Стали разбираться. Проверили все предметы в офисе, которые имели хотя бы отдаленное отношение к Терентьеву – либо он их дарил, либо просто брал в руки – в общем, цеплялись за каждую мелочь. Ничего не нашли. Тогда взялись за обслуживающий персонал. Вышли на секретаршу. Оказывается, в «монблан» был вмонтирован мелкий передатчик, и все, что говорили в тот раз, записали на магнитофон двое молодых людей, сидевших в машине в соседнем проулке.
Зою вместе с «монбланом» пришлось выкинуть из «Белфаста». Без выходного пособия и с характеристикой, с которой ныне не возьмут даже в уборщицы.
Сдернув наконец с себя галстук, который никак не хотел уступать – будто живой был, змеюга, вот ведь как, – Белозерцев бросил его на пол, с мучительным кряхтеньем стянул с себя рубашку и тоже бросил на пол.
На столе зазвонил телефон. «Панасоник». «Это не они, они до шести звонить не будут», – мелькнуло в голове встревоженное, в следующий миг он подавил в себе тревогу: они не только до шести не позвонят – не позвонят и до семи. А с другой стороны, трубку может поднять и Зоя Космодемьянская… Нет. На этот звонок он ответит сам. Что же касается семи часов вечера, то в семь он собрался с Виолеттой и Пусечкой в ресторан. Может, Пусечку отменить? Теперь он – лишний в их компании, третий…
Нет, отменять пока ничего не надо, время для этого еще есть – стоя под душем, он хорошенько все обдумает, под шум воды всегда хорошо думается, беспокойство, скопившееся внутри, исчезает – пропадает даже боль, – все, смытое сильной струей, стечет под ноги, всочитcя в решетчатое оконце слива и исчезнет.
«Панасоник» вновь напомнил о себе. Странный все-таки у него голос: то мелодичный, приятный, словно звук органа, то по-лягушачьи квакающий, вызывающий усмешку, то вообще неприятный, как сейчас, – не звук, а задавленное бабье рыдание. Белозерцев снял трубку.
– Это я, – услышал он близкий, сырой от слез голос жены.
Белозерцев вздохнул: вон как получилось – хотел спастись от жены, да не спасся.
– Узнаю, – сказал он. Поежившись и сделав неимоверное усилие над собой, – Белозерцева даже перекосило, словно его живого начали полосовать ножом, – он спросил сухо: – Что случилось?
– Ничего, просто я очень плохо себя чувствую. Может, мне вызвать врача?
– Можно вызвать и врача. Но надо ли? Это нервное, от расстройства, от того, что беда вошла в наш дом, – Белозерцев заторопился, начал глотать слова, он больше всего сейчас боялся, что Ирина вздумает вызвать врача – Ирину надо обязательно остановить, никто, кроме нее, в квартире не должен оставаться. До той поры, пока не приедет Высторобец. А то, что Высторобец обязательно приедет к нему домой, Белозерцев знал точно. Он просчитал схему действий Высторобца – собственно, зная модель, саму формулу поведения Высторобца, это было сделать несложно. – Да, беда, Костика у нас с тобой нет, но Костик вернется…
А уйдет Высторобец из его дома – пожалуйста, в квартиру пусть хоть вся московская милиция пожалует. Он неожиданно поймал себя на мысли, что говорит слишком угрожающим тоном, – слова произносит красивые, слишком красивые: «Беда вошла в наш дом», а тон хрипучий, будто у бандита, чужой, с угрозой. Белозерцев замолчал.
– Ты чего молчишь? – в голосе Ирины еще сильнее проступили слезы. «Слишком быстро выделяется разная мокрота», – едва сдерживая себя, подумал Белозерцев, покосился на телефонный аппарат, словно тот был в чем-то виноват. – Не молчи, пожалуйста, – попросила Ирина.
– Это пройдет, – сказал Белозерцев. – Прими какую-нибудь таблетку, «упсу», аспирин Байера, выпей немецкого успокоительного чая…
– Ты считаешь, что пройдет? – Ирина не верила Белозерцеву, она что-то чувствовала. Но каким бы тонким чутьем она ни обладала – поезд уже ушел, Иринина песенка спета, да и Высторобца сейчас не остановить – поздно, Высторобца уже просто не найти.
– Да, пройдет. Сколько раз уже такое бывало, вспомни… И с тобой, и со мной.
– Бывало, верно, но сейчас происходит что-то особенное, – Ирина замялась, ей словно бы не хватало слов, – не знаю даже, что…
– Ясно, – не сдержавшись, хмуро произнес Белозерцев – неприязнь, словно песок, попавший на зубы, заскрипела в его голосе, Белозерцев споткнулся и перевел дыхание, ему было трудно говорить. – Стареем мы! – Белозерцев скинул с ноги один ботинок, второй же, как ни упирался им в носок, даже задник помял у тесной обуви, скинуть не мог. – Потому болезни и допекают нас: то невроз, то колики в боку, то излишнее соплевыделение…
– Ты не думаешь о том, что говоришь слишком обидные вещи?
– Нет! – резко ответил Белозерцев.
– Мог бы быть потеплее, понежнее…
– Вот именно – потеплее, понежнее, – не выдержал Белозерцев, напрягся и, наконец содрав с ноги второй ботинок, раздраженно отшвырнул его в сторону. Удивился тому, что может еще с Ириной говорить нормальным голосом, – потеплее, понежнее… У нас сына с тобой украли, сына, а ты?!
Непрочен все-таки человек, слаб, дунь – и пепловым, песчаным столбом ссыплется под ноги, вот и Белозерцев такой же – на него дунули, и он оказался пеплом, ссыпался кучкой на землю. Не смог даже разговор с женой – с бывшей, скажем так, женой, потому им все равно уже вместе не жить, да и осталось Ирине дышать воздухом всего ничего – провести нормально, сорвался. Сорвался, словно дамочка, которую допекают чирьи. Вместо того чтобы говорить холодно и спокойно, он растекся, раскис. Это не украшает мужчину. Да плевать, в конце концов, на то, что украшает и что не украшает, этим пусть специалисты по чирьям занимаются, но то, что он не смог справиться с собой, было неприятно.
Ирина заскулила на той стороне провода.
«Раньше надо было скулить, не сейчас, – зло подумал Белозерцев, – сейчас скулить поздно».
– Прекрати! – произнес он прежним резким тоном.
Ирина незамедлительно среагировала на эту резкость, перестала скулить – все-таки она что-то чувствовала. Прошептала нечетко, словно губы у нее склеились от слез, и слова получились слипшимися:
– Я прекратила… Все, все!
– На некоторое время я сниму с дома охрану, – сказал Белозерцев, – ребята мне здесь нужны. Предстоит кое с кем встретиться…
– Да-да, – поспешно согласилась Ирина, – они в соседней комнате, я сейчас позову.
– Подожди! – Белозерцеву показалось, что кто-то еще слушает их разговор – словно бы притаился в притеми двери человек, выставил большое хрящеватое ухо наружу и все засекает. Белозерцев вгляделся в дверь – есть там кто-нибудь или нет? Дверь, вернее, сам тамбурок, в котором она была утоплена, чернела пустотой. Никого. Но тогда откуда же ощущение, что его подслушивают? Неприятное чувство, от которого охота засунуть голову в землю. Но разве раньше его не прослушивали, разве два его разговора со Зверевым не были засечены? Он поежился, словно бы от холода, свел вместе лопатки, развел. – В шесть часов вечера у меня встреча. С этими самыми…
– С похитителями, – подсказала Ирина.
– Да, если можно их так назвать, – голос у Белозерцева выровнялся. – Не знаю, брать мне на это первое свидание деньги или не брать? Если возьму, то мне понадобится вся служба «Белфаста», все люди, – он врал, не боясь, что Ирина раскусит его. А ведь если она раскусит его, то, вполне возможно, сделает следующий ход – уйдет из дома. Исчезнет. И вряд ли он тогда ее найдет. И Выcторобец не найдет. Но Белозерцев не боялся этого. И деньги, хоть они и собраны целиком, нельзя отдавать все сразу, пока он не будет держать Костика за руку, пока не посадит его в собственную машину под охрану Бори. Белозерцев закряхтел, словно на плечи ему взвалили тяжелый мешок. Пора было заканчивать разговор. – В общем, ты все понимаешь, – произнес он бесцветно.
– Конечно, конечно…
– Потом я этих ребят снова верну в дом, – Белозерцеву было важно убрать охранников, которых он сам же и привел в квартиру. Но тогда, четыре часа назад, была другая ситуация. Если он не уберет Фоминых, то у Высторобца могут возникнуть сложности. – Собственно, они со мной же и вернутся, – сказал Белозерцев. – Ты согласна?
– Согласна, – поспешно и обреченно отозвалась Ирина.
– А теперь позови к телефону кого-нибудь из этих орлов. Любого.
– Сейчас, сейчас, – поспешность Ирины, обреченность ее ослабшего голоса, покорность снова вызвали у Белозерцева приступ злости.
– Слушаю вас, – громыхнул в трубку бодрый солдатский бас.
– Это кто? Володя, Андрей? Андрей, возвращайтесь с братом в контору, вы оба нужны здесь. Машину посылать за вами не буду, в разгоне нет ни одной. Доберетесь общественным транспортом. Лады? Ну и хорошо. Нет, Ирине Константиновне трубку не надо передавать, мы с ней обо всем договорились… – но тем не менее голос Ирины снова раздался в трубке. Слушать ее Белозерцев уже не мог, вытянулся резко, словно по спине его мазнуло свалившимся с крыши камнем, дернул плечом, сопротивляясь боли, которая должна была вот-вот оглушить его, и резко бросил трубку на аппарат.
Уже стоя под душем, мотая головой от частых сильных струй, он услышал, как «панасоник» зазвонил вторично. Голос у телефона на этот раз был блеющим, бараньим, жалобным – позвонил, позвонил «панасоник» и умолк.
20 сентября, среда, 16 час. 40 мин.
Через пять минут после разговора Белозерцева с женой Звереву принесли пленку с записью. Зверев внимательно прослушал ее, покхекхекал в кулак, прослушал снова. В глазах у него промелькнуло недоумение:
– Либо я ничего не понимаю в жареных шкварках, либо старым, как Рабиндранат Тагор, стал. Зачем он снимает охрану с квартиры, а? Убей меня бог – не понимаю. Усиливает свою охрану для встречи с этими вяхирями у «Известий»? Но ведь он прекрасно знает, что туда можно являться вообще без охраны, это безопасно. Опасно будет потом. Тогда в чем же дело, а? Нет, я что-то совсем перестал разбираться в кулинарии.
20 сентября, среда, 16 час. 45 мин.
В маленькой, тесной, с единственным отверстием, выходящим в потолок, комнате сидел плотный человек с невыразительным лицом и округлыми плечами, в костюме, застегнутом на все пуговицы, и внимательным взглядом прощупывал Волошина. Волошин понял сразу – с Лубянки, из новичков – скорее всего переведен в Москву с периферии, обживается в Белокаменной, по старой привычке в каждом иностранце видит шпиона, в каждом дворнике – завербованного агента, сволочь, предавшую свою Родину, – иначе с чего бы ему застегиваться в жаркий день на все пуговицы? В штатском пиджаке сидит, будто в форменном кителе. Макаронник! Но строевой давно не занимался. И что такое зарядка, не знает. Пуговицы у него едва держатся – мочки пиджака от напора совсем расползлись, а сами пуговицы вот-вот отщелкнутся. Тяжеловат, задаст, слишком откормлен для своей должности – явно не самой крупной на Лубянке. Обычный тонтон-макут.