чке «Щелкунчик». Человек это был привилегированный. За редкостную, патологическую приверженность ко всему, что крутилось и двигалось, он возвысился до положения личного шофера начальника лагеря. Для него любой механизм был милее человека. Срок ему положили немалый — девять лет. На воле он угонял машины и сбывал их южным толстосумам. По суду на нем числилось их более двухсот, но по признанию самого Витька цифра была сильно занижена. Работал он в одиночку, суверенно, а попался на пустяке, на запое. В лесочке под Истрой распотрошил холеную «вольву», запчасти, как обычно, переправил в свой гараж, но до покупателя недотянул, прихватило. Пил он ровно неделю, но вмертвую, и на седьмой день, будучи в беспамятстве, без всякой на то острой необходимости выкатил из гаража два колеса и толкнул поблизости знакомому жучку. Тот с колесами влип и тут же Витька заложил. Бедолагу повязали тепленьким, но опохмелиться напоследок он успел. Лихорадочно высосал чекушку, пока ломились в дверь. Когда в камере окончательно отрезвел, от стыда на два дня потерял дар речи: как его ни теребили, лишь мычал в ответ. Потом начал колоться. Навалил на себя много, но не от слабости, а в гордыне. Да и следователь ему попался любезный. Внимательно и даже как бы с оттенком восхищения выслушивал заунывные рассуждения «Щелкунчика» о вреде запойного пьянства, угощал дорогими сигаретами. Уважительно советовался, что ему делать с собственным «жигуленком» первой модели, у которого из обшивки прорастают грибы. Так полюбовно, за хорошим разговором и натянули материальцу на девять годов. Выслушав приговор, Витек сохранил ясность ума и судью, пожилую даму, тоже предостерег от пристрастия к спиртному.
В лагере его уважали за то, что стоило ему прикоснуться к поломанному приемнику, как тот начинал верещать даже без батареек. А уж любой автомобиль, обреченный на слом, при одном появлении Витька болезненно вздрагивал и сам собой заводился. По местам заключения вшивается немало удивительно талантливых людей. Витек Прохоров был одним из них. Алеша целый год около него вертелся, изображая глуповатый восторг, льстя без меры. В благодарность за признание Витек научил его, как управляться с отмычкой и как приноровиться к мотору, чтобы он стал тебе роднее брата. Секреты тут были не технические, а скорее душевного свойства. Витек учил так: машина, как баба, любит ласку, а также напор. Стыда в ней тоже нету. Но все же пьяный к ней не лезь, взаимности не будет. Трезвый подходи смело и сразу бери за глотку. К концу их приятельства, когда Витька досрочно перевели в вольнонаемные, Алеша мало того, что перенял у наставника науку, но, пожалуй, кое в каких тонкостях его превзошел. Удивленный «Щелкунчик» однажды ему сказал: с виду ты интеллигентный, а норов цепкий, хватка мужичья, машина это ценит. Без работы на воле не останешься, но, главное, запомни одно. С пьяным рылом на люди не суйся, продадут вместе с колесами.
На стоянке Алеше приглянулся бежевый «жигуленок» примерно пятилетнего возраста. Стоял он удобно для выката, и сигнализация на нем была допотопная: японская релюшка слева под капотом. Она лишь слабо пискнула, когда Алеша миниатюрными ножницами перекусил ей жилу. На оживление движка ушло у него не более минуты: рекорд, достойный «Щелкунчика». В половине второго он подкатил к дому Елизара Суреновича и занял свой пост. До пяти утра дремал за «баранкой» с открытыми глазами, без мыслей, без чувств, давая телу необходимый отдых. Когда Федор Кузьмич увел охрану, снова погрузился в безмятежное забытье. Дворник скреб метлой асфальт, захлопали двери, из чьих-то окон донеслась музыка, разом загомонили собаки, выведенные на прогулку, рассеялся мрак, из подъездов осторожно, поодиночке потянулись хмурые люди, спешащие к своим рабочим местам, солнышко пульнуло желтизной из-под крыш, заурчали моторы, резанул тишину заполошный женский крик, возможно, в одной из кирпичных клеток ревнивый любовник спозаранку свел счеты с подружкой; но вся эта мешанина пробуждающегося дня не тревожила Алешу ничуть. Он спал и не спал, слившись с сиденьем, и видел чудную грезу. В этой грезе он не ведал зла. Так уже бывало с ним. Накатывало из глубины времени странное чувство, будто он не тот, каким родился. Будто это не он, Алеша Михайлов, третий десяток лет с хищным прищуром вглядывается в сверкающий, зыбкий мир, а его двойник. И этот грозный двойник ему, погруженному в грезы, нелеп и смешон. У двойника слишком много мелких, докучливых забот по добыче деньжат, он еле успевает отбиваться от других хищников; но истинный Алеша Михайлов в его делах не участник. Его сущность в небесном парении. Он крылат и насмешливо улыбается над потугами двойника. Его дух совершенно свободен. Его плоть неопасна. Настя отдается ему с охотой, без принуждения, потому что принадлежит ему по праву, а не по страху. Все женщины земли завидуют ей. Греза наконец вовсе оторвала его от двойника. На берегу темной реки, где ломал он непокорную крестьянку, они с Настей сидели, прижавшись друг к другу, и обменивались мнениями о природе вещей. Алеша объяснил девушке, что он потому был такой неукротимый, что никого не любил. И его не любил, никто. Его путали с двойником — и чурались. Даже отец с матушкой смотрели на него с предубеждением. А это ему было обидно. Теплый Настин бок томил его душу. Настя пододвинулась так, чтобы ему удобнее было с ней управиться. Она больше и не думала сопротивляться. Да это было бы и глупо. Разве можно сопротивляться судьбе. Кончики ее грудей скользнули по его воспаленным губам. Миг великого торжества был близок, но не наступил.
За секунду до того, как появиться Елизару Суреновичу, Алеша очнулся, по-волчьи почуя приближение врага. Сначала из подъезда выступил парень лет тридцати, сторожко огляделся. Постояв, тихонько подсвистнул, но никто на его сигнал не отозвался. С недоуменной гримасой парень обернулся, рукой придержал дверь. Оттуда незамедлительно появился Елизар Суренович. Он был в темном плаще модного покроя, на голове — то ли шляпа, то ли кепка с длинным козырьком. Парень доложил ему об отсутствии охраны, и Елизар Суренович удрученно покачал головой. Не спеша оба двинулись через двор. За минувшие годы Елизар Суренович ничуть не изменился и походил на сдвинувшееся с места темноликое мраморное надгробие. У этого человека не было возраста, это всегда опасный знак. Когда он мельком глянул в Алешину сторону, по асфальту прокатилась теплая волна, давшая вибрацию корпусу «жигуленка». Алеша инстинктивно откинулся на спинку сиденья. Не вызвал у него энтузиазма и парень-телохранитель, вышагивающий за хозяином след в след. Его экономные, фиксированные движения, неподвижно брошенные вдоль туловища руки с характерно зажатыми кулаками могли принадлежать и роботу. От этого спрута надо будет держаться подальше, подумал Алеша. Для утешения сердца он заглянул в бардачок: «Макаров» уютно грелся на мягкой тряпице. У него в брюхе умиротворенно потрескивали литые гостинцы.
Елизар Суренович с роботом подошли к задрипанной «тойоте», скромно притулившейся за мусорным баком; робот отомкнул правую дверцу и распахнул ее перед хозяином. Елизар Суренович благожелательно кивнул и втиснулся в салон, сел за руль. Через минуту «тойота» вырулила на набережную и скользнула в сторону центра. Алеша отпустил ее метров на пятьдесят, полагая, что это дистанция нормальная для слежки по Москве. Опыта погони на автомобилях у него не было никакого, оставалось уповать на цыганское счастье. Он был уверен, что старый лиходей рано или поздно приведет его к Насте. Лучше бы рано, чем поздно. Без помех и приключений они добрались до площади Восстания, и «тойота» как-то без подготовки нырнула на улицу Чкалова и закрутилась в узких переулках. Алеша малость приотстал, уверенности, что его уже не засекли, у него не было. «Тойота» тормознула у двухэтажного зеленого здания антикварного вида, и Алеша припарковался неподалеку. Улочка была пуста и прощупывалась насквозь. На всякий случай Алеша помолился, призвав на помощь покойную матушку. Из машины Елизар Суренович вылупился в одиночку и попер к подъезду, не оглядываясь окрест. Алеша в ожидании успел выкурить три сигареты, а чем занимался в это время робот, можно было лишь предполагать. Похоже, отключился, экономя батарейки. За два часа его стриженый затылок не пошевелился ни разу. Ровно в половине одиннадцатого Елизар Суренович вернулся, неся в руках ярко-желтый кожаный чемоданчик, перехваченный ремнями. С такими чемоданами любят выпендриваться кооперативные юнцы. Робот помог хозяину уместить поклажу на заднее сиденье. Елизар Суренович закурил и уставился на небо, словно ожидая оттуда для себя знака. В Алешину сторону они оба не глядели. Это наводило на грустные предположения. Ему было бы спокойнее, если бы Елизар Суренович поманил его к себе. Тогда они могли бы в нормальной обстановке обсудить создавшееся положение.
Дальше началась гонка. «Тойота» через сложное хитросплетение улиц вымахнула на Рублевское шоссе. Сто раз у любого светофора Алеша рисковал остаться с носом, и в конце концов ему пришлось подобраться к «тойоте» почти вплотную. Нужно было быть полным фраером, чтобы не заметить обнаглевшую «шестерку». Хотя, пожалуй, такому человеку, как Елизар Суренович, глубоко плевать на всех преследователей в мире, ему не по чину разбираться, кто плетется у него в хвосте. Возможен и другой вариант. Злодей выманивал Алешу в какое-то определенное место, где удобно будет без свидетелей узнать, чего ему от них надобно? На Рублевке, где повсюду висели ограничители скорости, «тойота» вдруг резко рванула за сто, и Алеше, чтобы не отстать, пришлось выжимать из «жигуленка» все соки. Движок гудел ровно и не дрожал. Алеша мысленно поклонился неведомому владельцу, который заботился о своем автомобиле. Наверное, тот давно обнаружил пропажу и мечется по стоянке, кусая локти, или заполняет протокол в отделении, где курносый сержант доверительно ему объясняет, как трудно нынче ловить угонщиков, которых развелось в Москве больше, чем нерезаных собак.
Шоссе блестело, словно вымытое с мылом, «тойота» беззаботно шла на ста, между ней и Алешей болтался, как дерьмо в проруби, какой-то упрямый «уазик» с иностранным номером, то отставая, то прибавляя ходу. По пути им попадалось много постовых, но никто их почему-то не останавливал, хоть один коротышка с капитанскими погонами вроде бы замахнулся лениво жезлом, но тут же его опустил, словно передумав связываться с проклятыми лихачами, надоевшими ему хуже горькой редьки. Или уже к этому моменту набил карманы «бабками» так, что лишняя купюра туда не влезала.