селых зрачках промелькивали искры молодого задора. Благовестов приехал его улещать, и это было ему приятно. Он знал, что пути их скоро разойдутся, но большой человек всегда рад угостить себе равного. Оба были великими мечтателями и долго карабкались в гору рука об руку. Теперь пора было кому-то изловчиться и спихнуть попутчика вниз. Но куда спешить. Кузултым-ага предлагал гостю отдохнуть денек-другой, озорными глазищами целясь в одалисок. Но еще из Москвы Благовестов упредил друга, что в понедельник у него наиважнейшее совещание. Порошок старцу Благовестов подсыпал в кумыс в середине трапезы, и тот его уже выпил. Гладко все получилось. Гриша Губин, как ему было велено, в дальнем конце двора устроил представление и в ажиотаже вспыхнувшего чувства повалил на землю какую-то азиатскую певичку, а заодно и стол с кушаниями. Стол был большой, но по необходимости Гриша умел опрокинуть и грузовик. Пирующие отвлеклись на шум, два батыра-топтуна за спиной Благовестова тоже вытянули шеи в ту сторону, да и сам Кузултым-ага оживленно заворочался на пуфике. Беззаботно из белого пакетика направил Благовестов струйку в хрустальную кружку старца. Кузултым-ага, будто услыша тайное распоряжение, тут же приник к кружке жаждущим, жадным ртом. Он патриотично предпочитал кумыс всем другим напиткам.
— Пора собираться, — взгрустнул Елизар Суренович. — Дела не терпят отлагательства. И все-таки жаль, что ты не веришь мне, старый товарищ.
— Верю, дорогой, — улыбнулся старец светлой улыбкой пророка. — Тебе неправду донесли. Оболгали ненавистники.
Они уже успели поговорить, и Елизар Суренович убедился, что выбрал действительно единственно верное средство для умиротворения старца — порошок. Азиатское коварство долгожителя проявилось на сей раз в его полной откровенности, которая, возможно, была данью долго и хорошо скрываемому презрению. Благожелательно улыбаясь, он уведомил Благовестова, что не за горами торжество всеохватной мусульманской идеи. Мир прогнил насквозь, и спасти его может не растленный Запад, не подточенный торгашеским цинизмом Новый Свет и, уж разумеется, не духовно деградировавший за семьдесят лет коммунизма восточный панславянизм. Тенденция саморазвития производительных сил сохранилась лишь в праведных, свинцово сомкнутых тисках ислама. При таких обстоятельствах нелепо полагать, что координирующий центр новых объединенных экономических и идеологических структур угнездится в Москве. В Москве пусть по-прежнему правят Горбачевы и ельцины, пусть тешатся своими кукольными, погремушечными президентствами и парламентами, пусть блаженствуют в белых и красных домах, пока не пробьет час расплаты и возмездия. Кузултым-ага упрекнул Благовестова в махровом эгоизме. Он сказал, что, вероятно, по молодости лет Благовестов все еще мало заботится о благе народном, а больше о личной выгоде. Он дал понять, что самый талантливый человек, не способный пожертвовать жизнью ради небесной мечты, так и останется мелким жуликом, хотя бы сколотит себе миллионы и захватит неограниченную власть. Тому пример все без исключения управители России за семьдесят лет. Последним русским государственным деятелем в истинном понимании слова был Столыпин, за это его и пристрелили в ложе киевского театра. Остальные — длинная, скучная череда самовоспроизводящихся политических монстров. Россия погибла не с приходом демократов, а в день, когда отрекся от престола последний царь; на ту же пору попытался приоткрыть отяжелевшие веки покойно дремавший в столетиях мусульманский Восток. Старик бредил наяву, и Елизар Суренович на него не сердился. Одалиски радовали взор, как цветы на полянке в воронежском лесу. Рядом с ним за столиком витийствовал маньяк, которого распознать способен не врач, а только другой маньяк. Елизар Суренович от этой мысли приободрился.
Пора было уносить ноги. Миша и Гриша Губины уже потянулись друг за дружкой к машинам.
— Тебе слишком много лет, аксакал, — сказал Благовестов, — чтобы ты мог воспринять иную точку зрения. Ты прав всегда и во всем. Но ты ошибся, когда поделил людей на белых и черных. Вместе мы победим, по отдельности каждому свернут шею.
— Я не делил людей, — возразил старец. — Я не делил их на белых и черных. Ты не так понял, дорогой. Я только заметил, что одни народы живы для будущего, это мусульмане, другие мертвы и для прошлого, Это там, где твой дом. Не обижайся, дорогой, когда-нибудь ты оценишь мои слова.
Без раздражения, без спешки Елизар Суренович начал прощаться. Он попросил Кузултым-агу дать ему возможность уехать без помпы, по-английски. Старец кивнул с пониманием. Когда Благовестов уже встал, он громко икнул. В его темных очах, обращенных на гостя, шелохнулась тень горького прозрения. Он придержал Благовестова за рукав:
— Ты, кажется, отравил меня, сынок?
— Да, надул тебе яду в ухо, — пошутил Благовестов. — Что же еще оставалось делать, раз ты предал меня?
Старец укоризненно покачал головой:
— Вот она тебя и выдала, твоя сучья масть, сынок. А говорил — вместе. Что ж, ступай, живи, коли сможешь.
— Ты тоже живи долго, почтенный ага, на радость исламу.
До машины его проводил Ашот, сын Кузултым-аги. За руль сел тот самый русский офицерик, который был на аэродроме. На прощание Ашот шепнул Благовестову:
— Мы чтим отца своего, как завещано. Он великий человек. Но он фанатик. Мы нет. Дело в том, что отец не получил должного образования. Нас, своих детей, он учил в лучших колледжах Европы. Да вы же в курсе, Елизар Суренович.
Благовестов с чувством пожал протянутую твердую ладонь. Подумал печально: дважды тебя сегодня убили, старик!
Километров через пять пути Миша Губин с заднего сиденья положил руку водителю на плечо:
— Слишком медленно ползешь, служивый. Уступи-ка «баранку» Григорию.
Офицер ответил:
— Такого распоряжения я вроде не получал.
— Останови машину, — попросил Благовестов.
Водитель, помедлив, повиновался. Ночное шоссе проглядывалось далеко вперед, как уползающая в пустыню гигантская черная змея. Миша Губин обошел машину и открыл переднюю дверцу.
— Выходи!
Офицер глядел бесстрашно ему в глаза. Он не понимал, что происходит и зачем его надо убивать. Его и не убили. Просто в следующую секунду он ощутил сладость парения над землей и утратил сознание. «Прикосновение кобры» — называется этот прием, парализующий органы дыхания.
Вскоре путники свернули с трассы и проселочными кругами добрались до частного аэродрома с грунтовой взлетной полосой. Под парами их дожидался «почтарь» из группы старых «Лигов». Через двадцать минут набрали нужную высоту. В пять утра приземлились в Москве на одном из военных аэродромов. Елизар Суренович мечтал поскорее добраться до подушки, но возле дома его ждал сюрприз. Там стоял, прислонясь к косяку подъезда, высокий мужчина средних лет, без головного убора и без волос. На нем была просторная кожаная куртка, как у эскимосских охотников. На мгновение Благовестов напрягся, но за ним беспечно шагали Гриша и Миша Губины. Мужчина вытянулся по-военному и отчеканил:
— Старший лейтенант запаса Вениамин Шулерман. Прошу пять минут для разговора.
— Не знаю такого. Кто дал тебе адрес?
— Я работал там, где умеют находить адреса.
— Говори, слушаю.
— Прямо здесь?
— Быстро. Хочу спать.
Ночной гость излагал свои мысли четко, но скрипучим голосом. Он сказал, что скоро из лагеря освободятся два человека — молодой и пожилой. Назвал фамилии, описал внешность. Они оба обязательно выйдут на Елизара Суреновича. Они опасны Елизару Суреновичу. При этом они оба заклятые враги Вениамина Шулермана. Он собирается свести с ними счеты. Он сведет с ними счеты, когда они сами нападут.
— Почему ты так уверен, что они придут сюда?
— Это бандиты. Ты им враг.
Благовестов колебался лишь миг.
— Беру тебя на службу, лейтенант. Ты ненормальный, но ты мне понравился.
От лестного предложения Шулерман поморщился, будто раздавил языком лимонную дольку.
— Хорошо. Согласен.
Через месяц, приглядевшись к новобранцу, Елизар Суренович сделал ему повышение: назначил начальником личной охраны.
Алеша ее домогался, но безрезультатно. Ни коварством, ни напором ее не удавалось взять. Теперь она знала всю его подноготную и относилась к нему, как к больному. Нешуточная между ними завязалась борьба, изматывающая, на взаимное уничтожение. Алеша ей сказал:
— Мне ничего от тебя не надо, честное слово. Дай хоть поцелую разок.
— Я с тобой целоваться боюсь.
— Почему?
— Если с вампиром поцелуешься, сама можешь стать вампирихой.
Она ему сочувствовала. Целый месяц Алеша пробездельничал, этот месяц пролетел как малая минутка. Каждый день встречал девушку возле школы и провожал домой. На этом их свидание заканчивалось. Настенька готовилась поступать в университет, у нее в любом случае не было времени на любовные шалости. Как ни странно, Алеша не чувствовал себя обделенным. Душевная пустота, томившая его многие годы, вдруг исчезла. Он с удовольствием валялся до обеда в постели, перелистывая книгу, изредка бросая взгляд на часы: скоро ли в школе последний звонок. Иногда слепое вожделение перекручивало ему жилы и приводило в бешенство. В воображении он вгрызался в податливое, упругое девичье тело. Гнул ей хребет, и ее жалобные любовные вопли рвали ему ушные перепонки. Взвыв, хватал телефон, созванивался с Асей и мчался к ней как угорелый. Обыкновенно она так устраивала, что заставал ее одну. Забыв поздороваться, волок ее в спальню. Насытясь, прижигал сигарету и с большим опозданием интересовался, не слыхать ли вестей от Федора.
Один раз, вот так ненароком прилетев, Алеша нарвался сразу и на Ванечку, и на Филиппа Филипповича, нового Асиного мужа. Вместо того чтобы завалиться с Асей в постель, ему пришлось пить чай со всем семейством. Филипп Филиппович оказался представительным мужчиной в очках, сосредоточенного вида, похожим на лагерного долгосрочника. Алеша быстро понял, что это человек особенный, с тайной думой, В нем старческая заторможенность перемешалась с детским любопытством, которое он тщательно скрывал. При каждом удачном словце по его жидким, темным бровкам пробегала