом все стихло… Казакам почудился даже горький плач, но они решили, что померещилось.
А через какое-то время Выговский выглянул наружу:
– Заходите, быстро! Надо управиться поскорее, пока не окоченела…
Тело покойницы, подогнув ноги к животу, спрятали в большой сундук, из которого вынули постельное белье. Сверху положили свернутый окровавленный ковер. Кое-как утрамбовали, прикрыли крышкой, крепко обвязали веревкой.
Пыхтя от натуги, снесли вниз, погрузили в возок, подогнанный к самым дверям. Кучеру велели удалиться, его место занял один из казаков. На все недоуменные вопросы отвечали одной-единственной фразой: «Воля пана гетмана!»
Затем генеральный писарь вывел бледную, трясущуюся Дануську в наспех накинутой куньей шубе (первый подарок госпожи, начавшей выполнять свое обещание – озолотить верную камеристку). Ее усадили в возок, рядом с сундуком. Второй казак сел туда же.
– Если жить хочешь – молчи и выполняй все, что скажут, – тихо и сурово произнес Выговский. – И благодари судьбу, что легко отделалась! Пани твоя, обманщица и блудница, получит по заслугам, а тебе ясновельможный гетман милостиво дарует жизнь. Более того, велел собрать для тебя какой-никакой скарб: одежду, посуду, белье… Вон, в сундуке. А это деньги на первое время, от его же гетманской милости. – Он торопливо сунул камеристке небольшой мешочек, туго перевязанный тесьмой. – Хотя будь моя воля – раздели бы тебя догола, выпороли в кровь и прогнали! Жаль, пан гетман по-иному мыслит. Но запомни, пся крев: чтобы больше тебя здесь не видели! Заботься о себе сама, а пану гетману не смей досаждать.
– Милостивый пане, Езус свидетель: невиновная я, меня заставили… – начала было всхлипывающая Дануся.
– Трогай! – рыкнул Выговский. Казак взмахнул кнутом, кони рванулись вперед.
На рассвете генеральному писарю, который провел бессонную ночь и выпил изрядное количество горилки, утешая пьяного, убитого горем гетмана и доказывая, что на все воля Божья и что надо взять себя в руки, непременно присутствовать на большом смотре, дабы посланец русского государя был доволен, вернули тот мешочек с деньгами. Казак, опасливо оглядевшись по сторонам, прошептал:
– Все сделано, как велел пан! Спустили в прорубь.
– И ту и другую? – на всякий случай уточнил Выговский, отчаянно борясь с зевотой.
– А то как же!
– Вместе с шубой, как я приказывал?! – голос генерального писаря стал зловещим. – Говори правду! Знаю вас, подлецов! Лишь бы пограбить! А что ниточка потянется, вам и дела нет.
– Вместе, господь свидетель! Нешто не понимаем… Хоть и жаль было, шуба-то дорогая…
– Ну ладно! Поверю.
Выговский кое-как распустил тесьму (пальцы дрожали от сонной одури и выпитого спиртного), достал из мешочка горсть монет.
– Вот, возьми. Тебе и остальным троим, за верную службу. Но помни: если хоть одна живая душа узнает…
– Могила! – закрестился казак.
– Вот именно. Будет вам могила. Так и передай другим, чтобы языки за зубами держали! Учти: искать болтуна не стану, казню всех.
– Передам, пане…
Было объявлено, что гетман Войска Запорожского, прогневавшись на пани Елену за непослушание и вздорный нрав, а паче всего – за стремление поссорить его со старшим сыном и наследником, передумал жениться на ней, удалил от своей особы и приказал более на глаза его не являться. Осознав вину и раскаявшись, пани тотчас уехала в уединенный монастырь, чтобы принять постриг и замаливать грехи. Взяла с собою и наперсницу свою, камеристку, которая не пожелала расставаться с госпожой.
Конечно, поверили не все. Но кто умнее, предпочел помалкивать. А нескольких покоивок, которые безо всякого злого умысла, просто по неистребимой женской склонности к болтовне наговорили лишнего, недоумевая, отчего же пани Елена уехала так спешно, ночью, без вещей, потихоньку отвели в подвал и жестоко выпороли канчуками, задрав подолы. После чего, вволю наревевшись, те зареклись даже думать об отъезде несостоявшейся пани гетманши, не то что обсуждать вслух. Слишком уж сильно болели и зудели настеганные места… Да и угроза укоротить в следующий раз языки подействовала.
Глава 27
– Я слушаю пана со всем вниманием, – голос Хмельницкого прозвучал твердо и четко. Гетман старался сохранять внешнее спокойствие, но темные круги под глазами, морщины, ставшие более многочисленными и глубокими, а также засеребрившаяся в черных волосах седина – все это выдавало душевную скорбь, терзавшую его.
Брюховецкий почтительно склонил голову.
– Недавно милостивому пану гетману было угодно удовлетворить просьбу мою и принять к себе на службу. Тогда же он сказал, что поразмыслит, где меня лучше использовать… – на мгновение шляхтич запнулся, словно не был уверен, нужно ли говорить то, что было задумано. Но потом продолжил: – Видимо, по причине большой занятости пана гетмана решение еще не принято, поэтому я сам осмелюсь попросить: пусть мне поручат сопровождать пана Тимоша ко двору молдавского господаря! Путь далек и небезопасен, сыну пана гетмана нужна будет надежная охрана.
Хмельницкий невольно вздрогнул, несмотря на всю свою выдержку. Господи, ведь точно такие же слова говорила ему Елена! Сердце словно сжала ледяная рука, шевельнулось недоброе подозрение.
«Они столько времени были наедине… Кто знает!»
– Пан полагает, что у меня недостаточно надежных людей, способных уберечь моего сына? – гетман постарался произнести эту фразу спокойно, но голос вышел неестественно хриплым, даже злым.
– Ничуть не сомневаюсь, что их более чем достаточно. И все же покорно прошу удовлетворить мое ходатайство! Клянусь, буду охранять пана Тимоша не жалея сил, глаз не смыкая. А коли ему будет угодно, по пути могу также учить сабле…
– Но в чем настоящая причина? – не сдержавшись, излишне резко спросил Богдан, подался вперед. – Пан же недоговаривает, или я ошибаюсь?
Наступила тишина. Потом Брюховецкий негромко ответил:
– Мне бы очень хотелось хоть на краткое время оказаться подальше от этих мест… А почему – пан гетман сам поймет, он же умный человек.
Хмельницкому будто выплеснули в лицо целый ушат ледяной воды. Кожу опалило не то нестерпимым жаром, не то лютым холодом. Заскрипев зубами, гетман вскочил, приблизился вплотную к шляхтичу.
– Так пан все знает?!
– Я могу лишь догадываться, что случилось с пани Еленой. Но думаю, не ошибаюсь. Ее больше нет в живых. Что же, не смею осуждать пана гетмана. Как говорят хлопы: «За что боролась, на то и напоролась». Это судьба. Она сама ее выбрала.
– И пан так спокойно об этом говорит, ничего не опасаясь?!
Брюховецкий пожал плечами:
– Думаю, пресветлый гетмане, ты уже не раз убеждался, что я не из трусливых.
– Боже мой… – Хмельницкий хрипло задышал, стиснув кулаки. – Сам не понимаю, что мешает мне кликнуть стражу и приказать отрубить пану голову!
– Мешает ум и совесть, – со вздохом произнес Брюховецкий. – Ты можешь быть суровым, даже жестоким, но ты не трус и не подлец, пане гетмане. В этом-то все и дело.
Ему очень хотелось добавить: «Вот будь на твоем месте генеральный писарь, я не рискнул бы! Поскольку пан Выговский именно трус и подлец». Но эти слова не были произнесены. Брюховецкий инстинктивно почувствовал: не стоит, это может быть той самой пресловутой соломинкой, которая ломает спину верблюду.
Богдан застонал, стиснув виски. Он сейчас ненавидел этого человека, негодовал из-за его неслыханной дерзости – и в то же время чувствовал к нему огромное, безмерное уважение. «Если бы все мои полковники были такими…» – с бессильной тоской подумал Хмельницкий.
– На бога… – Переведя дух, гетман продолжил дрожащим, почти умоляющим голосом: – Заклинаю пана сказать правду! Между вами… – Он умолк, не решаясь договорить.
– Между нами ничего не было, клянусь шляхетской честью! Не скрою, пани Елена в дороге сводила меня с ума и пробуждала страстное вожделение. Но я даже пальцем до нее не дотронулся. Ты можешь верить мне, ясновельможный гетмане, можешь не верить, но я не лгу.
– Я верю пану! – после короткой паузы тихо сказал Хмельницкий. – Но мне хотелось бы знать почему. Если пана сжигала страсть, а свидетелей не было… – Внезапно разозлившись, он почти выкрикнул: – Ручаюсь, пани Елена не возражала бы!
– Она не только не возражала бы, она открыто намекала, что сама этого хочет, – вздохнул шляхтич. – Прости, пане гетмане, что говорю о таких неприятных вещах, но это правда.
– Тогда тем более – почему?!
– Потому что это была твоя женщина. А я был у тебя в долгу. Ты обошелся со мной великодушно и благородно, так неужели я отплатил бы черной неблагодарностью? Проше пана гетмана, мне даже удивительно, что приходится объяснять столь элементарные вещи! – голос Брюховецкого зазвенел от возмущения.