– Поаккуратнее надо, – пробормотал он, – все же это Москва, так и под машину влететь недолго.
– Тысячу раз виноват, – лохматый снова приложил руку к груди, вид у него был расстроенный, тощая гибкая фигурка вызывала жалость, – две тысячи раз виноват.
«Что у них в Омске продуктов нет, что ли? Людей не кормят, – невольно подумал Белозерцев, сделал слабое движение рукой, словно бы отпуская грехи, и лохматый вприпрыжку пустился в сторону сгоревшего здания ВТО, в котором когда-то находился любимый Белозерцевым ресторан, – опять полетел, не разбирая дороги…»
В человеке этом сейчас даже сам генерал Зверев вряд ли узнал бы майора Родина.
20 сентября, среда, 18 час. 20 мин.
Мокрый отпечаток с подложенными вниз несколькими листами бумаги принесли к Звереву, тот, сощурившись сильно, – глаза начали сдавать, слишком много писанины попадает на генеральский стол и все приходится читать, – вгляделся в отпечаток.
– Кхе-кхе-кхе… Что, подсушить не могли? – проговорил он недовольно. – Не то я с этим снимком, как журавль с манной кашей, размазанной по тарелке, – хожу рядом с вытянутой шеей, а рассмотреть толком не могу.
– Спешили, товарищ генерал, потому отпечаток и не подсушили, – у стола, вытянувшись солдатиком, стоящим на почетном посту, поедал глазами Зверева молодой, с жидкими белесыми усиками старший лейтенант – сотрудник технического отдела.
– Новенький, кхе-кхе? – спросил Зверев. – А где Волошин? Кефир в буфете пьет или уже выпил и поскакал домой?
– Волошин на телефонной станции.
– Как, еще не вернулся, кхе-кхе? – Зверев прекрасно знал, где находится и что делает Волошин, но сдержать брюзжания не мог: брюзжать генералу положено просто по должности, он поднял глаза от снимка и дружески подмигнул старшему лейтенанту: не дрейфь, мол, старый милицейский генерал – не самая важная шишка в здешних коридорах. – Ну что ж, это хорошо, что наш друг получил записочку. – Зверев наклонил голову, прочитал текст записки, сфотографированной Родиным, – кхе-кхе! Осторожничают ребята, нас боятся. И правильно делают. Молодец, Родин, – похвалил он майора, сидевшего здесь же, в кабинете, за приставным столиком, – сфотографировал…. Как удалось?
– Ловкость рук, товарищ генерал, и никакого мошенства.
– Знаем мы вас, таких шустрых, вы вначале клиента укокошите, а уж потом записочку у него из холодеющей руки выдернете, чтобы сфотографировать, кхе-кхе! – Зверев нагнулся к пульту, щелкнул рычажком, спросил: – Ну что наружка? Засекла клиентов?
– К сожалению, нет, товарищ генерал, – послышался в динамике виноватый голос, – слишком сложно было.
– Сложно, сложно, кхе-кхе. Вам только зарплату получать несложно, – Зверев ткнул пальцем в рычажок, отключаясь. – Ладно, еще не все потеряно. Завтра в десять узнаем, что за писатели завелись в нашем городе, – повернулся к Родину. – Оперативным группам до восьми ноль-ноль – отбой! А мы с вами, майор, немного у карты помозгуем, поизучаем, что там за развилка, какие звери вокруг водятся и вообще какого цвета трава в том краю?
– Может, одну группу оставим, товарищ генерал? А вдруг что-нибудь произойдет?
– Ничего не произойдет. Абсолютно ничего. Полный отбой! – генерал неожиданно засмеялся, оттолкнул от себя мокрый фотоснимок записки. – Автомобильные страсти какие-то, словно в романе про железное бытие на резиновом ходу. «В вашей машине стучит карданный вал». А если не стучит?
20 сентября, среда, 18 час. 40 мин.
В глухих бетонных отсеках телефонной станции пахло сухой пылью, подгорелой резиной, старой разлагающейся пластмассой, еще чем-то кислым, острым, словно бы неподалеку действительно разлили кислоту либо кто-то повесил сушить прелые портянки.
Волошин сидел в уголке отсека на старом пластиковом ящике, слившись с пространством, невидимый и неслышимый, фильтровал звуки, доносящиеся до него: тихую музыку зуммеров, треск блоков, щелканье переключателей, какие-то монотонные хрипы, что доносились из-за панелей; ему казалось, что он находится в чреве странного механического животного, недоброго, но умного, способного существовать без людей. Он следил за этим животным изнутри, а животное, казалось, следило за ним.
Афонин страховал его на выходе, Тур же пребывал в свободном полете – важно было, чтобы его видели, чтобы он отмечался в самых разных местах – его должны были засекать те или один из тех, кого сейчас дожидался Волошин. Волошин изучил блоки обслуживания – их называли ступенями, куда входили милицейские телефоны – в частности, телефон Зверева, нашел для себя много интересного. Милицейские телефоны постоянно пасли, и не просто подслушивали, а записывали на пленку, следы подсоединений были хорошо видны, стоило только Волошину осмотреть блок через лупу, а некоторые детали были видны и без лупы.
Работали, конечно же, свои, атээсовские, – дядя с улицы, какой-нибудь дворник из Столешникова либо отставник с дубиной, промышляющий на Трубной площади, вряд ли сюда войдут, а если попробуют войти – тысячу раз будут остановлены и полторы тысячи раз им будут скручены руки. Тут не только пропуск нужен, но и допуск, и специальное удостоверение, и вообще бог знает что.
Волошин ждал.
Он потерял счет времени, когда в неровное убаюкивающее дыхание машины, внутри которой он находился, вкрался посторонний звук – мягкий, шаркающий, осторожно-неспешный. Волошин приготовился: наступает момент, ради которого он сидит в этой консервной банке.
Через две минуты в бетонном отсеке появился человек в синем халате, из кармана которого торчали сразу три авторучки, пробник и еще какой-то прибор с посеребренными проводками, вываливающимися наружу, остановился на пороге отсека, словно бы что-то почувствовав, потянул носом, воздух. «Вот животное, – невольно удивился Волошин, – чует меня, явно чует, только понять ничего не может! Кто это? Гуревич, о котором рассказывал Тур, или кто-то еще?»
Человек в синем халате внимательно оглядел зал, задумчиво помял пальцами щеку – что-то останавливало его, он чувствовал опасность и хотел понять, откуда она приходит. Волошин замер – неужели этот синий халат и впрямь так чувствителен, что засек его? Если бы была возможность раствориться в воздухе, растаять, будто сахар, стать невидимым, Волошин растворился бы…
Но мерное пощелкивание блоков, тихая многослойная песня зуммеров, схожая с полетом; стаи больших шмелей, успокаивали, убаюкивали, у человека в халате оттаяло, сделалось добродушным лицо, и он вошел в зал.
Конечно, это мог оказаться и обычный инженер, пришедший проверить аппаратуру – ведь тут наряду с современными квазиэлектронными и электронными блоками стояли еще и старые, времен Русско-японской войны, координатные и даже декадно-саговые, отжившие свое, тысячу раз чиненные-перечиненные блоки, а за этим хозяйством глаз да глаз нужен, но вряд ли бы обыкновенный инженер так вел себя. Да и чутье, оно тоже заставляло Волошина сделать охотничью стойку. Осталось только, чтобы этот человек засветился у милицейского блока. Тогда его можно будет смело брать.
Волошин зажал в себе дыхание, он его буквально стиснул зубами, чтобы ничего не вырывалось наружу, собрался в пружину, чтобы в любой миг распрямиться, выпрыгнуть из укрытия, облизал сухие губы. Хотелось пить. От напряжения стало щипать глаза..
Человек в синем халате прошел близко от него, стремительно оглянулся и застыл в позе сторожевой собаки, вытянул голову. Шея у него была жилистой – толстые узловатые борозды напряглись, вздулись, стали похожими на некие веревки, которыми голова этого человека была притянута к туловищу. Рот был маленький, округлый, с пухлыми мальчишескими ямочками в углах, в разъеме губ виднелись мелкие желтоватые зубы. «Никотином подточены, – понял Волошин, – по пачке какой-нибудь заморской пакости высасывает за полдня. Кто это все-таки? Гуревич или кто-то еще?» Человек стоял совсем рядом, до него можно было дотянуться рукой.
«Вот чутье! – Волошин не удержался, снова восхищенно покрутил головой. – Неужели рыба сорвется? Стоит возле крючка, принюхивается к червяку, а не трогает. Жрать хочет, но не берет». В нем неожиданно возникло чувство уважения к синему халату – это было профессиональное: не нос имел этот дядя, а миноискатель.
Из бокового кармана халата человек достал очки, натянул на лицо и стремительно, уже нигде не задерживаясь, шагнул к милицейскому блоку.
«Все, карп открыл пасть, сейчас заглотит червяка». Человек в синем халате небольшой тонкой отверткой быстро освободил шурупы блока, снял крышку, обнажая мудреное, набитое цветными проводками и серебряными пластинами нутро. Положил крышку на пол около ног. Волошин поглядел на дверь – как там Афонин, ловит мух или не ловит? Афонин ничем не выдавал своего присутствия.
Когда человек в синем халате забрался в блок, подсоединил к клеммам концы переносной телефонной трубки, имеющей усилитель, Волошин понял: синий халат подсоединился к зверевскому телефону, он ковырялся именно там, и одновременно понял другое: не все милицейские телефоны прослушивает этот человек, и не все подряд пишет – он сидит только на зверевском телефоне. И то лишь потому, что случайно засек разговор со Зверевым Белозерцева. Все, колечко замкнулось. Группа, в которую входит этот деятель, контролирует лишь операцию с Белозерцевым, остальная деятельность милиции их не интересует. «Вот сволочи, куда забрались, – невольно отметил Волошин, – их время наступило, их! Время зубастых волков и худых коров. Но не все еще потеряно, не все-е…» В следующий миг Волошин услышал громкий голос Зверева, тот говорил по телефону с Житной улицей, где располагалось Министерство внутренних дел России, с полковником, которого Волошин знал.
«Ну все, – подумал Волошин со злостью, – финита ля комедия», – поднялся. Движение было стремительным, бесшумным, синий халат не засек его, и Волошин окликнул негромко:
– Гуревич! – хотя не знал точно, Гуревич это или нет.
Человек в синем халате вскинулся, лицо его побледнело, сделалось плоским, каким-то опрокинутым – лица обычно опрокидываются у очень испугавшихся людей, очки тихо сползли с носа – сами по себе, он поспешно подхватил их, сунул в карман, следом сунул отвертк