— Кстати, доложите ему, что в нашей гимназии процент успевающих по математике далеко превышает казенную норму. Если вам этого недостаточно от учителя, то что вам еще надо? Ваш Афиноген Егорович идеально приличный человек, а успехи по его предметам… Впрочем, его любимчики всегда успевают, потому что им отметки ставят не за знания, а, извините за выражение, за низкопоклонство и…
Адриан Адрианович сильно взволновался и не мог сдержать себя.
— И за доносы, за наушничество на товарищей! — крикнул он. — Да. Такова система вверенной вам гимназии.
— Я… Я приказываю вам замолчать, — поднялся из-за стола директор. — Вы, милостивый государь, пьяны. Будьте добры оставить мой кабинет. Думаю, что вам придется подать прошение об отставке… Во всяком случае я позабочусь об этом.
— О Лихове вы уже «позаботились», — сказал математик, — и вашими «заботами» обо мне вы меня не удивите. Больше нам говорить не о чем.
И он вышел из кабинета.
После этого разговора прошло два дня. Два дня подряд Адриан Адрианович приходил в класс молчаливый и замкнутый. Самохин первым заметил, что с любимым учителем произошло что-то. Сказал Мухомору:
— Наш Адриан не в своей тарелке.
А сегодня, на уроке математики, он не сводил с него глаз.
— Почему сидите сложа руки? — повторил Адриан Адрианович свой вопрос и сердито отошел от Самохина. Самохин вздохнул. Задача не выходила. Можно было содрать у кого-нибудь, но из уважения к математику Самоха на это не пошел. Он повздыхал-повздыхал и принялся за рисование. С досады нарисовал Швабру, с которого свирепый индеец только что снял свежий скальп. Индеец дико размахивал скальпом, а Швабра стоял на коленях, жалобно простирал к нему руки. Под рисунком Самоха написал:
Швабра:
Пожалей, пощади
меня, дуру.
Возврати мне мою
шевелюру.
Индеец:
Не отдам. Расплодишь
только вошь.
Будешь
и так хорош.
Улыбнулся Самоха своему искусству и решил показать картинку Мухомору, а тот сидел, сдвинув брови, и напряженно решал задачу.
«Ишь», — умиленно подумал Самохин, и вдруг вспомнил, что ведь заговор у них против Амосова. Надо, чтобы Мухомор обязательно первым задачу решил.
Бросил свое рисование и настрочил записки Корягину и Медведю: «Помогайте Мухомору, мешайте Амоське. Не забывайте клятву».
Но Мухомор не нуждался в помощи. Он уже задачу решил и переписывал ее набело.
Самохин послал снова записку: «Задержите Амоську. Мухомор кончает».
Медведев, сидевший позади Амосова, заглянул к нему через плечо в тетрадь. Амосов, подумав, что тот хочет списать у него решение, ревниво прикрыл задачу рукой.
— Ох, и жадный, — шепнул Медведев и стал еще настойчивее заглядывать в работу Амосова. Амосову это мешало.
— Не лезь! — шипел он. — Не лезь!
Медведев толкнул его под партой ногой.
— Молчи, бублик!
— Адриан Адрианович! — вскочил Амосов. — Медведев мешает.
— Ну, что еще там такое? — сердито сказал учитель. — Что за возня? К чему? Амосов, сидите и не вертитесь.
А Мухомор тем временем закончил свою работу, промакнул написанное, закрыл тетрадь и понес на кафедру. Увидя, что его опередили, Амосов очень заволновался. У него даже пот выступил на висках. Не успел Мухомор дойти до кафедры, как Амосов сорвался с места и тоже бросился сдавать тетрадь. Однако Мухомор все же сдал первым. Подойдя к кафедре, Амосов воровато сунул свою тетрадь под тетрадь Мухомора и на цыпочках пошел к своей парте.
Самоха заметил.
— Ах ты, мимоза! — не мог он скрыть негодования. — Ах ты, язва!
Математик к Самохину:
— Что с вами? Что вы егозите? Что вы мешаете всему классу работать? Опять стали лодырем? Эх, Самохин!..
— Вы ничего не видите, Адриан Адрианович, а я вижу, — сказал Самоха. — Это же прямо нахальство. Это…
И, недолго думая, он направился к кафедре. Не обращая внимания на учителя, вытащил из-под Мухоморовой тетради тетрадь Амосова и положил ее сверху.
— Не смей! — крикнул Амосов.
— Жулик! — громко ответил Самохин. — Жила! Шаромыжник!
— Да в чем дело? — вскочил Адриан Адрианович. — Что за безобразие? Что это за хождение по классу? Самохин, я кому говорю?
— Мне. А все-таки я жульничать не позволю. Мухомор первым сдал работу, а Амоська ее второй подложил. Что за свинство?
— Дело не в том, кто первый сдал свою тетрадь, а дело в том, кто правильно решил задачу, — сказал математик. — Не волнуйтесь, пожалуйста.
— Я правильно решил, — вскочил Амосов, — правильно.
Адриан Адрианович развернул его тетрадь, посмотрел, покачал головой.
— Что? — испугался Амосов. Голос его дрожал: — Что?
— Неправильно, — сказал математик. — Никуда не годится. Вы не умеете думать, вы только зубрить умеете.
Амосов не мог вымолвить слова. Наконец произнес тихо:
— Как же это так?…
— А очень просто. Я не ставлю хороших отметок за ласковые глаза и за… — Адриан Адрианович хотел добавить: «И за то, что ваш папенька прокурор», но сдержал себя и только сердито отвернулся от Амосова.
— А у Мухомора правильно? — осторожно спросил Самохин. Он очень боялся, чтобы и у Мухомора не было ошибок. Однако у Мухомора все оказалось в порядке. Это окончательно убило Амосова. На его глазах появились слезы.
Мухомор не выдержал, сказал брезгливо:
— Чего ревешь? Если получу пятерку, могу тебе ее подарить! Нюня!
— Я тебе подарю! Я тебе подарю! Честное слово, бить буду, — крикнул Самохин.
— Замолчите! — вышел из себя математик. — Вы другим мешаете.
— На каторгу пойду! В Сахалин поеду! Живьем с меня кожу сдерите, а Амосову я этакие штучки не позволю, — не унимался Самохин. — Что это, в самом деле? Почему другим ничего нельзя, а ему все можно? Вот мы к вам, Адриан Адрианович, все хорошо относимся, вы нас не мучаете, как Афиноген Егорович и другие, мы вас даже, можно сказать, любим, а почему вы Амосову как следует нос не натянете?
— Верно, — поддакнул Коряга.
И другие поддержали жаркую речь Самохина.
Адриан Адрианович слушал внимательно.
— Да… — сказал он. — Горячий вы человек, Самохин… Да…
Адриан Адрианович сел за кафедру и стал молча принимать тетради. Он тут же просматривал их и ставил отметки. Мухомору вывел пять, Амосову двойку.
Самоха возликовал. Мигом вырвал клочок из тетради и вторично послал закадычным друзьям записки.
Написал:
«Коряга! С победой! Еще немного — и Амоська слетит с первого места. Ура!!!
«Медведь! Ликуй! Ходи колесом. Утерли Амоське нос. Мухомор будет первым учеником. Целую тебя в сахарные уста. Жму твою ручку, а на перемене дам взбучку. Буду бить от большой любви. Кви-кви-кви. Делишки идут неплохо.
А после звонка Адриан Адрианович еще раз сказал Амосову:
— Ваше поведение… Впрочем, это в порядке вещей…
И к Самохину:
— А вы, Самохин, лодырь. Учиться надо, а не в бирюльки играть. Сколько я с вами возился, а толку нет. Способный вы человек, а… — Он не договорил. Он вспомнил свой разговор с Аполлоном Августовичем и подумал: «Сколько молодых талантов загубила наша казенная гимназия!»
И, злой на всех и на себя, вышел из класса.
На горбатой уличке
Воскресенье.
Отстояв обедню, гимназисты высыпали на улицу.
День был ясный. Редкие облачка осторожно обходили солнце, точно боясь обжечься, а оно задорно брызгало чудесным светом, вспыхивая на медных бляхах и гербах гимназистов.
Никому не хотелось домой. Кто побрел в городской сад, где уже кудрявилась зелень, кто к реке посмотреть ялики, пароходы, кто остался прогуливаться по главной улице.
Самохин шел один. От свечного нагара, от ладана чуть-чуть болела голова, в ушах назойливо звучали приторные напевы.
Распахнув шинель, радуясь чистому воздуху, Самохин ускорил шаги. Хотелось скорее свернуть в тихую уличку, забыть блеск икон и свечей и идти, идти, не оглядываясь.
Обогнув сквер, больницу, полицейский участок, он вышел на широкую и немощеную площадь.
Остановился.
За большим облупившимся домом подымался высокий корпус табачной фабрики. У ворот толпились мальчишки. Один из них, в ситцевой рубахе и непомерно больших сапогах, крикнул Самохину:
— Эй, гимназия! Иди сюда. Иди, по морде смажу и по спине приглажу.
В другое время Самохин охотно принял бы вызов, а сейчас как-то и желания не было драться.
— Самого тебя смажу, — как бы по обязанности ответил он и пошел своей дорогой.
— Струсил? — насмешливо крикнули ему мальчишки.
Вспыхнуло сердце. На секунду остановился, захотелось вернуться и дать под ложечку, но… передумал.
— А ну их! — махнул Самоха рукой и ускорил шаги.
Миновав фабрику, вышел он на железнодорожное полотно, пропустил мимо себя длинный и скучный товарный поезд и вдруг вспомнил, что по ту сторону, за железнодорожными мастерскими, в конце горбатой и немощеной улицы, живет Мухомор Володька.
Обрадовался:
— Пойду к нему.
Минут через десять стоял уже у знакомой калитки.
— Володька! Дома ты?
— Дома, — выскочил Мухомор. — А я у обедни не был.
— И хорошо, — ответил Самохин. — Ну ее. Тоска… Стоишь, стоишь, аж спина болит. Только смотри, чтобы Попочка не заметил. Заметит — запишет, а потом директору доложит. Сегодня Попка все время глазами зыркал, а я, как выходили из церкви, взял и как будто нечаянно ему на ногу — раз! Он как взвизгнет! Честное слово. У него, знаешь, мозоль на-левой, а на правой нету. Я всегда и норовлю ему на левую стать… А что будем делать сейчас с тобой? Давай придумаем что-нибудь. Скучно, понимаешь. Шел я, шел, да и думаю: дай к тебе загляну. Давно я у тебя не был.
— Пойдем в комнату. Наши завтракают.
— Нет, я посижу… Ты иди, ешь.
— Да идем вместе. Чего ты стесняешься? — удивился Володька. — Вот чудак.