а место в нью-йоркском уголке. Все смотрели на нас с Орионом – так, как смотрят, когда что-то неожиданно взрывается, – но Магнус и еще несколько ньюйоркцев подняли головы с секундным запозданием. И, похоже, им не понравилось, что я выжила. Конечно, доказательств у меня не было, и к тому же на лице Ориона сияла оскорбительная самодовольная улыбка:
– Уже восемь, кажется?
Мне страшно хотелось сообщить ему, что это не считается, поскольку меня пытались убить его собственные поганые дружки.
– Большое спасибо, – сказала я сквозь зубы. – На этой ноте я пойду спать.
Я прижала сутры к груди – к счастью, я все время держала их на коленях, – подхватила рюкзак за уцелевшую лямку и вышла из читальни.
С моей стороны это не было особой грубостью – просто я хотела убраться из библиотеки. Я злилась на себя за глупость и за то, что мне потребовалась помощь, и на дубайцев, и на всех остальных, которые считали, что Орион псих-извращенец, раз ему нравится меня провоцировать. Но главное – я злилась на Магнуса, Тода и прочих ньюйоркцев, потому что они дали мне железобетонный повод для мести. Они пытались меня убить – и по неписаным школьным законам я имела право что-нибудь с ними сделать. Если я прощу им ползуна, они решат, что я испугалась. Они получат подтверждение, что я просто кусок дерьма, который можно отбросить с дороги. Что я человек, чья жизнь стоит очень дешево.
Добравшись до лестницы, я заплакала от ярости. Хорошо, что там были и другие ребята, которые возвращались в дортуары, и я – хоть перед глазами у меня и плыло – постоянно держала в поле зрения минимум одного человека, пока не добралась наконец до своей комнаты и не захлопнула за собой дверь. Я принялась расхаживать из угла в угол, прижимая к груди книгу. Пять шагов туда, поворот, пять шагов обратно, снова и снова. Я не могла медитировать и даже не пыталась заниматься. Я знала, что будет, если я возьму ручку и бумагу прямо сейчас, – получится заклинание, мощное, как супервулкан.
Поскольку я дочь Гвен Хиггинс, я умею владеть собой. Меня научили куче способов самоконтроля, и все они работают. Но вот внушить мне желание управлять своим гневом мама не сумела. Поэтому я продолжаю кипеть и бурлить, одновременно мучаясь совестью: я ведь знаю, как остановиться.
На сей раз я еще и не могла оправдать ньюйоркцев. Все эти годы каждый раз, когда кто-то меня обманывал, отпихивал с дороги, подставлял под удар ради собственного блага, мне как-то удавалось подыскать ему оправдание. Внушить себе, что любой человек поступил бы именно так. Мы все хотели жить и лезли из кожи вон, чтобы уцелеть и выбраться отсюда. Не важно, какие подлости нам приходилось совершать по пути. Я сама вела себя точно так же. Я выгнала младшеклассника из кресла и потратила ману на починку, чтобы вписаться в компанию ребят, которые не желали меня видеть; и сидя с ними, я напугала ньюйоркцев. Им был нужен Орион – эта маленькая гуделка у него на запястье, которая заставляла его спешить на помощь, если они попадали в беду; сила, которую он вливал в общее хранилище. Какое право я имела забирать Ориона себе – вот уже восемь раз подряд? Разве я больше, чем они, заслуживала права жить?
Но теперь у меня был ответ: я не прибегла к малии, даже получив ножом в живот, и я погналась за чреворотом, чтобы спасти младшеклассников, вместо того чтобы удрать; а Магнус попытался меня убить, потому что я нравилась Ориону, а Тод прикончил Мику, потому что перетрусил. И зная все это, я невольно задумалась: действительно ли, в отличие от них, я не заслуживаю права жить. Конечно, люди живут и умирают не потому, что заслуживают этого – заслуги тут вообще ни при чем. Но в глубине души я теперь понимала, что я лучше Магнуса и Тода. Ура, первый приз, но что толку – ведь на самом деле мне нужна была веская причина не стереть их с лица земли.
Я продолжала мерить комнату шагами почти час. Рана на животе болела, и я зря тратила время и силы – они могли пойти на что-нибудь полезное, например на домашнее задание, которое нужно было выполнять, или на сбор маны. Вместо этого я в подробностях представляла, как Магнус будет молить меня о пощаде в присутствии всей школы, и рыдать, и просить не сдирать с него кожу заживо (особенно после того, как я сниму несколько полосок). А Орион будет стоять, гневный и разочарованный, скрестив руки на груди, и не придет к нему на помощь – ради меня он отвергнет друзей и родину. Каждые несколько минут мне становилось тошно от самой себя, я говорила: ладно, пройду туда-сюда еще три раза, а потом помедитирую – и пыталась сосредоточиться, но проходила туда-сюда два раза и опять начинала прокручивать в голове те же картинки. Я даже вполголоса подавала реплики.
Я не сумасшедшая; я понимала, что это опасно – отсюда рукой подать до заклинаний. В конце концов, магия именно так и работает. Начинаешь с отчетливого намерения, собираешь силу и посылаешь ее определенным путем, давая внятные инструкции с помощью слов, или эликсира, или артефакта. Чем лучше инструкции, чем накатанней дорога – тем проще силе добраться до цели; вот почему большинство волшебников не могут просто взять и придумать собственные заклинания и рецепты. Но я-то, если захочу, могу выжечь путь отсюда и до Мордораи, у меня в шкатулке еще девять полных кристаллов – ну и что, если они закончатся? Вокруг полно силы. В конце концов, если Магнус заслуживает смерти, почему бы не извлечь из его жизни хоть какую-то выгоду?
И тут я поняла, что должна остановиться – и забыть об этом, иначе стану гораздо хуже Магнуса, Тода и Джека, вместе взятых, и никаких наград мне больше не будет. Но точно так же понимаешь, что не стоит есть шестую булочку подряд – и на фигуре скажется, и они даже не очень вкусные, но ты все равно их ешь.
Поэтому, когда Аадхья постучала, я открыла дверь. Я, конечно, убедилась, что это она и мне повезло: второй раз я на ту же удочку не попалась; короче говоря, я ее впустила, хотя и не хотела ни с кем общаться. Но в присутствии Аадхьи я перестала бы упорно жрать булочки. Образно выражаясь.
– Ну? – спросила я коротко, хотя и не слишком грубо – текущий уровень самоконтроля не позволил большего.
Аадхья вошла и дала мне закрыть дверь, но ответила не сразу. Это было странно – она не из робких. Она обвела взглядом комнату: Аадхья впервые оказалась у меня в гостях. Точнее, я впервые кого-то впустила, не считая Джека и Ориона. В лучшем случае, кто-нибудь заглядывал по делу и не заходил дальше порога. Спальня у меня довольно спартанская. В младшем классе я превратила комод в настенный шкаф, что гораздо безопаснее, чем любой предмет мебели с темной щелью внизу; за это я получила плюсик в мастерской. По той же причине я вынула ящики стола, обменяла их на металл и укрепила ножки и столешницу, поэтому мой стол и пережил визит воплощенного пламени. Сверху стоит шаткая и ржавая металлическая стойка для бумаг – ее я тоже смастерила сама, из самого простого материала. Больше ничего нет, кроме кровати и ящика с инструментами, в котором я храню все самое важное – то, что наверняка исчезнет, если будет валяться где попало. У большинства ребят в комнатах есть даже какие-то украшения – фотографии или открытки; на Новый год ученики дарят друг другу глиняные изделия и рисунки. Мне никогда ничего не дарили, и сама я время на это не трачу.
Моя комната не кажется мне бедной, но я выросла в юрте, с матрасом, положенным на два ящика, и маминым рабочим столиком у единственного окошка. Правда, там к моим услугам был весь мир, а мое здешнее жилище гласило, что его обитатель – унылый одиночка вроде Мики, который даже шкаф не может себе позволить. И, глядя на свою комнату чужими глазами, я разозлилась еще сильнее. У Магнуса, возможно, были теплое одеяло и запасная подушка, сшитые каким-нибудь ньюйоркцем, который передал их по наследству в день выпуска. На стенах, скорее всего, висели бодрые открытки и фотографии, которые кто-то ему подарил, или даже обои, если Магнусу сильно того хотелось. Мебель, вероятно, была из полированного теплого дерева, с магическими замками на ящиках. Не удивлюсь, если Магнус сумел обзавестись продуктовым шкафом; и уж точно на столе у него стояла нормальная лампа. И ручки никогда не пропадали.
Я могла пойти и выяснить. Магнус точно сидел у себя: оставалось совсем немного времени до отбоя. Я могла вломиться к нему, сказать, что мне все известно, и спихнуть его в темноту – не так, как Тод спихнул Мику, не насовсем, а просто чтобы стало ясно, что я на это способна; что в любой момент я могу сбросить его за край и забрать эту роскошную, уютную комнату себе, раз уж он и прочие ньюйоркцы считают, что вправе плевать на людей.
Я снова стиснула кулаки и чуть не забыла о присутствии Аадхьи, и тут она внезапно спросила:
– Эль, это ты убила чреворота?
Меня словно окатили ведром ледяной воды. Перед глазами поплыло и потемнело; на мгновение я словно вновь вернулась в недра чреворота, ощутила его жуткий пульсирующий мокрый голод… а потом бросилась на середину комнаты и извергла в сточное отверстие в полу куски полупереваренного ужина, едкие от желудочного сока. От этого ощущения рвота усилилась, а в промежутках я рыдала. Меня выворачивало, пока желудок не опустел, и еще немножко после. Я смутно сознавала, что Аадхья отводит мне с лица растрепавшиеся волосы. Когда тошнить перестало, она принесла воды, и я, прополоскав рот, сплюнула, и еще раз, и она сказала: «В кувшине больше нет», и тогда я заставила себя сделать маленький глоток, чтобы смыть жгучую желчь.
Потом я отползла от отверстия и прислонилась к стене, широко раскрыв рот и стараясь не нюхать собственное дыхание.
– Прости, – сказала Аадхья, и я подняла голову и посмотрела на нее.
Она сидела на полу неподалеку, скрестив ноги, с графином в руках. Она уже была в пижаме, ну или в том, что сходило здесь за пижаму – в дешевых шортиках, из которых давно выросла, и футболке с длинными рукавами, сплошь в латках. Как будто Аадхья собралась спать, почти залезла в постель, но вместо этого пошла спросить меня… спросить…