На мгновение мелькнула мысль: а не грозит ли ему опасность в Варшаве? Но тут же прогнал ее. Казака, привезшего столь дерзкое послание, могли бы сгоряча и заточить в тюрьму, и даже казнить, но Тадеуш – поляк, «свой». Его не тронут, тем более что он только исполнитель, не знает содержания письма.
– Ясновельможный князь совершенно прав. Пан Тадеуш отменно справится с поручением, я уверен.
Вишневецкий кивнул. И внезапно с тяжелым вздохом закрыл ладонями лицо. Все-таки накопившееся нервное напряжение прорвалось! Человек – не бездушный механизм.
– О Езус… – тихо произнес он. – Вот теперь я понимаю, что чувствовал Юлий Цезарь, переходя Рубикон!
– Да, действительно. Либо пан, либо пропал!
– Что-что, прошу прощения? – удивился Иеремия.
Пришлось объяснить смысл этой поговорки. Вишневецкому она понравилась, он одобрительно кивал, приговаривая: «В самую точку!» А потом вдруг сказал, глядя прямо мне в глаза:
– Сегодня великий день, пане! Поистине великий день. Думаю, мой прадед одобрил бы… Пану когда-нибудь доводилось пить вино почти столетней выдержки?
– Признаться, нет, пресветлый княже.
Иеремия расплылся в улыбке:
– Сейчас мы исправим это обстоятельство!
Он подошел к шкафу, достал из кармана небольшой ключ и отпер дверцу в средней части. На свет божий был извлечен какой-то сосуд, судя по виду – весьма старый, с большой печатью на горловине.
– Это вино передавалось в роду нашем как святыня, – пояснил Вишневецкий, – от отца к старшему сыну. Прадед мой вручил его деду, тому самому Байде, о котором пан наверняка много слышал. А дед незадолго до того, как принять мученическую гибель в Стамбуле, преподнес его отцу моему, Михаилу. От родителя, соответственно, оно досталось мне. Всякий раз подношение сопровождалось наказом: открыть это вино и выпить с лучшими друзьями в честь самого знаменательного события, какое только можно вообразить. Великой ли победы на поле боя, столь же великого успеха на государственном поприще… Думаю, нынешний повод более чем достойный, чтобы сломать эту печать и оценить старый благородный напиток! Как полагает пан первый советник?
– Э-э-э… – Вот тут я замялся. Речь же шла о самой настоящей фамильной реликвии! А уж стоимость этого вина, с учетом выдержки, наверняка просто умопомрачительная… Советы постороннего в такой ситуации не очень-то уместны. – Прошу прощения, я затрудняюсь с ответом. Решать тут может только твоя княжеская мосць.
– Ах, пане, ну к чему такие скромности! Хотя… – князь вдруг помрачнел, губы плотно сжались, в глазах мелькнуло мучительное сомнение. – Я не хочу показаться ни скупым, ни суеверным, но давайте все-таки дождемся ответа Сейма!
Спрятав бутылку обратно в шкаф, он запер дверцу.
– Если эти гордецы и горлопаны согласятся на мои условия, о чем я буду неустанно молить Матку Бозку и Сына Ее, если они пришлют депутацию, которая подтвердит, что я отныне – полновластный король… Вот в этот день моего величайшего торжества мы откроем вино и выпьем! Точнее, в день нашего общего торжества, бесценный мой советник и друг!
И князь обнял меня, крепко прижав к груди. Не скрою, я был растроган по-настоящему. Когда начальство ценит – это все-таки приятно.
Глава 41
Правильно говорят: порой тяжелее всего просто ждать… Сидеть на месте и ждать, зная, что сделал все зависящее от тебя и что теперь решение за другой стороной. Усилием воли подавлять нетерпение, раздражительность. Сходить с ума, то и дело глядя на часы и беззвучно ругаясь… Или не беззвучно, тут уж как получится.
Даже мне, хорошо приученному к терпению, было невыносимо тяжело. Что уж говорить про Иеремию! Он держался из последних сил, буквально сгорая от возбуждения. Ручаюсь, Вишневецкий много раз корил себя за обещание, данное мне: в обязательном порядке дождаться либо ответа, либо истечения назначенного срока, а уж потом действовать. Подданные должны видеть, что король держит слово!
Пока все шло так, как и было задумано, без малейшего сбоя. Правда, паны региментарии, поставленные перед фактом будущей коронации и изменений в законодательстве, попробовали было не подчиниться «узурпатору» и призвали своих людей к сопротивлению. После этого их чуть не изрубили на куски собственные жолнеры, которые готовы были молиться на Вишневецкого: и за спасение жизни, и за то, что князь щедро поделился с ними добром, захваченным у казаков и татар. Если бы не Иеремия, жизни Конецпольского, Лянцкоронского и Фирлея закончились бы в тот день, да еще самым обидным и позорным для высокородных панов образом… Вишневецкий успел предотвратить самосуд, а потом вежливо сказал:
– Не хочу показаться неучтивым, но будет лучше, если паны бывшие региментарии немедленно уедут отсюда, и как можно дальше. Куда угодно, хоть к дьяблу на рога! Я больше им не доверяю. А мои люди, как я погляжу, их очень не любят! Или панство хочет возразить?
Возражений не последовало. Региментарии поспешно удалились под глумливое улюлюканье, перемежаемое восторженными воплями: «Слава его княжьей мосьци! Слава будущему королю!» Вишневецкий сиял, как натертый до блеска злотый в солнечный день.
«Господи, какой замечательный король из него получится!» – в который уже раз подумал я.
Войско, вобравшее в себя остатки казачьих полков, после неторопливого (вот теперь спешить было уже некуда и следовало поберечь силы) марша разместилось на постой в княжеских владениях, ожидая дальнейшего приказа. А сам князь, я и Тадеуш помчались в имение насладиться заслуженными почестями и встречей с близкими. Я по пути горячо молился, чтобы Гризельда держала себя в руках. Не хватало мне сразу двух сцен ревности: от моего повелителя и от законной жены!
К счастью, все обошлось. То есть были и восторженные взгляды, и хвалебные слова… Но в меру. Именно так женщина могла бы приветствовать героя в присутствии собственного мужа и его супруги – не скрывая восторга, но не переступая границ дозволенного. Мысленно я хвалил ее: «Умница!», одновременно обнимая Анжелу, плачущую от радости на моей груди. Рядом точно так же плакала Агнешка, прижавшись к Тадеушу.
– Устроим великий праздник в честь нашей победы и благополучного возвращения! – воскликнул Иеремия после того, как сам обнял и расцеловал Гризельду. – Приглашу все окрестное панство! Всем слугам и хлопам велю раздать деньги и угощение! Мир, благословенный мир наконец-то вступил в свои права! Отчизна спасена. – После паузы он лукаво улыбнулся: – А специально для милых дам будут и балы, и маскарады, и прочие развлечения! После великих трудов не грех и повеселиться!
Его лицо засияло восторженным, каким-то лихорадочным блеском. Наверное, он уже представлял свой памятник, воздвигнутый ему при жизни благодарными подданными.
Анжела и Агнешка захлопали в ладоши, только чудом удержавшись от синхронного счастливого визга.
– О мой герой и повелитель! – воскликнула Гризельда. – Величайшие поэты напишут стихи в твою честь, самые прославленные живописцы посчитают за счастье запечатлеть твой образ! Ты сделал невозможное!
– Конечно, смертному не пристало хвалиться и впадать в грех гордыни, – с нескрываемым удовольствием отозвался князь, улыбаясь и подкручивая кончики усов, что было признаком прекрасного настроения. – Но успех и впрямь грандиозен! Однако, ясновельможная княгиня, считаю своим долгом особо отметить, что главная заслуга принадлежит пану Анджею, моей правой руке, моему другу и мудрому советнику. По справедливости, все почести и награды должны быть поделены меж нами!
– Ах, пане, какое счастье, что судьбе было угодно направить вас ко двору мужа моего! – прямо расцвела Гризельда, устремив на меня восторженный взгляд. Ее голос задрожал от волнения. – Нам надлежит вечно благодарить Матку Бозку и Сына Ее за такую великую милость!
– Всепокорнейше благодарю и твою княжью мосць, и ясновельможную княгиню за столь высокую оценку моих скромных трудов и заслуг, – поклонился я, мысленно умоляя Гризельду взять себя в руки и держать эмоции под контролем. – Однако же попросил бы распорядиться, чтобы принесли моего сына, я так давно его не видел!
– И мою дочь тоже, прошу со всем почтением! – поддержал Тадеуш.
– Сейчас принесут! – хором заверили жены. – Только оденут в самое красивое…
Я не успел даже в который раз удивиться особенностям женской логики (можно подумать, любящий отец меньше обрадуется, если увидит ребенка не в самом красивом одеянии). Из дверей флигеля, отведенного для наших семейств, вышли кормилицы, ступая неторопливо и важно. Казалось, они всем своим видом показывали: «Мы не кто-нибудь, нам доверена высокая честь!» Кружевные свертки в их руках слегка шевелились и издавали звуки, напоминающие нечто среднее между плачем и выражением недовольства.
Теплая волна прошла по сердцу. Я невольно подался навстречу.
– Вот, смотри! Сашка стал совсем большим! – счастливо выдохнула Анжела, указывая на багровое от натуги личико.
Честно говоря, никакой разницы я не заметил, тем более что с момента расставания прошло меньше трех недель. Впрочем, сейчас я готов был безропотно согласиться с чем угодно, даже с известием, что сыночек уже уверенно сидит и у него полный рот зубиков.
Затаив дыхание, я взял на руки наследника. Краем глаза заметил, как взволнованный Тадеуш берет сверток с Магдаленкой…
«Черт возьми! Какое же это счастье – просто вернуться домой… К жене и ребенку».
Потом я написал то самое письмо, выдержанное в изысканной галантно-издевательской манере, которое привело князя в восторг. На следующий же день Тадеуш с сильным конвоем помчался в Варшаву, увозя этот драгоценный документ, который должен был решить судьбу Речи Посполитой. И не только ее… Агнешка сначала надулась до слез: как это так, муж только вернулся с войны, а его отсылают с поручением! К моему удивлению, Анжела успокоила ее одной-единственной фразой: «Пусть пани вспомнит, как в свое время указала мне, что для шляхтича на первом месте служебный долг и интересы Отчизны: мол, ей даже странно, что приходится объяснять столь элементарные вещи!» Полячка еще немного походила с обиженным видом (похоже, из чистого принципа), но потом признала ее правоту, хотя грусть в глазах осталась.