Он сдернул у Олежки с шеи платок, протер им пистолет, бросил платок на пол, сверху положил ТТ, подумал, что получился хороший натюрморт и, постояв с полминуты у двери, послушав лестницу, дом – не взбудоражили ли кого два гулких хлопка, раздавшихся в подвале, и убедившись, что жильцам все равно, есть жизнь в их подвале или нет, покинул мастерскую.
20 сентября, среда, 19 час. 00 мин.
Когда Белозерцев подъехал к «Пекину», Пусечка был уже там – расхаживал около двери с букетом белых роз, крепко зажатым в правой руке.
Джентльмен в Пусечке сидел крепко, раз он не пожалел бешеных денег, чтобы купить такие цветы. Одет Пусечка был, как манекен на витрине «Ле Монти», – во все новое, тщательно отглаженное: клубный костюм его был безукоризнен – синий пиджак отутюжен, ни одной морщинки, в нагрудном кармане пышным бутоном распустился платок, подобранный в цвет галстуку, стрелки на брюках были словно бы отбиты по линейке.
– Молодец! – одобрительно заметил Белозерцев. – Выглядишь, как английский барон. Я искал тебя, искал в офисе, хотел забрать и приехать сюда с тобой, а ты вона – дома, оказывается, марафет наводил.
– М-да-с, – нехотя отозвался Пусечка.
– Вот на что ты используешь дорогое рабочее время, – Белозерцев дружески, словно бы заигрывая, толкнул Пусечку локтем в бок. Огляделся: Вики еще не было.
– Почем товар? – он щелкнул пальцем по руке, в которой Пусечка держал розы. – Признайся, ползарплаты ведь отвалил?
Пусечка скромно потупил глаза.
– Ага, значит, за ценой мы не стоим! – громко произнес Белозерцев, и Пусечка от этих слов невольно вздрогнул – он вообще не любил громкие речи, всякий шум, гром небесный с дождем – всему предпочитал тихость, бушующему ливню – шуршащий мелкий дождь, справедливо полагая, что ливень сносит все на своем пути, а после пылевидных дождиков на земле ничего не бывает, кроме грибов, которые Пусечка обожал. – Молодец! Придется выписать тебе премию, – сказал Белозерцев, – за то, что ты один из нас двоих оказался джентльменом.
Несколько оживившись, Пусечка согласно склонил голову.
– Благодарю, ты очень добр ко мне, – пробормотал он.
– Давай цветы сюда, – Белозерцев протянул руку к букету. – Молодец, что купил!
На Пусечкином лице возникло что-то протестующее, изо рта сам по себе выдавился неопределенный звук.
– Кончай мычать! Давай, родимый, не жмись! Я ведь, ты знаешь, в долгу никогда не остаюсь, – Белозерцев перехватил пальцами букет, выдавил его из пусечкиной руки, понюхал розы. – Вот заразы, ничем не пахнут.
– Голландские.
– Это еще не оправдание. Скорее наоборот. А красивы, сволочи, невероятно. И кто только такое чудо природы изобрел: среди шипов – нежные, даже дышать опасно, бутоны. Вот тебе и весь покрытый зеленью, абсолютно весь!
– Чего-чего? – не понял Пусечка.
– Да песня одна, универсальная – на все случаи современной жизни – к чему хочешь, к тому и можно приложить, к политике, к бизнесу, к любви, к ненависти… Редкостная штука, – Белозерцев говорил не останавливаясь, взмахивал свободной рукой перед носом растерянного Пусечки, во второй крепко держал букет. Был он бледен, кожа на щеках ввалилась, словно бы всосалась в подскулья. И вообще Белозерцев сейчас выглядел старше своих лет.
«Начинающий старик, – неожиданно мелькнуло в голове у Пусечки. – А ведь это, ей-ей, так и есть – начинающий старик. Очень хороший образ».
Неожиданно Белозерцев закончил говорить, словно бы в нем отключился блок питания либо вообще сгорели провода, звук пропал, и он вяло помахал рукой, словно ощутил неудобство за свою речь.
– Слушай, старик, сколько ты отдал за это сено? – он приподнял букет роз.
– Пятьдесят долларов:
– На тебе сто – и мы квиты. – Он запустил руку в карман пиджака, не глядя, достал несколько кредиток, не считая, сунул Пусечке, сказал: —Тут больше ста долларов.
Пусечка, так же не считая, опустил деньги в свой карман.
– Спасибо! – Поглядел на часы: – Уже пять минут восьмого.
– Прекрасные дамы тем и прекрасны, что умеют опаздывать. Это целое искусство – опаздывать. Опаздывать на три минуты, опаздывать на пять минут, на восемь или десять – у каждой дамы свой тариф: зависит от того, на сколько она выглядит, – Белозерцев поднял указательный палец. – Не «насколько», а «на сколько», – голосом он подчеркнул разницу между этими словами.
– Век живи – век учись, – пробормотал Пусечка.
Дверь приоткрылась, в щель с почтительным видом выглянул швейцар, расшитый золотом, важный, как начальник генерального штаба какой-нибудь крупной банановой страны:
– Вячеслав Юрьевич, что же вы не заходите? Стол уже ждет вас, накрыт-с!
– Подожди, мой милый, подожди! – отмахнулся от него Белозерцев. – Разве ты не видишь – ждем…
– Ждем-с! – подобострастным эхом отозвался швейцар и исчез за дверью. В следующий миг на его месте оказался ослепительно выбритый, безукоризненно причесанный, благоухающий – это чувствовалось даже на расстоянии – человек в дорогом, яркого брусничного цвета костюме – это был сам… Сам мэтр, распорядитель столиков и блюд «Пекина» – он лично вышел на площадку перед дверью ресторана и широко раскинул руки:
– Вячеслав Юрьевич, дорогой!
– Жан Семенович! Давненько не встречались!
– Я как узнал, что вы будете, специально попридержал кое-чего для вас, – он подошел к Белозерцеву, поздоровался за руку, на Пусечку же не обратил внимания. – Первое – уточку по-пекински, свежайшую, не нашего, не здешнего приготовления, а тамошнюю – прямо из Китая получили самолетом, второе – заставил шеф-повара сварить черепаховый суп со старой крымской мадерой, в межблюдье будет предложен плавниковый супец, акулий, наш фирменный, к которому у вас, Вячеслав Юрьевич, никогда не было претензий, третье – есть иранская икра, экологически чистая, английская поставка, засолена на «голубой гранатке»… Знаете, что такое «голубая гранатка»? А, Вячеслав Юрьевич? – благоухающий мэтр, словно учитель на экзаменах, оценивающе сощурил один глаз: ответит Белозерцев на вопрос, который ставит в тупик всех знаменитых московских гурманов или нет?
– Соль голубого цвета, взятая с большой глубины, – та, которой икру совершенно невозможно пересолить. Правильно?
– Так точно! – Жан Семенович невольно зааплодировал.
– Ладно, Жан Семенович, чего похваляться – лучше ставь все на стол. Все, что есть. И шампанское, шампанское… Какое ты там для меня приберег? «Мадам Клико», «Редерер»?
– Две бутылочки «Редерера» числятся в заначке, обе стоят в холодильнике.
– Жан, они мои! Запиши их за мной!
В это время из-за угла вышла Виолетта, в строгом костюме из бежевого шелка, почти без украшений, только на шее поблескивала тоненькая золотая цепочка. Ее туфли и сумка точно совпадали своим цветом с цветом шелка. Впечатление она производила ошеломляющее. Жан Семенович споткнулся на полуслове, от изумления у него даже задрожал подбородок, а Пусечка… Пусечка неожиданно сделался ниже ростом, увял, превращаясь в какое-то мелкое растение – на Пусечку навалился шок. Белозерцев стремительными шагами двинулся навстречу Виолетте, держа перед собой розы, словно ружье…
Через несколько минут они уже сидели за столом.
Вика критически оглядела Пусечку, губы у нее насмешливо дрогнули, она склонилась к Белозерцеву, спросила тихо:
– А это что за… суслик? Неужто тот самый?
– Тот самый, – Белозерцев мог ответить уклончиво, но он не стал лгать – когда пытаешься что-то скрыть, это «что-то» обязательно возвращается: вранье возвращается враньем, издевка издевкой, смех смехом, правда правдой – плата за содеянное никогда не меняется, и вообще есть люди, есть силы, которые за всем этим внимательно следят, сидя там, наверху. Вранье имеет еще одну плохую особенность – о нем забываешь, а забыв, никогда уже не повторишь то, что сказал.
– Ну, Белозерцев! – растроенно качнула головой Вика.
– Я понимаю, я все понимаю… Как выразился один современник: «Нет слов – душат слезы!» Извини меня, но никакого сводничества не будет, я его взял только потому, чтобы сказать тебе: я был неправ. Не я сводник, сводником будет этот… Как ты сказала? Этот суслик…
– То есть?
– На всяком сватовстве нужны кумы, дружки, шаферы… как они еще там величаются? Так вот, считай, что этот парень и есть шафер.
– Ничего не понимаю, – проговорила Вика прежним, едва слышимым голосом и, не стесняясь ни Пусечки, ни официанта, стоявшего около их столика, как часовой на посту номер один подле мавзолея, коснулась губами его уха, – совершенно ничего не понимаю. Единственное, что могу сказать – мне этого суслика не надо.
– Не суслика – Пусечки.
– Все равно.
– Давай вначале выпьем шампанского, а потом я тебе все объясню, – Белозерцев потянулся рукой за шампанским, стоявшим в серебряном ведерке, но возникший, словно бы из-под земли, Жан Семенович перехватил бутылку.
– Позвольте, позвольте, – Жан Семенович ловко раскрутил уздечку, почти бесшумно – хлопок был слабый, едва-едва слышимый, – открыл. – Сами российские цари предпочитали шампанское производства великого Луи Редерера, – Жан Семенович виртуозно, не обронив на стол ни одной капли, разлил напиток, – и пили его только из хрустальных бокалов. Пить из стекла было запрещено.
– Энциклопедист! – похвалил Белозерцев Жана Семеновича.
– Почитываем кое-какую литературу, почитываем-с, – наклонил голову польщенный Жан Семенович. – И модное «Спуманте», производимое из бананов, за шампанское не считаем. И не держим-с. Шипучка – это шипучка, а шампанское – это шампанское. Прошу! – Жан Семенович поставил бутылку в ведерко со спекшимся сухим льдом, отступил назад. – Прошу!
– Ну, Жан, ну, виртуоз! – пробормотал растроганный Белозерцев. По его виду нельзя было понять, что у него случилась большая беда, в душе пусто и холодно, внутри носится ледяной ветер, морозит слезы, – он подготовился к этой встрече, он одолел самого себя, пережил и все телефонные звонки, и «подарок» Высторобца, и то, что его предают друзья – взять, например, любимого «парного» генерала Зверева, отказавшегося ему помочь…