«Ой такой же, голубушка, наш, как и ваш», – подумал Высторобец, с неожиданным интересом оглядел Ирину Константиновну: никогда бы не позарился на такую – что-то старческое, подавленное, расплющенное было сокрыто в ней. И на что только клюнул Олежка, оставшийся гнить у себя в подвале? На деньги? На шанс стать вторым Белозерцевым? Еще на что-то? Или же сработала обычная привычка бабника не пропускать мимо себя ни одной юбки, бросаться на все, что шевелится и раздвигает ноги? А с другой стороны, эта Белозерцева совсем не похожа на ту, что запечатлена на видеопленке – молодую, яростную, хищную, красивую.
– Не-ет, Вячеслав Юрьевич Белозерцев понимает все, – медленно и тихо проговорил Высторобец. – К сожалению. И знает все.
– Все знают только дураки, – голос Ирины Константиновны сделался излишне категоричным. Впрочем, ее можно было понять: она выбита из колеи, вылетела на полном ходу, перед ней померкли все краски. Ирина Константиновна даже не понимала, что говорит. И не знала, что ее ждет. Для этой женщины не существовало градаций: вот это – грубое слово, а это – нежное, это – неприличное, а это можно произносить в любом, самом изысканном, обществе.
– Все знают только все, – сказал Высторобец.
– Зачем он вас прислал ко мне? Охранять? – Белозерцева, несмотря на душевную квелость, смятость, слезы, старалась держать себя в руках и, хотя у женщин душевное обоняние развито лучше, чем у мужчин, ничего пока не чувствовала.
– Нет, не охранять.
– Тогда зачем же?
– Убить вас.
Она приняла эти слова за шутку, захихикала заинтересованно, с пониманием – шутка ей понравилась.
– И каким же способом? Защекотать, пристрелить огрызком соленого огурца, облить шампанским и выставить на жару?
– Зачем же шампанским, зачем же на жару и зачем на это тратить дорогие соленые огурцы – символ государства Российского? Для этого есть вот что, – Высторобец достал пистолет, тяжелый угрюмый ТТ.
Он поймал себя на том, что поведение его неправильное, он действует, будто в одури: ну зачем показывать Ирине Белозерцевой пистолет, когда надо стрелять ей в голову и уходить? Он что, находится во сне, в забытьи? Где угодно, в чем угодно, но никак не в яви. Ну зачем он достал пистолет? Стрелять надо, стрелять!
Ирина Константиновна очень спокойно и даже как-то заинтересованно – в глазах у нее появилась хитреца – посмотрела на пистолет, стерла со щеки черный косметический след – почувствовала непорядок в собственной внешности, – спокойно допила виски, лихо поцеловала фужер в донышко – мужской жест, который не может украсить женщину, но ее он украсил – и произнесла недрогнувшим насмешливым голосом:
– Что ж, нет ничего более простого, чем умереть. Я готова! – она словно бы забыла про Костика, про собственный недавний плач по сыну и вела сейчас себя, как обычная пьяная баба. – Стреляйте! Ну!
Высторобец понял, что он не сможет выстрелить – ему проще выстрелить в самого себя, чем в эту женщину. Он загнал себя в угол, поставил в сложные условия, ему надо сделать невероятное усилие над собой, чтобы нажать на спусковую собачку.
Высторобцу разом сделалось жарко, он стер рукой пот со лба. Белозерцева посмотрела на него пристально, с сожалением:
– Не можете?
– Не могу, – признался Высторобец.
– Вы понимаете, мне ничего не стоит умереть, я сегодня слишком многое поняла: вы только избавите меня от мук. Самой же застрелиться – увы, не хватает сил, душевного пороха. Это слишком большой грех, преступление перед Богом, на которое я не пойду. А если вы это сделаете – совершите добрый поступок, избавите меня от мук, от боли. Единственный человек, которого мне жалко, – Костик, – она все-таки вспомнила о сыне. – Но с Костиком все будет в порядке. В чем, в чем, а в этом я уверена… Кто вас послал убить меня? Белозерцев?
– Белозерцев, – помедлив – внутри было муторно, происходила борьба, он был недоволен собой, – подтвердил Высторобец. – Не надо было мне вам говорить об этом, но…
– Ну почему же! Не сказать – это нечестно. Я готова умереть. Стреляйте только, чтобы я не видела, – в затылок. Не люблю смотреть в зрачок пистолета…
Высторобец наконец-то понял: Ирина Белозерцева пьяна настолько, что не соображает, что говорит, – она по-мужски, по-гусарски рисуется перед собой, рисуется перед ним, у нее совершенно нет испуга – лишь муть в размазанных глазах да улыбка на мятых, со следами съеденной помады губах. Она ничего не понимает, ничего не боится.
– Но у меня есть просьба. У всякого человека перед смертью есть право на просьбу. Можно?
– Можно, – морщась, проговорил Высторобец: ему вновь сделалось не по себе, он разваливался, распадался на глазах и сам же наблюдал за собственным распадом, ему казалось, что у него умирает тело, мышцы начали отслаиваться от костей, все, что находится внутри, отказывается работать, скоро отнимутся руки и ноги.
– Ответьте, только честно, не обманывая… Все равно я Никому ничего не скажу и эту тайну унесу с собой, – Ирина Константиновна сделала выразительный жест, взбила пальцами воздух, – сколько вам заплатил Белозерцев?
– Нисколько. Это обычное рабочее поручение.
– Ничего себе работка у вас! – Ирина Константиновна хмыкнула. – И чем же я прогневала своего мужа?
– Вам знаком человек по имени Олег? Олежка… Олег Олегович Скобликов.
– Олежка? Конечно, – на лице Ирины Константиновны ничего не отразилось.
– Ну вот вам и разгадка. Ваш муж все знает… О вас и об Олежке.
Глаза у Ирины Константиновны сделались старыми и очень усталыми.
– Интересно, и кто же из его «шестерок» выследил, донес?
– Я – эта «шестерка», – признался Высторобец.
– Почему сказали ему, а не мне? Я бы вам хорошо заплатила.
– Я получаю зарплату у вашего мужа, а не у вас, Ирина Константиновна. Потому и работаю на него…
– Из других рук корм не берете? – в голосе Белозерцевой послышалась неприкрытая издевка.
– Не беру, Ирина Константиновна.
– Вы меня убьете, это мне понятно как божий день, – Белозерцева вздохнула, ее поведение невольно вызывало уважение, даже некое восхищение – пусть баба и пьяна, как сапожник, пусть ни черта не соображает, но как держится, как держится! Ни один человек из известных Высторобцу не держался так, как Ирина Белозерцева. – Но могу ли я перед смертью сделать вам заказ?
– Какой? – не удержался от вопроса Высторобец.
– Чтобы вы убили Белозерцева.
– Ничего себе! – Высторобец поморщился. – А как же Костик, сын ваш? С кем он останется?
– Костик не пропадет, не дадут. Да потом Белозерцев не сможет воспитывать его, он женится на этой своей профурсетке, на Виоле, или Виолетте – не хочу знать, как ее зовут… И что ей Костик? Ничто. Ей и Белозерцев – ничто. Все-таки, сколько вам заплатил Белозерцев? Восемь тысяч долларов?
Высторобец чуть не вздрогнул: ведь в яблочко попала.
– Я же сказал – ничего. Я у Вячеслава Юрьевича Белозерцева нахожусь на службе.
– Плачу пятнадцать тысяч долларов – и вы убираете Белозерцева. Поверьте, он не стоит этих денег, раз ничего не понял в этой жизни. И я ничего не поняла. Что же касается того, что… что вы предали меня – я вас прощаю.
– Я никогда никого не предавал.
– Да ну? – насмешливо повысила голос Ирина Константиновна. – Позвольте вам не поверить. Все вы, мужики, продаетесь за деньги. И чем больше вам платят, тем больше вы продаетесь. У вас нет ни Бога, ни совести, ни партии – ни КПСС, ни… никакой, в общем, партии, даже партии пива – никого и ничего! – она повернулась к зеркалу, увидела себя, страшную, с размазанными глазами, патлатую, постаревшую; нехорошее удивление возникло у нее на лице, рот изогнулся плаксивой скобкой, и в ту же секунду Высторобец, словно бы почувствовав, что ему перестали спутывать руки, выстрелил.
Ирина Константиновна повалилась на пол. У нее задергалась одна обнажившаяся до бедра нога, вытянулась, словно она хотела крашеными пальцами достать до Высторобца, лягнуть и замерла – Ирина Белозерцева была мертва.
Контрольный выстрел можно было не делать – и так все понятно. Высторобец с шумом вздохнул, покрутил тоскливо головой: а ведь она не верила, что он выстрелит, думала пройти по тонюсенькой проволоке, по лезвию ножа и не завалиться. Она даже не спросила, а произошло ли это с Олежкой или только одна она отвечает за измену. Видать, все это ей было неинтересно – она уже одолела те науки, которые не проходили ни Высторобец, ни Белозерцев.
В конце концов он выполнил ее пожелание – стрелял не в глаза, она не видела ствола ТТ, не засекла оранжевую вспышку, ярко окрасившую зрачок пистолета. Высторобец отер пистолет, положил его рядом с покойной и бесшумно выскользнул за дверь квартиры Белозерцева.
Он не знал, совершенно не представлял, что делать дальше, – понимал только, что выполнил задание, данное ему Белозерцевым, но ведь кроме задания есть еще что-то… Например, то, о чем просила Ирина Константиновна. Высторобец почувствовал, что он раздваивается…
Подхватив пустую обувную коробку, он бесшумными осторожными шагами двинулся вниз по лестнице.
20 сентября, среда, 20 час. 40 мин.
Перед Зверевым в его кабинете сидел подполковник Келопов – круглолицый, с лапками морщин, украсившими уголки глаз, добродушный, с плохими, почерневшими у корешков зубами – словно бы когда-то переболел цингой, – совершенно неиспуганный, хотя быть испуганным у него имелись все основания. Напротив Келопова по обратную сторону приставного столика сидел Волошин.
Только сейчас Волошин понял, что лицо золотозубого полного человека, которого он видел около дома номер пятнадцать в квадрате Ж-56 или 57, он не помнил числа, и лицо подполковника Келопова – одно и то же, словно бы это были близнецы-братья. Только у того деятеля во рту золота было напихано с перебором, а у Келопова золота нет – сплошь порченые зубы.
– Очень интересна мне ваша жизнь, подполковник, – сказал Келопову Зверев, задумчиво побарабанил пальцами по столу – прилипчивое механическое действие, от которого, как от всего лишнего, избавляться очень трудно, не менее трудно, чем от общеизвестного зверевского кхекхеканья. – Кхе-кхе-кхе. До перестройки и после перестройки, а особенно – в перестройку.