Хмельницкий равнодушно пожал плечами:
– Я тоже иуд не выношу… Особенно таких, которые долго прикидываются своими и в душу влезают, а потом предают. Если бы поймали, когда он к тебе бежал, – сам посадил бы его на кол.
Вот тут князь наконец улыбнулся от души, искренне:
– Достойные слова! Что же, впредь будем трудиться воедино ради блага Отчизны. Подумать только, ведь совсем недавно мы были смертельными врагами! И вот как повернулась судьба…
Хмельницкий вздохнул:
– И я клялся верному полковнику моему Кривоносу, когда он умирал у меня на руках подо Львовом, что не успокоюсь, пока не уничтожу тебя, княже. Теперь ради благого дела придется стать клятвопреступником… Так ведь не зря говорится: человек предполагает, а Бог располагает!
– Истинно так! Пути Создателя неисповедимы, – кивнул Вишневецкий. – Что же, панове, покуда мои секретари будут набело писать бумаги, отведаем старого доброго угорского да заодно перекусим чем Езус послал! Грех не отпраздновать столь значимое событие. Война окончена, хвала Матке Бозке! – князь перекрестился.
– Слава Господу! – воскликнул Хмельницкий, также осенив себя крестным знамением.
– Слава Господу! – подхватили его полковники.
Иеремия, обернувшись, хлопнул в ладоши. Забегали джуры, составляя в длинный ряд столы, застилая их белоснежными скатертями.
Глава 40
– Пан Анджей, письмо к Сейму готово? – голос Вишневецкого, несмотря на его стальную волю и выдержку, дрогнул. Пусть все шло по задуманному плану, пусть мы достигли грандиозного успеха, о котором совсем недавно не смели даже мечтать, но теперь уже вплотную приблизились к черте, за которой не было пути назад. То, что мы сейчас хотели сделать, в любую эпоху и в любой стране называлось кратко и сурово: государственная измена. И мне, и князю это было совершенно ясно.
«Мятеж не может кончиться удачей: в противном случае его зовут иначе», – вдруг вспомнились циничные и мудрые слова…
– Готово, княже, – кивнул я.
– Пусть пан первый советник не сочтет за неучтивость или, упаси Матка Бозка, обиду, если я попрошу прочесть его вслух! Мне так будет легче уловить все детали.
Я, слегка пожав плечами, – мол, о какой обиде может вообще идти речь! – развернул свиток тончайшего пергамента.
– «Твоя королевская милость, ясновельможные паны сенаторы и паны депутаты[52] Сейма! Прежде всего спешу сообщить радостную весть: войска Хмельницкого вкупе с ордой крымчаков, благодаря храбрости воинов моих и безграничной милости Создателя, разгромлены наголову в битве при Збараже. Большею частью они уничтожены, остальные взяты в плен. Спастись бегством удалось лишь очень немногим. Мои же потери столь незначительны, что победу можно назвать почти бескровной. Уцелевшие воины панов региментариев, честно исполнившие свой долг и выдержавшие тяжкую осаду, с величайшей охотой и восторгом признали меня своим верховным вождем, да и сами региментарии, ознакомившись с моими письменными полномочиями, пошли под мою руку, выразив готовность исполнить любые приказания…»
– О! Замечательно! – кивнул Иеремия. – Пусть сразу узнают, что мои силы увеличились.
– «Пленные татары будут впоследствии отпущены за выкуп либо станут выполнять тяжкие работы. Пленные казаки, во главе с самим Хмельницким, приняты мною на службу, внесены в реестровые списки и приведены к присяге на верность Отчизне. В самом скором времени, после того, как будут выловлены либо уничтожены мелкие разбойничьи загоны[53], наступит долгожданный и благодатный мир. К великому сожалению, невинно погибших не вернешь, мы можем лишь горько их оплакивать. Но я сделаю все возможное, чтобы больше никогда не возникали смуты и беспорядки, ослабляющие Отчизну и грозящие самому ее существованию.
Вы, наверное, удивитесь и возмутитесь, что я решил участь Хмельницкого и его людей без согласования с вами. В том нет ничего странного, поскольку именно я, князь Иеремия-Михаил Корибут-Вишневецкий, приняв на себя главную ответственность за судьбу государства, не пожалев ни сил, ни собственных средств и рискуя самой жизнью, затребовал и получил от вас особые полномочия. Правда, всего на полгода и только в пределах русских воеводств. Но, добившись благодаря этим полномочиям блестящего успеха, я не вижу причин отказываться от них после указанного срока, а также ограничивать их действие лишь частью государства.
Вы много раз клеветали на меня, осыпали незаслуженными упреками и оскорблениями, доходя в своей враждебности даже до попыток подослать ко мне тайного убийцу…»
– Отлично! Просто отлично! – потер руки Иеремия. – Так их! Как хотелось бы мне присутствовать на этом заседании! Увидеть, как загорятся уши у короля, канцлера и маршалка! Продолжайте, пане, прошу вас.
Я продолжил чтение:
– «…а также обвиняли меня в стремлении к единоличной власти! Можете поздравить себя, панове: я наконец-то решился последовать вашему совету, пусть и невольному. Обескровленная, разоренная Отчизна взывает к прекращению нескончаемых распрей, а сделать это может только сильная власть. Пора решительно покончить с тем позором, в который превратились заседания Сейма, с необузданным своеволием магнатов и неуважением к священной особе короля. Именно король должен нести главную ношу, быть охранителем устоев государства и общественного спокойствия, поэтому необходимо, чтобы он также имел все властные полномочия для наведения и поддержания порядка – с вашего согласия или без него…»
– Великолепно! Что с ними будет! Я просто вижу, как они кипят от негодования, обвиняют меня в двуличии и лицемерии, а потом начинают трусливо трястись и переглядываться… – ликующе рассмеялся Вишневецкий.
– «…Как человек, фактически единолично спасший Отчизну, как ее патриот и радетель, как шляхтич, принадлежащий к одному из самых знатных и богатых родов Речи Посполитой, я требую избрать меня королем. В противном случае я явлюсь в Варшаву во главе своего победоносного войска, частью которого будут казаки Хмельницкого, и сам себя возведу на престол. И мне никто не сможет помешать. Возражения панов Конецпольского, Лянцкоронского и Фирлея, если даже они случатся, приведут лишь к тому, что я заменю их другими, преданными мне людьми. Повторяю: при необходимости я сам прибуду в Варшаву и короную себя. Но тогда уже все возможные последствия будут на вашей совести, панове! И никто не сможет гарантировать сохранности не только вашего имущества, движимого и недвижимого, но и самой жизни вашей, а также чести жен и дочерей. Казаки Хмельницкого, знаете ли, люди простые и галантности не обучены, зато грабить и буйствовать умеют отменно…»
– Грандиозно! Какой слог! – князь, не сдержавшись, захлопал в ладоши.
– «…Что касается его королевской милости Яна-Казимира, он после низложения может беспрепятственно удалиться в Швецию или в какую-либо иную державу, изъявившую готовность принять его, либо остаться в Речи Посполитой, не опасаясь наказания за попытку покушения на мою жизнь. Истинно великие люди не мстят неудачникам и не опускаются до их уровня…»
– Ах, пане! – глаза Иеремии так и засияли. – Это же просто… Нет слов! Я в восторге!
– «Кроме того, я требую…»
Далее шло подробное перечисление тех изменений, которые необходимо было внести в свод законов государства; их результатом стало бы резкое расширение полномочий короля и столь же резкое сужение полномочий Сейма. Фактически они поменялись бы местами: теперь уже Сейм превращался во второстепенную, чисто декоративную фигуру.
Письменный ответ на послание, больше напоминавшее ультиматум, должна была доставить полномочная депутация, состоящая не менее чем из пятнадцати и не более чем из тридцати человек, во главе с канцлером Оссолинским либо маршалком Казановским. Из христианского милосердия и сострадания (да уж, конечно!) князь не требовал, чтобы главою был Ян-Казимир, поскольку это стало бы чересчур сильным унижением для короля. Депутации надлежало прибыть в то самое волынское поместье князя, служившее нашей «штаб-квартирой», не позднее чем через месяц с момента получения письма. Промедление с ответом либо отклонение хотя бы одного пункта из списка требований означало войну.
– Именно так: из христианского милосердия и сострадания… – расплылся в иезуитской улыбке Вишневецкий, очень похожий в эту минуту на кота, облопавшегося сметаны. После чего, мгновенно приняв серьезный и сосредоточенный вид, сказал четким, хорошо поставленным командирским голосом: – Все прекрасно, пане! Грех желать лучшего содержания. Дайте мне этот бесценный документ, я подпишу.
Хотите – верьте, хотите – нет, но у него совершенно не дрожали руки. Ни когда он выводил на пергаменте имя и титул, ни когда скреплял подпись своей личной печатью. А ведь это был его смертный приговор – в случае неудачи… Или, если очень повезет, – позорное лишение всех титулов и привилегий, конфискация всего имущества и изгнание из страны. Даже человек с железными нервами, и тот бы волновался в такую минуту! А Иеремия выглядел бесстрастным, будто статуя.
– Кому лучше поручить доставку письма? – спросил князь, когда пергамент был свернут и запечатан снаружи большой восковой печатью все с тем же оттиском герба Корибутов-Вишневецких. – Как пан думает?
– С радостью предложил бы свои услуги, но боюсь, меня не отпустят, – улыбнулся я.
– Совершенно верно. Пан первый советник слишком ценен и дорог мне, чтобы я рисковал им понапрасну. Хватит и поездки в лагерь Хмельницкого! А вот полковник Пшекшивильский-Подопригорский, думаю, будет в самый раз. Или у пана есть другая кандидатура?
Я отрицательно покачал головой. Действительно, Тадеуш подходит по всем статьям! И звание достаточно высокое, и аккуратен, исполнителен… А такое поручение – великая честь. Конечно, жестоко разлучать его с Агнешкой и Магдаленкой, но это же ненадолго: за считаные недели съездит туда-обратно. А если поспешит, так и за неделю сможет обернуться. В конце концов, он офицер и дворянин, а для таких людей на первом месте – служба Отечеству. Дадим сильный конвой, чтобы по дороге ничего не случилось…