– Господи, пошли мне терпения! – закатил я глаза. – В этой стране рехнуться можно!
Как только гонец, едва не загнавший коня, принес долгожданное известие, что казаки и татары двинулись к Збаражу, занятому отрядами Конецпольского, Лянцкоронского и Фирлея, был запущен механизм, остановить который уже не представлялось возможным… Слишком долго мы ждали этого момента, слишком много сил и средств вложили в подготовку. А главное – слишком грандиозным был наш план, все тонкости которого знали только два человека в мире: князь Иеремия и его первый советник.
Теперь оставалось дождаться самого удобного момента, когда Збараж окажется в глухой осаде и вопрос его падения (а заодно – гибели или пленения войска Речи Посполитой) станет лишь вопросом времени. И потребовать от перепуганного Сейма чрезвычайных полномочий для князя. Не раньше (испуг будет недостаточным, могут отказать), но и не позже (Збараж может пасть). Мы все сделали хорошо и вовремя. Письмо, над которым я корпел, истребив громадную порцию крепчайшего кофе, было переписано набело, заверено печатью Вишневецкого и с максимально возможной скоростью доставлено в Варшаву. Ответ тоже не заставил себя долго ждать. Князь был назначен главным региментарием Речи Посполитой сроком на шесть месяцев, с неограниченными полномочиями, которые, правда, действовали только на территории русских воеводств.
– Хвала Матке Бозке! – перекрестился Иеремия со слезами на глазах, получив документ. И приказал выступать на следующее же утро.
Глава 33
Люди Хмельницкого действовали по принципу «вода камень точит», терпеливо и неумолимо, одновременно и досадуя на упорство «чертовых ляхов», из-за которого вожделенная добыча все еще оставалась недоступной, и радуясь, что пан гетман не гонит их на штурм валов. Ведь тогда могут и убить, а покойника уже никакая добыча не порадует… Работая с упорством и целеустремленностью муравьев, такой же кишащей массой, вся деятельность которой, с виду хаотичная и бессмысленная, подчинена четкому плану, они насыпали валы и рыли траншеи, продвигаясь все ближе и ближе к защитным линиям региментариев. Передовой, самый слабый рубеж был взят в первые же дни осады. Со вторым пришлось изрядно повозиться, тем более что ответный огонь собирал свою кровавую дань, хоть далеко не такую обильную, какая могла быть при штурме. Но в конце концов пал и он. Теперь валы осаждающих неумолимо приближались к третьему рубежу.
С рассвета до заката гремели пушки, вгоняя с огромной силой ядра в выбранный участок защитного вала. Чтобы орудия не разорвались от перегрева, стволы время от времени обливали речной водой с уксусом, и едкая кисловатая вонь, от которой першило в горле и щекотало в носу, разносилась далеко вокруг. Пыль, смешавшись с пороховой гарью, столбом висела в жарком раскаленном воздухе, застилая солнечный свет. Ни облачка не было на небе. Еще задолго до полудня зной становился невыносимым. Но казаки упорно рыли, таскали и утрамбовывали землю, попутно кроя крепчайшей руганью «гололобую нечисть». Не обучены идти на приступ – черт с ними, но работать хотя бы могли! Так нет же, прохлаждаются в своем лагере, пузо чешут, нехристи окаянные… Ждут, пока за них все сделают, а потом уж примут участие в грабеже! И ведь не пошлешь куда подальше, не раскроишь клинком башку – союзнички, мать их! Хана нельзя злить…
Люди обливались потом, но упорно орудовали заступами и лопатами, бросая их лишь на краткое время, чтобы хлебнуть тепловатой воды. Валы становились все выше и выше, а траншеи подбирались все ближе к польским позициям. С той стороны то и дело летели ядра, с пронзительным визгом прилетала картечь. Кто-то падал, обливаясь кровью, но на его место приходил другой. Могучая змея сжимала кольца все туже, с равнодушной неумолимостью механизма. Добыча сопротивлялась отчаянно, зная, что речь идет о ее жизни и смерти. Но сама понимала, что надежды почти нет, – надо лишь постараться продать свою жизнь как можно дороже…
Перед осажденными постепенно начала вставать угроза голода. Пороху, ядер и картечи было еще вполне достаточно, но продовольствия оказалось меньше, чем рассчитывали. Паны региментарии, узнав столь неприятную новость, сначала едва не поругались, выясняя, кто в этом виновен. Потом благоразумие взяло верх, и они решили: раз уж случилась такая беда, искать виновного все равно бессмысленно, а нужно провести строгую ревизию всего съестного и уменьшить рационы. Благо в летнюю жару человеку требуется куда меньше пищи, нежели в зимнюю стужу.
– В конце концов, пустим под нож лошадей! – мрачно заявил Лянцкоронский. – Их у нас много, на одной конине можно долго продержаться, дожидаясь помощи. Ну, а если помощь не придет… – пожилой региментарий, вздохнув, договорил: – Тогда нам и лошади будут уже без надобности.
– Истинно так! – кивнул Фирлей. – Нужно еще приказать, чтобы ловили рыбу в реке и пруду. Правда, в такой зной она почти не клюет, но хоть что-то будет! Какая-никакая пища.
– Проше ясновельможное панство, – вступил в разговор комендант замка, которого пригласили на совет, – я больше боюсь, как бы мещане не подняли бунт. Благородная шляхта и даже простые жолнеры на войне могут перетерпеть любые лишения и обходиться самым малым, если этого требуют интересы Отчизны, в том состоит их долг. Но когда в домах мещан наступит голод, когда их дети и жены начнут плакать и просить хлеба, которого нет… Они могут взбунтоваться и потребовать сдачи города. Или того хуже – в самый глухой час ночи открыть браму[43] и впустить зрадников. Мне доносят верные люди, что в городе уже давно идет брожение! Многие ворчат, что терпят-де слишком сильные тяготы, что надо сдать город Хмельницкому, а не ожесточать его упорством. Вот это реальная опасность, панове!
– Так предотвратите ее! – сердито воскликнул Конецпольский. – Как только кто-то посмеет заговорить о сдаче – тотчас на виселицу! И объявить об этом по всему городу под барабанный бой, для острастки! Или просто сбросить со стены. Не расшибется насмерть – пусть казаки с ним что хотят, то и делают. Другим смутьянам будет хороший урок. А на ночь выставляйте к браме усиленные караулы и велите стрелять во всякого, кто попробует приблизиться, не зная пароля.
– Проше пана, можно казнить нескольких человек, можно два-три десятка или даже целую сотню, но что делать, если вдруг, упаси Матка Бозка, взбунтуется весь город? – взмолился комендант. – Всех ведь не перевешаешь!
– Надеюсь, до такого не дойдет, – пожал плечами Фирлей. – Если же недовольство мещан настолько усилится, что станет представлять угрозу для обороны, нужно просто выгнать их. Открыть браму и вытолкать всех в шею, без лишних церемоний. Кроме тех, кто доказал делом свою преданность и готов защищать город с оружием в руках. Будут упираться – рубить и стрелять.
– Такого не было еще в истории Речи Посполитой! – лицо коменданта побледнело. Даже Конецпольский нахмурился и покачал головой, видимо считая, что это будет уже слишком крутой мерой.
– Все когда-то бывает в первый раз! – поддержал Фирлея Лянцкоронский. – Жестокая мера? Да, безусловно, панове! Очень даже жестокая. Можно не сомневаться: большая часть окажется в татарском плену, а затем – на невольничьих рынках. Включая женщин и невинных детишек. Но слишком многое стоит на кону. Решается судьба всего государства! Я тоже надеюсь, что до такого не дойдет. Но если все же настанет необходимость, действовать нужно быстро и безжалостно. Только жертвуя частью, порой можно сохранить главное… Увы, такова реальность!
Глава 34
Хмельницкий мысленно воззвал и к Пресвятой Богородице, и к Сыну Ее, моля даровать ему терпение. Ибо оно было близко к тому, чтобы иссякнуть.
– Пресветлый хан хорошо знает, какое безмерное уважение питаю я к его особе и с какой радостью всегда стараюсь услужить ему. Однако вынужден снова произнести слова, которые, возможно, не понравятся повелителю Крыма… Моим людям нужна помощь. Великий хан, я уверен, и сам согласится, что странно, когда из двух союзников, находящихся рядом, сражается только один, а другой смотрит со стороны!
Ислам-Гирей, с видом человека, бесконечное терпение которого и хорошие манеры не позволяют сердиться на невежду, не понимающего элементарных вещей, улыбнулся и воздел руки:
– Брат мой! Видимо, по причине большой занятости твоей ты запамятовал мои слова. Я не отказываюсь помочь тебе и никогда не отказывался! Но что же поделать, если мои батыры никогда не брали штурмом крепостей! Они не умеют ни преодолевать глубокие рвы, ни забираться на высокие валы. Если я отдам такой приказ, они будут без толку топтаться под огнем неверных и напрасно погибнут. Зато в сабельном бою и в метании стрел им нет равных, и если враг наконец-то рискнет выйти в поле…
– Да-да, конечно, твои удальцы тогда себя покажут! – подхватил Хмельницкий, скрипнув зубами. Он с большим трудом сдержался, чтобы не передразнить гортанный голос и акцент крымчака. – Но речь идет не о штурме валов. Нужна помощь в осадных работах! Мои люди под палящим солнцем роют и таскают землю, насыпают и утрамбовывают валы, роют траншеи и укрепляют их стенки лозой! Твои же батыры, не сочти за неучтивость, пока палец о палец не ударили.
– Брат мой! – в голосе крымчака зазвучали боль и обида. – Только из безмерного уважения к тебе я не буду сердиться в ответ на несправедливое обвинение. Сам подумай, могут ли славные воины Аллаха заниматься грязной и тяжелой работой, которую у нас поручают невольникам и женщинам?! Это же урон чести батыра и мужчины, нестерпимый урон! Каждый должен делать то, что велено ему самим Всевышним!
– А мои люди, значит, могут заниматься грязной и тяжелой работой?! – в голосе гетмана отчетливо прорезался металлический скрежет.
– Но ведь они не воины Аллаха! – воскликнул хан, глядя на Хмельницкого с заботливым состраданием врача, пациент которого начал бредить.
Богдан стиснул кулаки, мысленно досчитал до десяти… Ислам-Гирей по-прежнему вежливо улыбался.