Первый закон — страница 17 из 29

Отраден мне вид агонии,

Ибо знаю я — он правдив.

Эмили Дикинсон

Малая толика золота, казалось, способна сэкономить море крови.

Все знали, что Масселию без осады, которая может затянуться навеки, не возьмешь. Древние стены этой великой цитадели Новой империи являлись предметом великой гордости ее обитателей. Гордости, возможно, было с излишком, а вот золото в карманах защитников не водилось. И сумма, за которую для Бенны оставили незапертыми маленькие боковые ворота, вызывала чуть ли не разочарование.

Карпи Верный со своими людьми еще не овладел укреплениями, и Тысяче Мечей далеко еще было до разграбления города, когда Бенна повел Монцу по его темным улицам. И то, что это брат вел ее, а не наоборот, уже казалось необычным.

— Для чего тебе понадобилось войти первым?

— Узнаешь.

— Куда мы идем?

— Вернуть свои деньги. С процентами.

Монца, поспевая вслед за братом, хмурилась. Сюрпризы Бенны отличались тем, что в них всегда имелась какая-нибудь червоточина. На узкой улочке они нырнули в узкую арку. Оказались в вымощенном дворе, освещенном двумя факелами. Там, рядом с повозкой, накрытой холстом, в которую уже впряжена была лошадь, стоял кантиец в простом дорожном одеянии. Монце не знакомый, зато хорошо знавший Бенну, судя по тому, как он двинулся к нему с улыбкой, распростерши объятия.

— Бенна, Бенна… рад тебя видеть!

Они обнялись по-приятельски.

— И я тебя, дружище. Это — моя сестра, Монцкарро.

Кантиец поклонился.

— Грозная и знаменитая. Мое почтение.

— Сомену Хермон, — представил его Бенна, широко улыбаясь. — Величайший купец Масселии.

— Всего лишь скромный торговец, каких много. Вот все, что осталось… вывезти. Жена с детьми уже уехала.

— Хорошо. Это облегчает дело.

Монца хмуро глянула на брата.

— Что ты зате…

Он сорвал у нее с пояса кинжал и ударом сверху вниз вонзил его Хермону в лицо. Это произошло так быстро, что, падая, купец еще улыбался. Монца инстинктивно выхватила меч, быстро осмотрела полутемный двор, выглянула из арки на улицу. Но все было спокойно.

— Что ты сделал, черт тебя подери? — зарычала она на брата.

Бенна уже стоял в повозке и с безумным, алчным выражением лица разрезал холст. Потом нашарил и открыл крышку ящика под ним, запустил туда руку, и Монца услышала звон пересыпающихся монет. Тоже запрыгнула в повозку, встала рядом с братом.

Золото.

Столько сразу ей видеть еще не приходилось. И глаза ее расширились, когда она поняла, что ящик в повозке не один. Откинула дрожащими руками холст. Их было много…

— Мы богаты! — взвизгнул Бенна. — Богаты!

— И без того были богаты. — Монца уставилась на свой нож, торчащий в глазу Хермона. На черную в свете факелов кровь. — Зачем тебе понадобилось его убивать?

Он посмотрел на нее, как на сумасшедшую.

— Ограбить и оставить в живых? Чтобы он всем рассказал, что деньги у нас? Так мы в безопасности.

— В безопасности? С такой кучей золота безопасности не бывает, Бенна!

Он надулся, как будто она его обидела.

— Я думал, ты обрадуешься. Не ты ли копалась когда-то в грязи, не получая ничего? — Как будто она его разочаровала. — Это же ради нас. Ради нас, понимаешь? — Как будто она стала ему противна. — Сострадание и трусость — одно и то же, Монца! Я думал, ты это знаешь.

И что она могла сделать? Воскресить Хермона?..

Малая толика золота, казалось, может стоить моря крови.

План атаки

Цепь горделивых пиков, разделенных тенистыми провалами, омытых золотым вечерним светом, — Урвальские горы, спинной хребет Стирии, тянулись к югу, упираясь в гигантскую скалу, пристанище Осприи. Пестрела множеством полевых цветов зеленая долина меж городом и холмом, на котором встала лагерем Тысяча Мечей. Вилась по ней, стремясь к далекому морю, Сульва, окрашенная заходящим солнцем в огненный цвет расплавленного железа.

Щебетали птицы в старинной оливковой роще, стрекотали кузнечики в густой, высокой траве. Лицо Коски овевал теплый ветер, теребя перья на зажатой в руке шляпе. Взгляд так и притягивали к себе виноградники, разбитые на горных склонах к северу от города, — длинные ряды зеленых лоз, одно созерцание коих вызывало обильное слюнотечение. В этих краях рождались и созревали лучшие вина Земного круга…

— Сладчайшее счастье, — пробормотал он.

— Красота… — выдохнул принц Фоскар.

— Вам не случалось раньше видеть прекрасную Осприю, ваше высочество?

— Рассказы о ней слышал, но…

— Дух захватывает, правда?

Город стоял на четырех громадных уступах, выбитых в крутом каменном откосе сливочного цвета, каждый из которых обнесен был собственными стенами и застроен домами, чьи крыши, купола и башенки возносились выше этих стен. С гор спускался изящными арками, числом больше пятидесяти, старинный имперский акведук, упиравшийся нижним своим концом в наружный крепостной вал. Самые высокие арки превосходили человеческий рост в двенадцать раз. Темнели на фоне угасающих лазурных небес четыре огромные башни крепости, непостижимым образом державшейся на скале. В окнах загорались огоньки, очерчивая контуры укрытого тенью города золотыми точками.

— Нет на свете другого такого места.

Последовала пауза.

— Жаль даже уродовать его огнем и мечом, — сказал Фоскар.

— Жаль, выше высочество. Но это война. И таковы ее орудия.

По слухам, принц Фоскар, ныне наследный, после несчастья, приключившегося с его братом в известном сипанийском борделе, был инфантильным, неопытным, слабонервным юнцом. Но то, что Коска успел увидеть, произвело на него приятное впечатление. Выглядел принц и впрямь мальчишкой, но казался скорее чувствительным, чем слабым. Скорей рассудительным, чем вялым, и скорей учтивым, чем безвольным. Он весьма походил на самого Коску в молодости. Если взять противоположность каждой черты, конечно.

— Укреплена она, похоже, на славу, — пробормотал принц, наведя на высокие городские стены подзорную трубу.

— О, это так. Осприя была аванпостом Новой империи, бастионом, выстроенным, чтобы отражать набеги неугомонных баольских орд. И некоторые стены продержались против дикарей больше пятисот лет.

— Так, может, герцог Рогонт попросту отступит за них? Он ведь, кажется, всеми силами избегает сражений…

— На этот раз сразится, — сказал Эндиш.

— Должен, — прогудел Сезария, — не то мы встанем лагерем в этой чудненькой долине и заморим его голодом.

— Мы превосходим его числом втрое, если не больше, — прогнусавил Виктус.

Коска согласно закивал.

— Стены полезны, только если человек ждет помощи. А ее от Лиги Восьми уже не будет. Он должен сразиться и сделает это. Положение его безнадежно. — Кто-кто, а Коска понимал, что такое безнадежность.

— Вынужден признаться, меня… кое-что беспокоит. — Фоскар нервно откашлялся. — Я узнал, что вы страстно ненавидите моего отца.

— Страстно?.. Ха! — небрежно отмахнулся Коска. — Когда я был молод, страсти еще имели надо мной власть, но, пройдя с тех пор жестокую школу, я осознал преимущества расчета на холодную голову. Да, у нас с вашим отцом были кое-какие разногласия. Но я, помимо всего прочего, наемник. И считаю преступным непрофессионализмом позволять своим чувствам уменьшать вес кошелька.

— Точно-точно. — Лицо Виктуса приобрело гнусное плотоядное выражение. Еще гнусней, чем обычно.

— Кстати… вот мои ближайшие сподвижники, — Коска повел шляпою, указывая на троих капитанов, — которые предали меня в свое время и посадили в мое кресло Меркатто. Отымели по самые цыпочки, как говорят в Сипани. По самые цыпочки, ваше высочество. И будь я склонен к мести, эти три куска дерьма тут не стояли бы. — Он хохотнул следом, и они хохотнули. И возникшее, было, напряжение развеялось. — Но все мы можем быть полезны друг другу, поэтому я простил их, и вашего отца тоже. Месть не делает завтрашний день светлее. И на весах жизни не перевесит даже одного скела. Так что не стоит беспокоиться на сей счет, принц Фоскар, я — человек деловой, купленный, оплаченный. Весь ваш.

— Вы само великодушие, генерал Коска.

— Сама алчность, что не вполне одно и то же… Но могу быть и великодушен. На время ужина, к примеру. Не желает ли кто из вас, господа, выпить? Вчера мы раздобыли ящик чудесного вина, в усадьбе выше по течению, и…

— Может, стоит обсудить стратегию, а потом уж начинать веселиться? Пока все еще способны мыслить здраво?

От резкого голоса полковника Риграта у Коски заныли зубы. Под стать голосу были и черты лица, и весь нестерпимо самодовольный вид этого тридцатилетнего офицера в наглаженном мундире, прежде — заместителя генерала Ганмарка, ныне — принца Фоскара. Похоже, это был тот самый военный ум, что стоял за талинской операцией.

— Поверьте, молодой человек, — сказал Коска, хотя ни молодым, ни человеком тот, на его взгляд, не был, — меня с моим здравомыслием разлучить нелегко. У вас есть план?

— Да! — Риграт залихватски взмахнул жезлом.

Из-под оливкового дерева неподалеку выдвинулся Балагур, держась за рукояти ножей. Коска легкой улыбкой и кивком головы отослал его обратно. Никто и заметить не успел.

Коска был солдатом всю жизнь, но до сих пор, тем не менее, гадал, каково же истинное назначение жезлов. Человека с их помощью не убьешь, и даже вида, что такое возможно, не сделаешь. Колышка для палатки не заколотишь, куска мяса не отобьешь и вряд ли сумеешь хотя бы заложить за достойную упоминания сумму. Может, они были предназначены для почесывания спины в тех местах, куда не дотянуться рукой? Или попросту для придания человеку дурацкого вида?.. Последнее уж точно удавалось, подумал он, глядя, как Риграт важно указует жезлом в сторону реки.

— Через Сульву имеется два брода! Верхний и… нижний! Нижний гораздо шире и надежнее. — Полковник уставил конец жезла туда, где темная полоса имперской дороги упиралась в блещущую под закатным солнцем воду. — Но верхним, расположенным примерно на милю выше по течению, в это время года тоже можно пользоваться.

— Два брода, говорите? — Про чертовы броды знали все. Коска сам некогда торжественно вступил в Осприю через один, приветствуемый великой герцогиней Сефелиной и ее подданными, и бежал оттуда через другой после того, как эта сука попыталась его отравить.

Он вынул из кармана куртки потертую флягу. Ту самую, что бросил ему в Сипани Морвир. Открутил крышку.

Риграт бросил на него острый взгляд.

— Я думал, мы решили выпить потом, когда обсудим стратегию.

— Вы решили. Я молчал. — Коска закрыл глаза, глубоко вздохнул, поднес флягу к губам, сделал большой глоток. И еще один. Прохладная влага заструилась в рот, омыла пересохшее горло. Выпить, выпить, выпить… Он счастливо выдохнул. — Ничто не сравнится с первым вечерним глотком.

— Могу я продолжить? — раздраженно, резко сказал Риграт.

— Конечно, мой мальчик, пожалуйста.

— Через день, послезавтра, вы поведете Тысячу Мечей через нижний брод…

— Поведу? Вы хотите сказать, поеду во главе?

— Где ж еще должен находиться командир?

Коска обменялся озадаченным взглядом с Эндишем.

— Где угодно. Вы когда-нибудь возглавляли войско? Шансы быть убитым очень высоки, знаете ли.

— Крайне высоки, — вставил Виктус.

Риграт скрипнул зубами.

— Командуйте откуда угодно, но Тысяча Мечей перейдет нижний брод, а с ней — наши союзники из Этризани и Сезале. У герцога Рогонта не останется иного выхода, кроме как бросить в бой все силы, не дожидаясь, пока вы выберетесь на берег. И, когда он займется вами, из укрытия вырвутся талинские регулярные войска и перейдут верхний брод. Мы двинемся на врага с фланга, и… — Он с треском хлопнул себя по ладони жезлом.

— Побьете их палками?

Шутка Риграта не рассмешила. Возможно, его ничто и никогда не смешило.

— Мечами, мечами! Разобьем наголову, обратим в бегство и положим таким образом конец опостылевшей Лиге Восьми!

Последовала долгая пауза. Коска хмуро посмотрел на Эндиша, тот ответил ему таким же взглядом. Сезария и Виктус, глядя друг на друга, покачали головами. Риграт нетерпеливо похлопал себя жезлом по ноге. Принц Фоскар снова откашлялся, нервно выдвинул вперед подбородок.

— Ваше мнение, генерал Коска?

— Хм. — Коска мрачно покачал головой, угрюмо уставился на сверкающую реку. — Хм. Хм.

— Хм. — Виктус поджал губы, постучал по ним пальцем.

— Хм… пффф. — Эндиш надул щеки.

— Гхрм. — Исполненное сомнения хмыканье Сезарии прозвучало, как далекий раскат грома.

Коска снял шляпу, почесал в затылке. Водрузил ее на место, колыхнув перьями.

— Хм-м-м-м-м…

— Это надо понимать так, что вы не одобряете?

— О, мне не удалось скрыть от вас своих дурных предчувствий? Тогда я не смогу с чистой совестью о них умолчать. Я не уверен, что Тысяча Мечей справится с задачей, которую вы ставите.

— Не уверен, — сказал Эндиш.

— Не справится, — подхватил Виктус.

Сезария являл собой гору молчаливого неодобрения.

— Разве вам мало заплатили за вашу службу? — спросил Риграт.

— Нет, конечно, — ухмыльнулся Коска, — и Тысяча Мечей сражаться будет, не сомневайтесь.

— Как один человек! — заявил Эндиш.

— Как дьяволы! — добавил Виктус.

— Но где они будут сражаться наилучшим образом?.. Вот что беспокоит меня, как их капитан-генерала. За короткое время они потеряли двух главнокомандующих. — Коска повесил голову, словно глубоко сожалел об этом обстоятельстве и ни малейшей выгоды от этого не поимел.

— Меркатто, а потом Верного. — Сезария вздохнул, словно никоим образом не участвовал в смене командования сам.

— Они успели подзабыть свои основные обязанности.

— Разведкой занимались, — посетовал Эндиш.

— Расчисткой флангов, — прорычал Виктус.

— Боевой дух в бригаде сейчас крайне низок. Да, им платят, но деньги не самый лучший стимул рисковать жизнью. — Особенно для наемников, но об этом вряд ли стоило говорить. — Бросить их в лобовую схватку с упорным и отчаявшимся врагом, нос к носу… не скажу, что они могут дрогнуть, но… да. — Коска поморщился, почесал шею. — Они могут дрогнуть.

— Надеюсь, это не проявление вашего печально знаменитого нежелания сражаться, — язвительно сказал Риграт.

— Нежелания? Сражаться? Да я — тигр, можете спросить любого! — Виктус фыркнул так, что подбородок украсился соплями.

Коска оставил его реплику без внимания.

— Вопрос в том, чтобы подобрать для определенной задачи подходящее орудие. Человек же не станет рубить дерево рапирой. Возьмет топор. Если только он не полная задница. — Полковник открыл рот, начал говорить что-то, но Коска не остановился. — План хорош, в общих чертах. Как военный военного, я поздравляю вас с ним без всяких оговорок.

Риграт умолк, смешавшись, не будучи уверен в том, что его не держат за дурака. Кем он и был в действительности.

— Но разумнее будет предложить регулярным талинским войскам, испытанным на деле, проверенным недавно в Виссерине и в Пуранти, привыкшим побеждать, наделенным безупречным боевым духом, перейти нижний брод. При поддержке союзников из Этризани и Сезале… и так далее. — Коска указал в сторону реки флягой, куда более полезным для человека предметом, на его взгляд, нежели жезл. Ибо жезл не способен напоить. — А Тысяче Мечей затаиться на возвышенности. В ожидании момента! С тем, чтобы переправиться через верхний брод и стремительно и яростно зайти на врага с тыла!

— Лучшее место, откуда следует заходить на врага, — пробормотал Эндиш.

Виктус хихикнул.

Коска эффектно взмахнул флягой.

— Таким образом, и ваша хладнокровная отвага, и наша пылкая страсть найдут себе применение там, где они более всего полезны. И песни будут сложены, и слава обретена, свершится история, Орсо станет королем… — Он отвесил почтительный поклон Фоскару. — А потом, в свое время, и вы, ваше высочество.

Фоскар озабоченно посмотрел на броды.

— Да. Да… я понимаю. Но дело в том, что…

— Стало быть, мы пришли к согласию! — Коска приобнял его рукою за плечи и повел к палатке. — Кажется, это Столикус сказал, что великие люди часто движутся в одном направлении? Думаю, так и есть! Двинемся же навстречу ужину, друзья! — Он ткнул пальцем себе за спину, где мерцали среди укрытых сгущавшимися сумерками гор огоньки Осприи. — Я так голоден, что способен слопать город, клянусь!

И под дружный смех вошел в палатку.

Политика

Трясучка хмуро сидел за столом и пил.

Величиной своей и пышностью убранства пиршественный зал герцога Рогонта превосходил все до единой комнаты, где ему случалось пить. Когда Воссула рассказывал о диковинках, которыми полна Стирия, воображению Трясучки примерно что-то в этом роде и представлялось, отнюдь не вонючие доки Талина. Просторней здесь было раза в четыре, чем в большом зале Бетода в Карлеоне. Потолки казались выше раза в три, а то и больше. Стены из блестящего светлого мрамора с черно-синими прожилками покрывала обильная резьба — цветы и ветви, поверх которых стелился живой плющ, и в трепетных тенях трудно было отличить каменную листву от настоящей. В открытые окна, размерами с дворцовые ворота, задувал теплый вечерний ветерок, раскачивая множество подвесных светильников, и все кругом сверкало и искрилось в отсветах их золотых огоньков.

Пристанище красоты и величия, выстроенное богами для великанов.

Обидно было только, что народу, в нем собравшемуся, изрядно не хватало ни того, ни другого — и женщинам в пышных нарядах, замысловато причесанным, увешанным драгоценностями, нарумяненным, чтобы выглядеть моложе, стройней, богаче, чем есть, и пестро разодетым мужчинам в кружевных воротниках, с маленькими золочеными кинжальчиками на поясе. Все они смотрели на Трясучку с легкой брезгливостью на напудренных лицах, словно перед ними был кусок тухлого мяса. Потом, когда он поворачивался к ним левым боком, с тошнотным ужасом. Что вызывало у него на три четверти мрачное удовлетворение и еще на четверть — такой же ужас.

На каждой пирушке найдется какой-нибудь тупой, мерзкий, задиристый ублюдок, который слишком много пьет, то и дело норовит с кем-нибудь сцепиться и никому не дает покоя. Нынче вечером, казалось, эту роль исполнял Трясучка. Не без удовольствия. Он отхаркнул мокроту и сплюнул ее на блестящий пол.

Мужчина за столом по соседству, одетый в желтую куртку с длинными полами сзади, выпятил губы и чуть заметно скривился. Трясучка, царапнув острием ножа полированную столешницу, подался к нему.

— Сказать что хотел, засранец?

Тот побледнел и, не ответив, повернулся к друзьям.

— Трусы дерьмовые, — прорычал Трясучка в свой быстро пустеющий кубок — громко, чтобы слышно было за три стола. — Этакая прорва народу — и ни одного мужчины!

Что, интересно, сделал бы Ищейка, окажись он среди этих хихикающих франтов? Или Рудда Тридуба?.. Трясучка мрачно фыркнул, представив их себе. Но веселье его тут же и увяло. Если смеяться над кем, так над самим собой. Ведь это он тут сидит, а не они, пущенный за стол из жалости, без единого друга рядом. На то похоже, во всяком случае.

Он бросил хмурый взгляд на высокий стол, стоявший на помосте в конце зала. Там пировал с самыми почетными гостями Рогонт, улыбаясь им, как звезда, сияющая на ночном небе. Рядом с ним сидела Монца. Трясучка со своего места видел ее плохо, но ему казалось, что она смеется. Веселится, конечно же, и думать забыла о своем одноглазом мальчике на побегушках.

Красивый малый этот ублюдок, «принц благоразумия». При двух глазах, во всяком случае. Дать бы ему в довольную, гладкую морду. Молотом, которым Монца пробила голову Гоббе. А то и просто кулаком. Смять голыми руками. Разорвать на куски… Трясучка крепко, до дрожи, стиснул рукоять ножа, представляя, как проделывает все это, смакуя кровавые подробности, меняя и додумывая их так и этак, пока безумная фантазия не превратила его в великана, а Рогонта, описавшегося со страху и молящего о пощаде, не поставила на колени. После чего Монца захотела его, Трясучку, как никогда… И, сочиняя эту небылицу, он не сводил с них обоих прищуренного, дергающегося глаза.

Подогрел себя, было, мыслью, будто смеются они над ним, но тут же понял, что это глупость. Слишком мало он значит, чтобы над ним смеяться… Душа закипела еще жарче. Трясучка вспомнил о гордости, за которую цеплялся до сих пор, как тонущий за ветку, слишком тонкую, чтобы удержать на плаву. Он стал ненужной помехой после того, как столько раз спас ей жизнь? И столько раз рисковал собственной? И преодолел столько чертовых ступенек, в конце концов, чтобы забраться на эту проклятую гору?.. Пожалуй, после такого он имеет право рассчитывать на нечто большее, чем насмешки.

Трясучка выдернул нож из расколотой столешницы. Тот самый нож, который Монца дала ему при первой встрече. Тогда у него еще были оба глаза и гораздо меньше крови на руках. Тогда он еще хотел покончить с убийствами и стать хорошим человеком. Теперь уж он и не помнил, что тогда думал и чувствовал.

* * *

Монца хмуро сидела за столом и пила.

В последнее время она питала мало интереса к еде, еще меньше к официальным торжествам и совсем никакого к болтливым задницам, поэтому рогонтов пир обреченных казался ей ночным кошмаром. Кто был создан для церемоний, пиров и лести, так это Бенна. Ему бы здесь понравилось. Болтовня, шуточки, похлопывания по спине… Улучив паузу между льстивыми уверениями в дружбе от презирающих его людей, он погладил бы ее, успокаивая, по руке и шепотом, на ухо, попросил бы терпеть и улыбаться. Хотя сейчас ее хватило бы лишь на звериный оскал.

Ужасно болела голова в том месте, где под кожей прятались монеты, и гости, манерно постукивавшие ножами по тарелкам, могли бы с тем же успехом загонять гвозди ей в лицо. Внутренности словно свело навеки — с тех самых пор, как она увидела утонувшего Верного на мельничном колесе. Только бы удержаться и не сблевать Рогонту на расшитый золотом мундир…

Он наклонился к ней, спросил с учтивой заботливостью:

— Почему вы так мрачны, генерал Меркатто?

— Почему? — Она подавила подступившую тошноту. — Армия Орсо приближается.

Рогонт повертел свой бокал за ножку.

— Да. При умелом содействии вашего бывшего наставника Никомо Коски. Разведчики Тысячи Мечей добрались уже до Мензийского холма, с которого открывается вид на броды.

— И больше никаких проволочек.

— Похоже на то. Мои честолюбивые планы вскоре обратятся в пыль. Что часто случается с подобными планами.

— Вы уверены, что ночь перед разгромом подходящее время для праздника?

— Через день может быть слишком поздно.

— Хм. — И то правда. — Но вдруг случится чудо?

— Я никогда не верил в божественное вмешательство.

— Вот как? Зачем же здесь эти люди? — Монца кивнула на кучку гурков в белых одеяниях и жреческих шапочках, сидевших за столом у самого помоста.

Герцог устремил на них взгляд.

— О, помощь их выходит далеко за пределы духовной. Это эмиссары пророка Кхалюля. На стороне герцога Орсо Союз, поддержка тамошних банков. Мне тоже нужны друзья. А перед пророком преклоняет колени даже император Гуркхула.

— Да, всем приходится перед кем-то преклонять колени… Что ж, император и пророк смогут утешить друг друга, когда жрецы принесут им весть о вашей голове на пике.

— Это они переживут. Стирия для них — лишь интермедия. Думаю, они уже готовят новое поле битвы.

— Говорят, война никогда не кончается. — Монца осушила бокал и со стуком поставила его на стол.

Может, в Осприи и делали лучшее в мире вино, но для нее оно имело вкус блевотины. Как и все прочее. Сама жизнь ее была блевотиной и дерьмом. Жидким, поносным дерьмом. Из-за спины тут же выплыл слуга с лошадиным лицом, в напудренном парике, и пустил в пустой бокал длинную струю вина, держа бутылку как можно дальше от стола, словно от этого оно могло стать вкуснее. Затем с непринужденным изяществом отступил. Что-что, а отступать в Осприи умели. Монца вновь потянулась за бокалом. Последняя выкуренная трубка уняла только дрожь в руках и ничем больше не помогла.

Поэтому она жаждала опьянения — тупого, бессмысленного, непристойного, дарующего забвение бед.

Медленно обвела взглядом лица богатейших и совершенно никчемных горожан Осприи. Присмотревшись, можно было заметить, что их веселье замешано на истерике. Слишком много пьют. Слишком быстро говорят. Слишком громко смеются. Приближение погибели отнюдь не прибавило им сдержанности. И в предстоящем разгроме Рогонта Монцу могло утешить лишь одно — вместе с герцогом потеряют все многие из этих глупцов.

— Вы уверены, что мне следует сидеть здесь? — ворчливо спросила она.

— Кто-то же должен. — Рогонт без особого воодушевления покосился на Котарду, юную графиню Аффойи. — Благородная Лига Восьми, похоже, превратилась в Лигу Двух. — Наклонился к уху Монцы. — И я, честно говоря, думаю о том, не слишком ли поздно мне из нее выходить. Как ни печально, но у меня маловато почетных гостей.

— Так я, стало быть, опора для вашего пошатнувшегося престижа?

— Именно. Но опора совершенно очаровательная. И, кстати, это всего лишь непристойные слухи, будто у меня что-то падает… уверяю вас.

Сил у Монцы не было даже на злость, не говоря уж о веселье, поэтому она отделалась утомленным хмыканьем.

— Не мешало бы вам что-нибудь съесть. — Рогонт указал вилкой на ее нетронутое блюдо. — Вы, кажется, похудели.

— Меня тошнит. — А еще у нее болела правая рука, так сильно, что ножа не удержать. — Не переставая.

— Вот как? Съели что-нибудь не то? — Рогонт подцепил вилкой кусочек мяса, сунул в рот и прожевал с таким удовольствием, словно до прихода армии Орсо оставалась еще, по меньшей мере, неделя. — Или сделали?

— Возможно, причиной тому всего лишь общество.

— Не удивлюсь. Моей тете Сефелине вечно делалось дурно от меня. И тошнило ее часто. В некотором отношении вы с ней схожи. Острый ум, великие дарования, железная воля и… неожиданно слабый желудок.

— Сожалею, что разочаровала вас. — Кто бы знал, как она разочаровала саму себя…

— Меня? О, как раз напротив, поверьте. Я ведь тоже не из кремня сделан.

А жаль… Монца через силу допила вино, хмуро уставилась на пустой бокал. Год назад она не испытывала к Рогонту ничего, кроме презрения. Смеялась вместе с Бенной и Верным над его трусостью и его вероломством как союзника. Теперь Бенна был мертв, Верного она убила. И прибежала к Рогонту в поисках убежища, словно заблудшее дитя к богатому дядюшке. А тот, в данном случае, и себя-то не мог защитить. И все же его компания казалась намного приятней, чем альтернатива. Взгляд ее неохотно устремился направо, где в конце длинного стола сидел в одиночестве Трясучка.

От него Монцу, увы, тошнило. Рядом находиться и то было тяжело, где уж там прикоснуться… И отвращало ее не только его изуродованное лицо. Она успела повидать такое количество уродств и стольких людей изуродовала сама, что могла бы без особого труда притвориться, будто это ее не трогает. Отвращало его молчание после прежней неумолчной болтовни, напоминавшее о долге, с которым она не в силах расплатиться. Глядя ему в лицо, Монца слышала его шепот: «А должны были — тебе». И знала, что он прав. Когда же он все-таки вступал в разговор, то больше не упоминал о своем желании стать хорошим человеком и совершать правильные поступки. Возможно, ей следовало радоваться тому, что победа в том споре осталась за нею. Она и старалась. Но думать могла лишь о том, что, встретив человека, считай, наполовину хорошего, каким-то образом превратила его в наполовину дурного. Не только сама была гнилой, но заражала гнилью всех, с кем соприкасалась.

От Трясучки ее тошнило. И от того, что на самом деле ей следовало испытывать благодарность, а не отвращение, тошнило еще сильнее.

— Я попусту трачу время, — прошипела Монца, обращаясь скорей к своему бокалу, чем к Рогонту.

Герцог вздохнул.

— Как и мы все. Пытаясь провести оставшиеся до позорной смерти мгновенья не самым худшим образом.

— Мне нужно уехать. — Монца попыталась сжать в кулак искалеченную руку, но сейчас боль лишала ее и последних сил. — Найти способ… убить Орсо. — Сил оставалось так мало, что она с трудом выговорила это.

— Месть?

— Месть.

— Если вы уедете, я буду раздавлен.

Монца уже плохо понимала, что говорит.

— Но на кой черт я вам нужна?

— Вы — мне? — Рогонт перестал улыбаться. — Я не в силах больше оттягивать неизбежное. Скоро, возможно, уже завтра, состоится великая битва, которая решит судьбу Стирии. Что может быть ценнее в такое время, чем совет одного из величайших стирийских полководцев?

— Погляжу, может, один какой и найдется, — пробормотала она.

— К тому же у вас много друзей.

— У меня? — Монца не могла вспомнить ни одного живого.

— Вас по-прежнему любит народ Талина. — Рогонт, подняв брови, оглядел своих гостей, многие из которых посматривали на Монцу не слишком дружелюбно. — Здесь вы менее популярны, конечно, но это только подтверждает суть. Злодей для одного человека — герой в глазах другого.

— В Талине думают, что меня нет в живых, да и все равно им на самом деле. — Ей и самой было почти все равно.

— Напротив, мои агенты сейчас активно уведомляют горожан о том, что вы благополучно выжили. На всех перекрестках развешаны объявления, где говорится, что сообщение герцога Орсо о вашей гибели — ложь, что он сам покушался вас убить и что вы скоро вернетесь. Им далеко не все равно, поверьте. К вам относятся с той непостижимой любовью, какую простые люди питают порой к выдающимся личностям, которых не знали никогда и не узнают. И действия наши помогают, по меньшей мере, восстановить их против Орсо и создать ему трудности в собственном доме.

— Политика? — Монца осушила бокал. — Маленький жест, когда война стучится к вам в двери?

— Все мы делаем жесты, какие можем. Но вы по-прежнему весомая фигура и в войне и в политике, расположения которой стоит добиваться. — Он снова улыбнулся, еще шире, чем раньше. — Да и нужна ли мужчине какая-то другая причина, кроме той, что он желает удержать при себе умную и прелестную женщину?

Монца нахмурилась, отвела взгляд.

— Идите вы…

— Пойду, коль желаете. — В ответ он посмотрел ей прямо в глаза. — Но я бы предпочел остаться.

* * *

— Ваш угрюмый вид созвучен моим чувствам.

— Что? — Трясучка оторвал недобрый взгляд от веселой парочки. — А… — С ним заговорила какая-то женщина. — О! — У которой было на что посмотреть. Так хороша была, что как будто даже светилась.

Но тут он обнаружил, что светятся все вокруг. Успел напиться в дерьмо…

Впрочем, она казалась не такой, как все. Из украшений только ожерелье из красных камней на длинной шее; одета в белое платье, просторное, как у чернокожих женщин, которых он видел в Вестпорте. Но сама с очень белой кожей. Что-то простое и естественное было в том, как она держалась, никакой чопорности. Что-то искреннее в том, как улыбалась. На миг и его собственные губы тронула улыбка. Впервые за долгое время.

— Найдется здесь местечко? — По-стирийски она говорила с союзным акцентом. Чужая в этой стране, как он сам.

— Вы хотите сесть… рядом со мной?

— Отчего бы и нет? Разве вы разносчик чумы?

— С моим счастьем я бы не удивился. — Он повернулся к ней левым боком. — Но хватает и этого, чтобы меня избегали.

Взгляд ее устремился на его уродство и снова встретился с его взглядом. Улыбка не дрогнула.

— У всех у нас свои шрамы. У кого снаружи, у кого…

— Те, что внутри, однако, не портят внешнего вида.

— Мне кажется, значение красоты часто переоценивают.

Трясучка медленно смерил ее взглядом сверху донизу. Не без удовольствия.

— Легко вам говорить. У вас ее столько…

— Хорошие манеры. — Она выпятила губы, окинула взглядом зал. — Я уж отчаялась встретить их здесь. Клянусь, вы единственный искренний человек во всей этой толпе.

— Вот уж не думаю. — Тем не менее он все-таки улыбнулся. Доброе слово от красивой женщины услышать всегда приятно. У него ведь еще осталась гордость.

Тут она протянула ему руку, и Трясучка растерянно заморгал.

— Можно поцеловать, да?

— Если хотите. Она не растает.

Рука оказалась мягкой и гладкой. Совсем не похожей на руку Монцы, покрытую шрамами, обветренную, мозолистую, как у какого-нибудь Названного. Не говоря уж о второй, искалеченной, скрытой под перчаткой. Трясучка прижался губами к пальцам, учуял аромат духов. Цветочный, с какой-то непонятной примесью, от которой у него перехватило дыхание.

— Я… э… Кол Трясучка.

— Знаю.

— Откуда?

— Мы виделись уже, но недолго. Меня зовут Карлотта дан Эйдер.

— Эйдер? — Через мгновение он вспомнил. Сипани. Мелькнувшее в тумане лицо. Красный плащ. Любовница принца Арио. — Вы — та самая, кого Монца…

— Обманула, шантажировала, уничтожила и бросила умирать? Да, та самая. — Она бросила хмурый взгляд на высокий стол. — Монца… вот как. Не просто по имени, но по-уменьшительному. Вы, должно быть, очень близки.

— Достаточно. — Совсем не так, однако, как в Виссерине, когда у него еще были оба глаза.

— Тем не менее она сидит наверху с великим герцогом Рогонтом, а вы — внизу, с нищими прихлебателями.

Словно мысли его прочитала… В нем снова начал разгораться гнев, и Трясучка поспешил увести разговор в сторону.

— Что вас привело сюда?

— После резни в Сипани выбора у меня не было. Герцог Орсо наверняка предложил за мою голову немалую сумму. Последние три месяца я прожила, от каждого встречного ожидая, что меня пырнут ножом, задушат или отравят.

— Хм. Мне это знакомо.

— Примите мое сочувствие.

— Мертвые знают, что малость сочувствия мне не помешала бы.

— От меня можете получить все, ибо оно того стоит. Вы такая же пешка в этой маленькой грязной игре, как и я, не правда ли? И потеряли даже больше, чем я. Глаз. Красоту.

Она вроде бы не двигалась с места, но в то же время стала ближе. Трясучка сгорбился.

— Может быть.

— Герцог Рогонт — мой старый знакомый. Не сказать, что надежный человек, но, несомненно, привлекательный.

— Может быть, — повторил, скрипнув зубами, Трясучка.

— Пришлось отдаться на его милость. Без особого желания, но все же это помощь, на время. Хотя, кажется, он уже нашел себе новую забаву.

— Монцу? — Трясучка сам об этом думал весь вечер, но сейчас возмутился. — Она не такая.

Карлотта дан Эйдер недоверчиво фыркнула:

— Правда? Не убийца, не вероломная лгунья, которая, чтобы добиться своего, использует всех и каждого? Она предала Никомо Коску, украла его кресло. И почему, вы думаете, ее пытался убить герцог Орсо? Да потому что следующее кресло, которое она собиралась украсть, принадлежит ему!

Малость отупев от выпитого, Трясучка не нашелся с ответом.

— Что ей помешает использовать Рогонта, чтобы добиться своего? Она любит кого-нибудь другого?

— Нет, — прорычал он. — Не знаю… нет, черт подери! Вы все перевираете!

Она приложила руку к белой груди.

— Я перевираю? Ее не зря прозвали Змеей Талина! Змея никого не любит, кроме себя!

— Вы сами сказали. Она использовала вас в Сипани. Вы ее ненавидите!

— Слезы лить над ее трупом я не стану, это правда. И буду горячо признательна человеку, который всадит в нее нож… очень горячо. Но это еще не делает меня лгуньей. — Она зашептала ему чуть ли не на ухо, обдавая его жарким дыханием, будившим наряду с гневом похоть: — Монцкарро Меркатто, Палач Каприле! Там убивали детей. Детей! На улицах! Она даже брату своему изменяла, как я слышала…

— Что? — Не надо было ему пить так много. Зал потихоньку начинал кружиться.

— Вы не знали?

— Чего не знал?

Трясучка ощутил странную смесь любопытства, страха и отвращения.

Эйдер положила руку ему на плечо. И он снова уловил запах — сладкий, кружащий голову, вызывающий тошноту.

— Они с братом были любовниками.

Последнее слово она подчеркнула. Промурлыкав его.

— Кем? — Трясучке словно дали пощечину, так загорелась щека со шрамом.

— Любовниками. Спали друг с другом — как муж и жена. Трахались. Это не секрет. Спросите кого хотите. Ее саму.

Трясучке стало трудно дышать. Мог бы и сам догадаться. Слышал же не раз намеки… которые только теперь обрели смысл. А может, он и догадывался на самом деле. Но все равно вдруг почувствовал себя обманутым. Преданным. Высмеянным. Рыбой, выброшенной из воды на берег и задыхающейся. После всего, что он для нее сделал, после всего, что потерял… Гнев вспыхнул в нем с такой силой, что Трясучка чуть не утратил самообладание.

— Заткни свой дерьмовый рот! — Сбросил руку Эйдер с плеча. — Думаешь, я не понимаю, что ты нарочно меня подстрекаешь? — Оказался неведомым образом на ногах, навис над нею. Зал поплыл куда-то, закачались вокруг размытые лица и огни. — За дурака меня держишь, женщина? За ничтожество?

Щеки у него пылали. Голову сдавило так, что казалось, глаза сейчас вылезут… не считая того, который уже выжжен. Трясучка зарычал сдавленно, поскольку горло перехватило. Попятился, чтобы не броситься на нее и не придушить, наткнулся на слугу. Тот выронил поднос. Зазвенели посыпавшиеся на пол бокалы и бутылка, хлынуло струей вино.

— Господин, нижайше про…

Левый кулак Трясучки врезался ему под ребра, заставив согнуться, правый — в лицо, не дав упасть. Слуга отлетел к стене и сполз по ней в россыпь осколков. На кулаке Трясучки осталась кровь. Кровь и кусочек чего-то белого, застрявший меж пальцев. Обломок зуба.

Больше всего хотелось встать на колени возле этого ублюдка, схватить его обеими руками за голову и колотить ею по красивой настенной резьбе, пока мозги не вылетят. И Трясучка чуть было так и не сделал.

Но все же заставил себя отвернуться. Заставил… и, пошатываясь, двинулся прочь.

* * *

Время тянулось бесконечно.

Монца лежала спиной к Трясучке, отодвинувшись от него как можно дальше, на самый краешек кровати. Еще немного — и упадешь. Меж занавесок на окне начал уже брезжить рассвет, тьма в комнате вылиняла до грязно-серого цвета. Действие вина кончилось, оставив за собой только чувство еще большей тошноты, усталости и безнадежности, как волна, накатившая на грязный берег, оставляет на нем, вместо того чтобы вычистить, кучу дохлых рыбешек.

Она пыталась думать о том, что сказал бы сейчас Бенна. Что сделал бы, чтобы ей стало лучше. Но не могла вспомнить даже его голоса. Бенна уходил все дальше, унося с собой самое лучшее в ней. Монца вспоминала его мальчиком — маленьким, болезненным, беспомощным, нуждающимся в ее заботе. Вспоминала мужчиной — смеющимся, скачущим рядом с ней вверх по горе к Фонтезармо и все так же нуждающимся в ее заботе. Она помнила, какого цвета у него были глаза. Помнила, какие складки появлялись возле уголков при улыбке. Но никак не могла увидеть саму улыбку.

Вместо брата перед нею представали со всеми кровавыми подробностями те пятеро человек, которых она убила. Гобба, цепляющийся за удавку Балагура распухшими, искалеченными руками. Мофис, корчащийся на полу в судорогах, с розовой пеной на губах. Арио, хватающийся за шею, по которой течет черная кровь. Ганмарк, проткнутый насквозь исполинским мечом Столикуса. Верный, утонувший, висящий на мельничном колесе. Не хуже нее…

Пятеро человек, которых она убила, и двое, что были еще живы. Резвый малыш Фоскар, еще даже не мужчина. И Орсо, конечно. Великий герцог Орсо, любивший ее как дочь.

«Монца, Монца, что бы я без вас делал?..»

Она сбросила одеяло, спустила ноги с кровати, натянула штаны, дрожа, хотя в комнате было очень жарко. Голова от похмелья гудела.

— Вы куда? — послышался хриплый голос Трясучки.

— Покурить надо.

Руки тряслись так сильно, что Монца с трудом прибавила огня в фонаре.

— Может, стоило бы курить поменьше? Не думали об этом?

— Думала. — Морщась от боли в кривых пальцах, она захватила щепотку хаски. — Решила, что не стоит.

— Ночь же сейчас.

— Ну, так спи.

— Дерьмовая привычка. — Он тоже сел, со своей стороны кровати, широкою спиной к Монце. Повернув голову, нашел ее краем целого глаза.

— Ты прав. Может, начать взамен выбивать слугам зубы? — Взяв нож, она принялась уминать хаску в чашечке трубки. — Рогонт, знаешь ли, был не в восторге.

— Не так давно вы сами были от него не в восторге, насколько помню. Похоже, ваши чувства к людям меняются вместе с ветром. Скажете, нет?

Голова у нее раскалывалась. Говорить не хотелось, не то что спорить. Но бывают времена, когда людям трудно удержаться от того, чтобы укусить побольнее.

— А тебе-то что? — огрызнулась она, и без того все понимая и не желая на самом деле ничего слышать.

— А вы как думаете?

— Послушай, мне своих проблем хватает.

— Вы меня бросили — вот что!

— Бросила?

— Вчера! Оставили внизу со всяким дерьмом, а сами уселись важно наверху, с этим герцогом проволочек!

— Думаешь, от меня зависело, кто где, черт тебя подери, сядет? — усмехнулась Монца. — Он посадил меня туда, чтобы самому выглядеть лучше.

Трясучка помолчал немного. Отвернулся, сгорбился.

— Что ж, насчет того, чтобы хорошо выглядеть… я нынче не помощник.

Монца скривилась от неловкости и раздражения.

— Мне тоже нужна помощь Рогонта. Только и всего. Фоскар уже здесь, с армией Орсо. Фоскар здесь… — И должен умереть, чего бы это ни стоило.

— Все мстите, да?

— Они убили моего брата. Мне нет нужды объяснять тебе что-то. Ты и так знаешь, что я чувствую.

— Нет. Не знаю.

Она нахмурилась.

— А как же твой брат? Ты же вроде бы говорил, что его убил Девять Смертей. Я думала…

— Своего чертова брата я ненавидел. Люди звали его прирожденным скарлингом, но он был скотина. Учил меня по деревьям лазить, рыбу ловить, смеялся, по щеке трепал, когда отец был рядом. А когда отца не было, бил смертным боем. Потому что я якобы убил нашу мать. А все, что я сделал, — так это родился. — В голосе Трясучки не осталось гнева, он стал пустым. — Когда я узнал, что он мертв, мне смеяться хотелось. Но я плакал, потому что все плакали. И поклялся отомстить его убийце, потому что так положено, куда денешься. Я ж не хуже других… А когда услышал, что Девять Смертей прибил его голову к штандарту, я сам не знал, я ненавижу его за это или за то, что он украл у меня случай самому сделать то же самое. А может, мне и вовсе хотелось его расцеловать, как вы расцеловали бы… брата.

Монца готова была уже встать, подойти к нему, положить руку на плечо. Но тут он скосил на нее прищуренный, недобрый глаз.

— Хотя про это вам лучше знать, наверно. Как братьев целуют.

Кровь застучала у нее в висках с новой силой.

— Кем был для меня брат — мое дело! — Заметив, что тычет в сторону Трясучки ножом, Монца швырнула его на стол. — Я не привыкла объясняться! И не собираюсь начинать с людьми, которых нанимаю!

— То есть я для вас всего лишь наемник?

— А кем еще ты можешь быть?

— После всего, что я для вас сделал? После всего, что потерял?

Руки у нее затряслись еще сильнее.

— Я хорошо плачу, не так ли?

— Платите? — Он подался к ней, показал на свое лицо. — Сколько стоит мой глаз, сучка злая?

Монца сдавленно зарычала, вскочила на ноги и, прихватив со стола фонарь, направилась к балконной двери.

— Куда вы? — Голос у него внезапно стал заискивающим, словно Трясучка понял, что хватил лишку.

— Подальше от твоей жалости к себе, дурак, пока меня не стошнило!

Рывком распахнув дверь, она шагнула на балкон.

— Монца… — донеслось вслед.

Он сидел на кровати, сгорбившись, с самым несчастным видом. Сломленный. Отчаявшийся. Потерявший надежду. Фальшивый глаз смотрел куда-то вбок. Казалось, Трясучка сейчас заплачет, падет ниц, начнет молить о прощении…

Она захлопнула за собой дверь, радуясь предлогу расстаться. Уж лучше испытать вину на миг за то, что повернулась спиной, чем чувствовать ее бесконечно, глядя ему в лицо.

Вид с балкона смело можно было назвать одним из самых чарующих в мире. Осприя спускалась с горы четырьмя ярусами, каждый из которых окружали собственные стены с башнями. Под их защитой, вдоль крутых улиц и кривых ступенчатых переулочков, походивших сверху на глубокие, темные горные ущелья, толпились тесно старинные высокие дома из кремового камня, с узкими оконцами, с отделкой из черного мрамора, чьи медные крыши складывались в головокружительный лабиринт. Кое-где в окнах уже горел свет. Передвигались поверху стен мерцающие огоньки — факелы часовых. Ниже, в долине под горою, тускло отблескивали в ночной темноте воды Сульвы. По другую сторону реки, на вершине самого высокого из холмов светились совсем уж крохотные точки — возможно, лагерные костры Тысячи Мечей.

Человеку со страхом высоты выходить на этот балкон не стоило.

Но Монцу сейчас не интересовали виды. Ей хотелось забыть обо всем, и поскорее. Поэтому она торопливо забилась в уголок, сгорбилась над фонарем и трубкой, как замерзающий над последним язычком огня. Зажала мундштук в зубах, откинула фонарную заслонку, нагнулась…

Над балконом пронесся внезапный порыв ветра. Закружился смерчем в углу, швырнул ей волосы в лицо. Пламя трепыхнулось и погасло. Монца оцепенело уставилась на мертвый фонарь сначала в растерянности, потом с ужасом, не желая верить собственным глазам. И, когда все же поняла, что это означает, ее прошиб холодный пот.

Огня нет. Покурить невозможно. Вернуться тоже невозможно.

Вскочив на ноги, она шагнула к перилам и со всей силой метнула фонарь вниз, в спящий город. Запрокинула голову, набрала полную грудь воздуха, вцепилась в перила и закричала. Вложила в этот крик всю свою ненависть — к фонарю, еще кувыркавшемуся в воздухе, к ветру, который его задул, к городу, раскинувшемуся под балконом, к долине под горой, к миру и ко всему, что в нем есть.

Из-за дальних гор вставало равнодушное солнце, пятная небеса вокруг черных вершин кровью.

Больше никаких проволочек

Стоя перед зеркалом, Коска наводил последний лоск — расправлял кружевной воротник, поворачивал перстни на пальцах так, чтобы камни смотрели строго наружу, придирчиво разглядывал выбритый подбородок. По подсчетам Балагура, на то, чтобы собраться, у него ушло полтора часа. Он совершил двенадцать движений бритвой по ремню для правки. Еще тридцать одно, удаляя щетину, в результате чего под подбородком остался один маленький порез. Выдернул тринадцать волосков из носа. Затем застегнул сорок пять пуговиц. Четыре крючка с петлями. Затянул восемнадцать ремешков и столько же защелкнул пряжек.

— Ну вот, все готово. Мастер Балагур, я хочу, чтобы вы заняли пост первого сержанта бригады.

— Я ничего не знаю о войне. — Ничего… кроме того, что она безумие и лишает его всякого самообладания.

— А вам и не надо. Вашим делом будет оставаться рядом со мной, хранить зловещее молчание, во всем следовать моему примеру и, главное, присматривать за моей спиной и своей собственной. В мире столько предателей, мой друг!.. При случае еще пускать в ход ваши ножички. Иногда считать деньги, полученные и потраченные, производить учет людей, оружия и всего прочего, что имеется у нас в наличии…

Точно такую же работу Балагур исполнял для Саджама. Сначала в Схроне, потом за его пределами.

— Это я могу.

— Лучше, чем любой из живущих, не сомневаюсь! Не могли бы вы начать с того, чтобы помочь мне застегнуть пряжку? Чертовы оружейники. Они нарочно их туда ставят, клянусь, чтобы нас бесить. — Коска ткнул пальцем в боковое крепление своей раззолоченной кирасы, выпрямился, втянул живот и задержал дыхание, покуда Балагур затягивал ремешок. — Благодарю, друг мой, вы — сама надежность! Якорь! Оплот спокойствия, вокруг которого я верчусь как безумец. Что бы я без вас делал?

Вопроса Балагур не понял.

— То же самое.

— Нет, нет. Не то же самое. Пусть мы знакомы недолго, я чувствую, между нами есть… понимание. Близость. Мы с вами очень похожи.

Балагур порой боялся слово сказать. Боялся новых людей и новых мест. Только считая все и вся, он еще мог как-то продержаться с утра до ночи. Коска, в отличие от него, порхал по жизни, подобно лепестку, несомому ветром. Его умение болтать, улыбаться, смеяться и вызывать улыбки и смех у других людей казалось Балагуру таким же магическим, как способность появляться из ниоткуда гурчанки Ишри.

— Мы совсем не похожи.

— Именно… как вы меня понимаете! Мы — полные противоположности, земля и небо. Однако… нам обоим недостает чего-то такого… что остальным кажется само собой разумеющимся. Какой-то детали механизма, позволяющего человеку чувствовать себя частью общества. Каждому из нас недостает своего зубчика на колесе. Но, сцепляясь между собой, мы образуем, похоже, одного более или менее приличного человека.

— Одно целое из двух половинок.

— И даже незаурядное целое! Я никогда не был человеком, заслуживающим доверия… нет, нет, не пытайтесь отрицать! — Балагур и не пытался. — А вы, мой друг, — постоянны, проницательны, прямодушны. Честны… достаточно, чтобы я сам становился честнее.

— Я почти всю жизнь провел в тюрьме.

— Где помогали стать честней опаснейшим преступникам Стирии, и с бо́льшим успехом, чем все судьи мира, не сомневаюсь! — Коска хлопнул его по плечу. — Честные люди такая редкость, что их зачастую ошибочно принимают за разбойников, мятежников, безумцев. И каково, в самом деле, было ваше преступление, кроме того, что вы — другой?

— Кража, в первый раз, и отсидел я семь лет. Когда меня схватили снова, в обвинении было восемьдесят четыре пункта, из них — четырнадцать убийств.

Коска вскинул бровь.

— И вы вправду были виновны?

— Да.

На миг тот нахмурился, затем небрежно махнул рукой.

— Никто не совершенен. Забудем прошлое. — Встряхнул шляпой в последний раз, распушая перо, нахлобучил ее на голову под обычным франтовским углом. — Как я выгляжу?

Черные узконосые сапоги с огромными золотыми шпорами в виде бычьих голов. Черная стальная кираса с золотым орнаментом. Черные бархатные рукава с желтым шелком в прорезях. Манжеты сипанийского кружева, прикрывающие запястья. Меч с вычурным золотым плетением, такой же кинжал, свисающие с пояса до нелепого низко. Огромная шляпа — желтое перо чуть не до потолка.

— Как сводник, приодевшийся у полкового портного.

Коска расплылся в лучезарной улыбке.

— Именно то, чего я добивался! Что ж, за дело, сержант Балагур! — И, откинув полог, решительно шагнул из палатки в сияние ясного солнечного дня.

Балагур двинулся за ним след в след. Теперь это было его работой.

* * *

Аплодисменты раздались, не успел он запрыгнуть на бочонок. На речи своей Коска приказал присутствовать всем офицерам Тысячи Мечей, и они действительно собрались и встретили его радостными воплями во всю глотку, хлопками, гиканьем и свистом. Впереди стояли капитаны, за ними лейтенанты, в тылу толпились прапорщики. Последние почти во всех армейских формированиях являлись их лучшими представителями — самые молодые и знатные люди, самые способные и смышленые, отважные и преданные идеалам. Здесь, в бригаде наемников, все было как раз наоборот. Самые старые и опытные стервятники, по уши погрязшие в пороках, самые коварные предатели, быстрее всех сбегающие с поля боя, имеющие наименьшее количество иллюзий и наибольшее — измен за душой. Точь-в-точь такие, как сам Коска, другими словами.

В ряд возле бочонка выстроились, аплодируя сдержанно, Сезария, Виктус и Эндиш. Величайшие и подлейшие из всех плутов. Не считая самого Коски, конечно. Балагур остановился чуть позади, скрестил на груди руки и принялся шарить взглядом по собравшимся. Уж не считает ли он их? — подумал Коска и решил, что наверняка так и есть.

— Нет, нет! Не надо! Слишком много чести, парни! Мне аж неловко от столь доброго ко мне отношения! — Он махнул рукой, и верноподданнический гам сменился молчанием в ожидании продолжения.

К нему обратилось множество лиц, покрытых шрамами и оспинами, загорелых и нездорово бледных, алчных, как у бандитов, — которыми эти люди и были.

— Отважные герои Тысячи Мечей! — загремел голос Коски в благоуханной утренней тишине. — Ну… скажем так, по меньшей мере, отважные парни Тысячи Мечей! Или даже так — просто парни! — По рядам прокатился смех, послышались одобрительные возгласы. — Ребята мои, все вы меня знаете. Кое-кто из вас сражался рядом со мной… или впереди, это точно. — Снова волна смеха. — Остальные знают… мою незапятнанную репутацию. — И снова смех. — Вы знаете главное — я один из вас. Солдат, конечно же! Воин, разумеется! Но такой, который охотней вкладывает оружие в ножны… — Коска, многозначительно кашлянув, оправил штаны в паху, — чем обнажает его! — И под громовой хохот хлопнул по рукояти меча.

— Да не скажут никогда, будто мы не мастера и не поденщики славного ремесла — войны! А какие-нибудь комнатные собачки у ног благородного господина! Мы люди сильные! — Он шлепнул по могучей спине Сезарию. — Жаждущие славы! — Ткнул пальцем в Виктуса. — Да не скажут никогда, будто мы не шли отважно на риск ради вознаграждения! — Одобрительный ропот. — Ваш наниматель, молодой принц Фоскар, хотел отправить вас в лобовую схватку с главными силами врага… — Настороженное молчание. — Но я отказался! Пусть вам платят за то, чтобы вы сражались, сказал я ему, но вы куда больше жаждете денег, чем сражений! — Горячее одобрение. — И, следовательно, сапоги мы замочим выше по реке, где встретим меньше противодействия! Что бы сегодня ни происходило, как бы оно не обернулось, помните — вы всегда можете рассчитывать на то, что ваши интересы я лелею, как… свои собственные! — Коска потер большим пальцем остальные, вызвав еще более радостные вопли.

— Я не стану вас оскорблять, требуя отваги, стойкости, верности и чести! И без того знаю, что всем этим вы наделены в высшей степени! — Общий смех. — Поэтому — по местам, офицеры Тысячи Мечей! Ждите моего приказа. И пусть госпожа удача пребудет нынче на нашей стороне! Ведь она, в конце концов, благоволит тем, кто меньше всего ее заслуживает! Пусть ночь застанет нас победителями! Целыми и невредимыми! И, главное, богатыми!

Последовал шквал одобрения. В воздух взметнулись мечи и копья, руки в кольчугах и броне, кулаки в латных рукавицах.

— Коска!

— Никомо Коска!

— Капитан-генерал!

Улыбаясь, он соскочил с бочонка, и офицеры начали расходиться. Сезария и Виктус тоже ушли, готовить свои полки, вернее, свои шайки оппортунистов, воров и головорезов, к боевым действиям. А Коска неторопливо поднялся на самую вершину холма, откуда открывался вид на мирную долину, еще укрытую кое-где островками утреннего тумана, на которую гордо взирала со своей горы Осприя, казавшаяся этим ясным утром особенно прекрасной. Сливочный камень построек, черно-голубые полосы мраморной отделки, медные крыши, позеленевшие от времени и лишь на немногих домах, выстроенных недавно, ослепительно сверкающие под лучами солнца…

— Славная речь, — сказал Эндиш. — Если кому нравятся речи.

— Спасибо. Мне нравятся.

— Вам они по-прежнему удаются.

— Эх, друг мой… ты видел, как приходят и уходят капитан-генералы. И знаешь, что бывает такой счастливый период в самом начале, когда новый командир попросту не может ни сказать, ни сделать ничего неправильного в глазах подчиненных. Как муж — в глазах молодой жены. Увы, это не длится вечно. Сазин, я, Меркатто, бедняга Карпи Верный — у каждого из нас прилив сменился отливом в свое время. Одни умерли, других предали. И сейчас у меня снова этот период. В будущем заслужить одобрение будет потруднее.

Эндиш оскалил зубы в ухмылке.

— Вы всегда умели сплотить вокруг общего дела.

— Ха! — Коска опустился в капитан-генеральское кресло, стоявшее в редкой тени ветвистой оливы, откуда хорошо видны были оба брода. — Будь прокляты эти дерьмовые общие дела! Это всего лишь предлоги. Я не видел людей, действующих с большей глупостью, жестокостью и эгоистичной злобой, чем те, кто воодушевлен именно общим делом. — Прищурясь, глянул на солнце, ярко пылавшее в чистом голубом небе. — Чему мы, без сомненья, станем свидетелями в ближайшие часы…

* * *

Рогонт с чуть слышным звоном обнажил меч.

— Свободные воины Осприи! Свободные воины Лиги Восьми! Великие сердца!

Монца отвернулась и сплюнула. Речь. Пустая трата времени вместо того, чтобы побыстрее выдвинуться и посильнее ударить. Окажись у нее перед началом битвы время для речи, она решила бы, что подходящий момент упущен. Отступила бы и поискала другой. Нужно считать себя весьма значимой фигурой, чтобы верить, будто слова твои могут что-то изменить.

Не удивительно поэтому, что у Рогонта все так хорошо складывалось…

— Вы долго следовали за мной! Долго ждали случая доказать свою доблесть! Я благодарен вам за ваше терпение! Благодарен за вашу отвагу! За вашу верность! — Он поднялся в стременах, вскинул меч над головой. — Сегодня мы сразимся!

Выглядел герцог на славу, ничего не скажешь. Высокий, красивый, крепкий, кудри развеваются на ветру. Броня усеяна сверкающими драгоценными камнями, оружие начищено так, что смотреть больно. Войско его, впрочем, тоже расстаралось. В центре — тяжелая пехота, в доспехах с ног до головы, с палашами, зажатыми в латных рукавицах, с щитами и голубыми накидками, украшенными белой башней Осприи. По флангам — пехота легкая, застывшая в положении «смирно», затянутая в клепаную кожу, под строго вертикальным лесом копий. Лучники в плащах с капюшонами, арбалетчики в стальных касках. Безупречное построение слегка портил отряд аффойцев на дальнем правом фланге — ряды кривоваты, оружие разное, но и они выглядели куда аккуратней, чем все солдаты, которыми случалось командовать Монце.

О кавалерии, выстроившейся у нее за спиной вдоль наружной крепостной стены Осприи, и говорить не приходилось. Каждый всадник — само благородство по рождению и духу, конские доспехи блещут, шлемы изукрашены скульптурными гребнями, копья наготове — так и рвутся навстречу славе… Картинка из книжки сказок.

Монца сплюнула снова. По ее опыту, который имелся в избытке, этакие чистюли всех ретивей стремились в бой и всех ретивей от него бежали.

Рогонт тем временем возносился все к новым вершинам ораторского искусства.

— Мы стоим на поле битвы! Где, скажут люди по прошествии лет, сражались герои! Где, скажут они, решилась судьба Стирии! Здесь, друзья мои, здесь, на нашей земле! Возле наших жилищ! Перед древними стенами гордой Осприи!

Ближайшие к Рогонту ряды разразились одобрительными криками. Монца сомневалась, что остальные могли расслышать хоть слово. Сомневалась, что большинство из них могло вообще разглядеть герцога. И что тем, кто видел его, созерцание блестящего пятнышка вдалеке сильно поднимало боевой дух.

— Ваша судьба в ваших руках! — Судьба их находилась некогда в руках Рогонта, и он пустил ее на ветер. Сейчас она была в руках Коски и Фоскара, и предстояло ей, скорей всего, стать кровавой.

— Итак — за свободу! — Или, в лучшем случае, за более привлекательную тиранию.

— За славу! — Славное местечко в иле на дне реки.

Рогонт резко дернул поводья и заставил своего гнедого скакуна взвиться на дыбы, молотя копытами воздух. Эффект несколько подпортили комья дерьма, которым как раз в этот момент случилось вывалиться из конского зада. Затем скакун помчался вдоль стройных рядов пехоты, и каждый отряд, когда герцог подъезжал, приветствовал его ревом и одновременным вскидыванием копий. Зрелище, возможно, и впечатляющее. Но Монца и зрелища такие видела не раз, и плачевные итоги тоже. Хорошая речь — невеликая подмога, когда тебя втрое превосходят числом.

Герцог проволочек рысью подскакал к ней и прочим своим штабным — все тому же скопищу обильных украшениями и скудных опытом вояк, которых она выставила дураками в пурантийской купальне. Приоделись они нынче, правда, все-таки скорей для битвы, чем для парада. К Монце они, разумеется, особого тепла не испытывали. Ей, разумеется, это было безразлично.

— Славная речь, — сказала она. — Если кому нравятся речи.

— Спасибо. — Рогонт, развернув коня, остановился рядом. — Мне нравятся.

— Никогда бы не подумала… Доспехи тоже славные.

— Подарок от юной графини Котарды. — Оба глянули в сторону стайки знатных дам, расположившихся под городской стеной, дабы посмотреть на битву, и восседавших в дамских седлах, нарядных, увешанных драгоценностями, словно тут их поджидала свадьба, а не массовое смертоубийство. Молочно-бледная Котарда в желтом шелковом платье помахала Рогонту. Он без особого энтузиазма ответил тем же. — Мне кажется, ее дядя лелеет замысел нас поженить. Если я переживу сегодняшний день, конечно.

— Страсть юности… Сердце мое пылает.

— Чтобы остудить вашу сентиментальную душу, скажу, что она не в моем вкусе. Мне нравятся женщины с некоторой… перчинкой. Доспехи, тем не менее, хороши. Наблюдатель со стороны может, пожалуй, даже принять меня за героя.

— Хм. «Отчаяние выпекает героев из самого негодного теста», писал Фаранс.

Рогонт испустил тяжкий вздох.

— Тесту для этой буханки не хватит времени подняться.

— Я думала, это всего лишь непристойные слухи, будто у вас что-то не поднимается… — Одна из дам, окружавших Котарду, одетая несколько проще, чем другие, элегантная, с длинной шеей, показалась Монце смутно знакомой. Дама эта повернула к ним с герцогом голову, потом — коня, и начала спускаться по травянистому склону. И тут Монца ее узнала и вздрогнула. — Какого черта она здесь делает?

— Карлотта дан Эйдер? Вы знакомы?

— Да. — Если удар кулаком в лицо можно счесть знакомством.

— Она — мой старый… друг. — Последнее слово Рогонт произнес так, что стало ясно — имеется в виду нечто большее. — Приехала ко мне просить защиты, поскольку ей угрожает опасность. При каких обстоятельствах я мог бы ей отказать?

— Будь она безобразна?..

Рогонт пожал плечами. Доспехи тихонько звякнули.

— Я столь же поверхностен, как любой другой мужчина, признаю без утайки.

— Поверхностней, ваша светлость, намного. — Эйдер, подъехав к ним, грациозно склонила голову. — Кого я вижу? Палач Каприле!.. Я думала, вы всего лишь воровка, шантажистка, убийца невинных и рьяная поклонница кровосмесительства. А вы, похоже, еще и воин?

— Карлотта дан Эйдер, какой сюрприз! Я думала, здесь поле битвы, но откуда-то вдруг потянуло борделем. Так где же мы?

Эйдер, подняв бровь, глянула на выстроившиеся полки.

— Судя по количеству мечей, я бы предположила… первое. Но вам лучше знать. Смотрю, вы одинаково удобно себя чувствуете и в солдатском снаряжении, и в одежде шлюхи.

— Странно, не правда ли? Я ношу одежду шлюхи, а вы занимаетесь ее ремеслом.

— Может, мне заняться вместо этого убийством детей?

— Хватит, умоляю! — рявкнул Рогонт. — Неужели я обречен на общество пикирующихся женщин? Вы забыли, что мне предстоит безнадежное сражение? Осталось только, чтобы эта неуловимая дьяволица Ишри выскочила сейчас из задницы моего собственного коня, и втроем вы уж точно меня прикончите до начала битвы!.. Тетя Сефелина была такая же, все старалась доказать, что умнее всех присутствующих! Если ваша единственная цель — переговорить друг друга, займитесь этим за городскими стенами. Дайте мне спокойно подготовиться к гибели.

Эйдер наклонила голову.

— Ваша светлость, менее всего я хочу быть назойливой. Собиралась только пожелать вам удачи.

— Сразиться заодно не желаете? — съязвила Монца.

— О, сражаться можно по-разному, Меркатто, не обязательно проливая кровь. — Эйдер наклонилась с седла и прошипела: — Вы об этом еще узнаете!

Тут кто-то пронзительно вскрикнул:

— Ваша светлость!

Штабные зашумели, кони под ними заволновались. Один из офицеров указал на холмы в дальнем конце долины, по ту сторону реки.

Там, на фоне светлого неба, происходило какое-то движение. Монца подала коня вперед и, поднеся к глазу подзорную трубу, уставилась на гребень холма.

Первыми шли всадники, офицеры и знаменосцы с высоко поднятыми флагами. Черный крест Талина на белом фоне, по краям красной и серебряной нитью вышиты названия мест, где одержаны были славные победы. Большая часть их принадлежала Монце. Следом через гребень валила широкая колонна пехотинцев с копьями у плеча, уверенно чеканя шаг по бурой полосе Имперской дороги к нижнему броду.

За полмили от реки передний полк остановился, начал перестраиваться в боевой порядок. С дороги сходили еще и еще колонны, рассеиваясь по долине. Ничего особо умного Монца в этом плане не увидела.

Но на их стороне была численность. И в уме они не нуждались.

— Вот и талинцы, — тупо пробормотал Рогонт.

Армия Орсо. Солдаты, которыми в прошлом году командовала она, с кем одержала победу у Душистых Сосен, которыми командовал Ганмарк, пока на него не рухнул Столикус. Теперь их возглавлял Фоскар. Пылкий мальчишка с пушком на губе вместо усов, который перебрасывался шутками с Бенной в садах Фонтезармо. Пылкий мальчишка, которого она поклялась убить. Монца, кусая губы, перевела подзорную трубу с запыленных передних рядов дальше, на бесконечный поток солдат, переливавшийся через гребень холма.

— На правом крыле полки из Этризани и Сезале, на левом — немного баолийцев, свирепых бойцов с холмов и гор дальнего востока Стирии, одетых в меха и тяжелые кольчуги. Большая же часть — регулярные войска герцога Орсо. Но где же… где ваши товарищи, Тысяча Мечей?

Монца кивнула в сторону Мензийского холма, высившегося зеленой громадой, усеянной оливковыми рощицами, над верхним бродом.

— Жизнь на кон ставлю, они там, за гребнем. Фоскар двинет главные силы через нижний брод и не оставит вам иного выбора, кроме как столкнуться с ними лоб в лоб. Когда начнется бой, Тысяча Мечей беспрепятственно перейдет верхний брод и ударит на вас с фланга.

— Весьма на то похоже. Что бы вы посоветовали?

— Надо было вам успеть вовремя к Душистым Соснам. Или в Масселию. Или на Высокий Берег.

— Увы, я уже тогда опоздал на эти битвы. Теперь тем более не успею.

— Вам следовало атаковать намного раньше. Рискнуть, когда они вышли на Имперскую дорогу из Пуранти. — Монца хмуро оглядела толпы солдат по обе стороны реки. — Сил у вас меньше.

— Но позиция лучше.

— Заняв ее, вы уступили инициативу. Упустили возможность ударить неожиданно. Загнали сами себя в ловушку. Военачальнику с меньшими силами рекомендуется всегда наступать.

— Столикус?.. Не думал, что вы читаете книги.

— Я знаю свое дело, Рогонт. Книги в том числе.

— Всей душой благодарю вас и вашего друга Столикуса за то, что объяснили мне причину моих неудач. Может, кто-нибудь из вас подскажет, как на сей раз преуспеть?

Монца обвела долину взглядом, измеряя углы склонов, расстояние от Мензийского холма до верхнего брода, от верхнего брода до нижнего, от защитных стен города до реки. Позиция была на самом деле хуже, чем выглядела. Слишком велики расстояния, которые надо покрыть, слишком мало для этого у Рогонта людей.

— Что вы можете сейчас сделать, напрашивается само собой. Пустить в ход всех лучников, едва талинцы войдут в реку, затем ударить всей пехотой, как только первые ряды их выберутся на берег. Кавалерию оставить здесь, чтобы придержать Тысячу Мечей, когда появится. Если удастся быстро разгромить Фоскара, пока его пехота в реке, можно будет двинуться на наемников. Они, поняв, что проигрывают, упорствовать не станут. Но разгромить Фоскара… — Монца взглянула на огромное войско по другую сторону реки, к которому с имперской дороги подходили все новые и новые колонны, на первые ряды, выстраивавшиеся на ширину брода. — Если бы Орсо считал, что у вас есть на это шанс, он назначил бы командира более опытного и менее ценного. Силы Фоскара превосходят ваши чуть ли не втрое. И все, что от него требуется, — это не сдаваться. — Она оглянулась на склон, ведущий к городской стене. Там, неподалеку от знатных стирийских дам, устроились понаблюдать за битвой темнокожие гуркские жрецы в ослепительно-белых одеяниях, с мрачными лицами. — Если пророк намерен послать вам чудо, сейчас самое время.

— Увы, он посылает только деньги. И добрые напутствия.

Монца фыркнула.

— Чтобы победить сегодня, вам нужно кое-что побольше, чем добрые напутствия.

— Нам нужно, — поправил он. — Поскольку вы сражаетесь вместе со мной. А почему вместе со мной, между прочим?

Потому что слишком устала и слишком больна, чтобы продолжать сражаться в одиночку, могла бы она ответить.

— Похоже, питаю слабость к красавчикам, попавшим в беду. Пока вы были на коне, я сражалась за Орсо. А сейчас… поглядите на меня.

— На нас обоих. — Он глубоко вздохнул и со счастливым видом выдохнул.

— Чему вы радуетесь, черт побери?

— Вы предпочли бы видеть меня в отчаянии? — Рогонт улыбнулся ей. Красивый и обреченный. Возможно, красота с обреченностью ходят рука об руку?.. — Открою правду — мне легче от того, что ожидание кончилось, с чем бы ни предстояло столкнуться. Те из нас, на ком лежит большая ответственность, должны учиться терпению. Но мне его всегда не хватало.

— У вас другая репутация.

— Люди сложнее собственной репутации, генерал Меркатто. Уж вам-то следовало бы знать. Все решится сегодня, здесь. Больше никаких проволочек.

Он развернул коня и, подъехав к одному из своих помощников, заговорил с ним. Монца же, оставшись одна, устало сложила руки на луке седла, понурила плечи, уставилась хмуро на Мензийский холм.

Думала о Никомо Коске — там ли он сейчас, не смотрит ли на нее, щурясь, в подзорную трубу?..

* * *

Коска, щурясь, смотрел в подзорную трубу на полчища солдат за рекою — вражеских, пусть никакой личной вражды он к ним и не питал. Вражде нет места на поле боя. Среди трепетавших на ветру голубых флагов с белой башней Осприи выделялся один, побольше размерами и окаймленный золотом. Знамя самого герцога проволочек. Вокруг толпились верховые, чуть в стороне держались дамы, выехавшие, судя по всему, посмотреть на сражение и разрядившиеся в пух и прах. Кажется, еще и гуркские жрецы присутствовали. Хотя, что им здесь понадобилось, Коска и представить себе не мог. Подумал вдруг, нет ли там случайно Монцкарро Меркатто. И, представив ее мысленно сидящей в дамском седле, разодетой в пышные шелка, как для коронации, даже развеселился. Для чего есть место на поле боя, так это для веселья. Потом опустил трубу, сделал большой глоток из фляги и блаженно прикрыл глаза, нежась в солнечных лучах, пробивавшихся сквозь крону старой оливы.

— Ну что там? — раздался грубый голос Эндиша.

— Что? Да все то же. Строятся.

— Риграт прислал весть — талинцы начинают атаку.

— О, начинают, значит.

Коска выпрямился и навел трубу на холм справа от себя. Первые ряды пехотинцев Фоскара и впрямь приближались к реке, маршируя стройными рядами по поросшему разноцветьем лугу. Под людской массой не видно было Имперской дороги. Теплый ветер доносил едва слышный топот множества ног, приглушенные голоса офицеров, отдававших команды, ритмичное буханье барабанов. И Коска помахал в такт свободной рукой.

— Война во всем своем великолепии!

Затем перевел круглый глаз трубы с дороги на тихие воды реки, искрящейся под ярким солнцем, и дальше, на дальний берег. Осприанские полки развернулись навстречу врагу примерно в ста больших шагах от воды. Выше по склону растянулись длинной вереницей лучники, встали на колени, готовя луки к бою.

— Знаешь, Эндиш… у меня такое чувство, что вскоре прольется кровь. Вели нашим выдвинуться вперед. Шагов на пятьдесят за гребень, пожалуй.

— Но… их увидят. Как же неожиданность?..

— Срать на неожиданность. Пусть смотрят на сражение, и пусть сражение стреляет им в глаза. Дадим им раззадориться.

— Но, генерал…

— Иди, командуй, парень. Не дергайся.

Эндиш, нахмурившись, отошел, поманил к себе одного из своих сержантов. Коска с довольным вздохом откинулся на спинку кресла, вытянул перед собой ноги, скрестил начищенные до блеска сапоги. Славная обувка. Давно у него не было таких хороших сапог… Первая шеренга талинцев уже вошла в реку. Шагали они с мрачной решимостью на лицах, по колено в холодной воде, глядя без всякого удовольствия на великое множество солдат, выстроившихся на другом берегу в справном боевом порядке, готовых осыпать их стрелами и начать атаку. Да уж, форсировать этот брод — дело незавидное. Коска лишний раз порадовался тому, что сумел отвертеться.

Он поднес к губам флягу Морвира, промочил горло — так, самую чуточку.

* * *

Трясучка услышал крики командиров, отдавших приказ, звон тетивы нескольких сотен луков, одновременно выпустивших стрелы. В воздух взмыло первое облако тонких черных лучинок и просыпалось градом на талинцев, переходивших отмели.

Он поерзал в седле, устраиваясь поудобней, осторожно почесал зудящий шрам, глядя, как ломаются ровные шеренги солдат, как появляются тут и там прорехи в строю и клонятся долу флаги. Кто-то замедлил шаг, готовый отступить, кто-то ускорил, стараясь побыстрей добраться до врага. Страх и злость. Две стороны одной монеты. Поганая работенка — прорываться по открытой и неудобной местности, когда в тебя мечут стрелы. Перешагивать через трупы, своих друзей, возможно. Знать, что участь твоя зависит от слабейшего порыва ветра, который может послать стрелу или в землю под ногами или тебе в лицо.

Сражений он, конечно, повидал немало. Всю жизнь, считай, провоевал — когда со стороны наблюдал за боем, когда ждал, прислушиваясь к каждому звуку, приказа самому ринуться в схватку, старательно скрывая страх от тех, кого вел и за кем шел сам. Он помнил Черный Колодец, бег сквозь туман. Помнил, как шарахался с колотящимся сердцем от каждой тени. Кумнур, спуск по длинному склону с пятью тысячами других бойцов, с боевым кличем на устах. Дунбрек, сражение под началом Рудды Тридубы с Наводящим Ужас. Битва в Высокогорье, орды шанка, рвущиеся из долины, бой спина к спине с Девятью Смертями. Выстоять или умереть. Воспоминания настолько острые, что порезаться можно, — звуки, запахи, жар и холод, отчаянная надежда, безумная ярость…

Глядя, как входят в реку все новые ряды талинцев, как обрушивается на них второй шквал стрел, Трясучка не ощущал ничего, кроме любопытства. Никакого сочувствия к любой из сторон. Ни жалости к мертвым. Ни страха за себя. Он смотрел, как падают сраженные стрелами солдаты, и вдруг рыгнул… И слабенькое жжение в горле причинило ему беспокойства больше, чем мог бы причинить внезапный разлив реки, которая унесла бы всех этих ублюдков в океан. И затопила бы дерьмовый мир. Дерьмо же вроде исхода сражения было ему до задницы. Не его война.

Почему же тогда он готов принять в ней участие, да еще и на проигрывающей стороне?..

Взгляд его метнулся от реки, где назревала битва, к Монце. Она хлопнула Рогонта по плечу, и лицо у Трясучки вспыхнуло, как от пощечины. Видеть их рядом всякий раз было для него уколом в сердце. Он сам не знал, любит ли ее, или просто хочет, или ненавидит за то, что она его не хочет. Знал только, что она — болячка, которую он не может перестать бередить, треснувшая губа, которую он не может перестать покусывать, вылезшая из рубашки нитка, которую он не может перестать дергать, покуда не разлезется ткань.

Первая шеренга талинцев тем временем, утратив под обстрелом всякую стройность, добралась-таки до берега, чтобы угодить в новую неприятность. Монца прокричала что-то Рогонту, тот окликнул одного из своих штабных. По склону, ведущему к реке, разнеслись крики командиров. Приказ атаковать. Осприанские пехотинцы разом опустили копья, чьи наконечники сверкнули извилистой волной, и двинулись вперед — сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, навстречу талинцам, пытавшимся хоть как-то построиться заново на берегу, под градом стрел, которыми неустанно осыпали их лучники.

Трясучка увидел, как обе стороны сошлись, смешались. Мгновеньем позже ветер донес до него шум схватки. Звон, лязг и бряцанье металла, подобные стуку града по свинцовой крыше. Рев, вопли, завывания… Очередной шквал стрел обрушился на тех, кто еще не выбрался из воды, и Трясучка снова рыгнул.

Штабные Рогонта затихли, как мертвые, таращась в сторону брода. Лица бледные, рты разинуты, руки судорожно стискивают поводья… Талинские арбалетчики тоже изготовились, наконец. С реки взвилась ответная волна стрел, накрыла лучников на склоне. Несколько человек упали. Кто-то пронзительно закричал. Заблудившаяся стрела ткнулась в землю неподалеку от одного из рогонтовских офицеров. Лошадь его прянула в сторону, чуть не сбросив седока. Монца подала коня вперед на пару шагов, поднялась в стременах, чтобы лучше видеть. Доспехи ее тускло блеснули на солнце. Трясучка нахмурился.

Как бы там ни было, он здесь ради нее, чтобы сражаться за нее. Защищать ее. Попытаться примириться с нею. А может, причинить ей боль, как она ему… Он сжал кулак, так, что ногти врезались в ладонь и заныли костяшки, ушибленные о зубы того слуги. Не все еще кончено между ними, уж это-то он знает.

Деловой человек

Верхний брод, где течение, разбиваясь об отмели, замедлялось, казался искрящейся заплатой на речной глади. На другом берегу от него отходила едва различимая тропа, ведущая вверх по склону, сквозь россыпь домишек и фруктовые сады, к воротам в защитной стене Осприи. Местность выглядела безлюдной. Почти вся пехота Рогонта ввязалась уже в яростную схватку возле нижнего брода. Лишь несколько отрядов охраняло лучников, со всей возможной скоростью перезаряжавших луки и осыпавших стрелами талинцев в реке.

Под стеною, как последний резерв, ждала осприанская конница, но весьма немногочисленная, да и стояла она слишком далеко. Дорога Тысячи Мечей к победе казалась свободной. Коска почесал шею. По его мнению, было самое время атаковать.

Эндиш явно пришел к тому же выводу.

— Схватка разгорается. Отдать приказ по коням?

— Погоди немного. Рано еще.

— Вы уверены?

Коска неторопливо повернулся к нему.

— Я кажусь неуверенным?

Эндиш надул рябые щеки, отошел и принялся совещаться со своими младшими офицерами. А Коска потянулся, заложив руки за голову, и вновь устремил взгляд на нижний брод, где кипело сражение.

— О чем я говорил?

— О возможности все это бросить, — сказал Балагур.

— Ах да! Была у меня возможность бросить. Но я решил вернуться. Измениться не так-то просто, верно, сержант? Я прекрасно все понимаю, не вижу в этом деле ни смысла, ни пользы и все же занимаюсь им. Но хуже я или лучше, чем человек, который действует во имя благородной цели, считая себя правым? Или человек, который ищет исключительно собственной выгоды, не задумываясь о том, кто прав, кто неправ? Или все мы одинаковы?

Балагур в ответ лишь пожал плечами.

— Убиваем людей. Калечим их. Ломаем судьбы. — Говоря это, Коска испытывал не больше эмоций, чем если бы перечислял названия овощей. — Полжизни я провел, занимаясь разрушением. Еще полжизни — стремясь к саморазрушению. И ничего не создал. Ничего… кроме вдов, сирот, развалин, парочки бастардов, возможно, и великого множества блевотины. Слава? Честь?.. Моча моя и то больше стоит — от нее трава растет. — Если целью сих рассуждений было пробуждение совести, то она, не заметив этого, по-прежнему спала. — Я прошел много битв, сержант Балагур.

— Сколько?

— Дюжину? Два десятка? Или больше? Трудно провести грань между настоящим сражением и мелкой стычкой. Долгая осада, например, с многократными вылазками — это одна битва или несколько?

— Вы солдат, не я.

— Но даже я не знаю ответа. У войны нет четких граней. О чем я говорил?

— О многих битвах.

— Ах да. Их было много! И хотя я всячески старался избегать таких вот тесных схваток, частенько не получалось. Так что я хорошо себе представляю, что там сейчас творится. Со всех сторон мельтешащие клинки, щиты, копья. Давка, духота, зловоние пота и смерти. Ничтожный героизм и мелкие подлости. Растоптанные ногами гордые флаги и благородные люди. Отрубленные конечности, бьющая фонтанами кровь, расколотые черепа, вывалившиеся кишки. — Коска поднял брови. — Надо думать, еще какое-то число утонувших, учитывая обстоятельства…

— Сколько, по-вашему?

— Трудно сказать точно. — Ему вспомнились гурки, утонувшие во рву под Дагоской, трупы на морском берегу, омываемые набегавшими волнами, и Коска испустил тяжелый вздох. — Но почему-то, глядя со стороны, я не испытываю ни каких особых чувств. Это бессердечие? Или расположение звезд при моем рождении? Зато перед лицом опасности и смерти я всегда весел. Больше, чем в любое другое время. Счастлив, когда следует бояться, полон страха, когда все спокойно. Я — загадка даже для самого себя. Перевертыш я, сержант Балагур! — Он засмеялся, потом вздохнул, притих. — Человек вверх ногами и наизнанку.

— Генерал… — Над ним снова наклонился Эндиш, занавесил панораму битвы длинными волосами.

— Ну что, что тебе надо? Я пытаюсь философствовать!

— В сражение уже брошены все осприанские силы. Вся пехота. Резервов у них нет, только кавалерия.

Коска, прищурясь, глянул в сторону брода.

— Вижу, капитан Эндиш. Мы все это видим совершенно отчетливо. Сообщать очевидное нет нужды.

— Ну… нам не составит труда добить поганцев. Прикажите только, и я обо всем позабочусь. Момента удобней не придумать.

— Благодарю, но схватка выглядит слишком уж жаркой. Мне и здесь хорошо. Так что подождем еще немного.

— Но почему не…

— Ты все еще не уяснил себе, что такое субординация? Проведя столько лет в походах? Я потрясен. Знаешь, тебе будет гораздо спокойнее, если, вместо того чтобы пытаться предвосхитить мой приказ, ты подождешь, пока я его отдам. На самом деле это простейшее из воинских правил.

Эндиш почесал немытую голову.

— Мысль я понял.

— Так действуй в согласии с ней. Найди тенистое местечко, дай отдохнуть ногам. Хватить бегать попусту. Бери пример с моей козы. Ты видишь, чтобы она суетилась?

Коза, оторвавшись на миг от щипания травы меж оливами, заблеяла.

Эндиш упер руки в бока, недовольно поморщился. Посмотрел на реку, на Коску, бросил кислый взгляд на козу. Затем развернулся и, качая головой, ушел.

— Все носятся, носятся… будет нам покой, сержант Балагур, или нет? Минутки в тени посидеть не дадут. О чем я говорил?

* * *

— Почему он не атакует?

Увидев Тысячу Мечей — черные силуэты лошадей и людей с копьями на фоне ясного голубого неба, — выдвинувшуюся за гребень холма, Монца решила, что они готовятся к броску: спокойно прошлепать по верхнему броду и зайти на войско Рогонта с фланга, в точности, как она и предсказывала. Как сделала бы сама. Один удар — и конец сражению, Лиге Восьми и ее собственным надеждам. Проворней Коски никто не сорвал бы легкий плод, и никто не сожрал бы его быстрее, чем люди, которыми она некогда командовала.

Но Тысяча Мечей так и стояла на вершине Мензийского холма и выжидала. Неведомо чего. В это время талинцы Фоскара отчаянно пытались прорвать заслон осприанцев Рогонта и выбраться на берег — по колено в воде, беспрерывно осыпаемые со склона стрелами, которые неумолимо сокращали их ряды. Течение уносило тела павших, прибивало их к берегам, колыхало на отмелях ниже брода.

А наемники все не двигались с места.

— Зачем он выставил их, если не собирается спускаться? — Монца в раздумьи закусила губу. — Коска не дурак. К чему терять фактор неожиданности?

Герцог Рогонт пожал плечами:

— Стоит ли на это сетовать? Чем дольше он выжидает, тем лучше для нас, не так ли? Нам и Фоскара хватает.

— Что у него на уме? — Монца в который раз вскинула взгляд на строй всадников у оливковой рощи на вершине холма. — Что задумал этот старый ублюдок?

* * *

Полковник Риграт на взмыленном коне вылетел из-за палаток, заставив броситься врассыпную праздных наемников, чуть не налетел на кресло Коски и остановился, свирепо натянув поводья. Соскочил с седла, чуть не упал, выдернул сапог из стремени и, срывая с рук перчатки, яростно завопил:

— Коска! Коска, черт вас дери!

— Полковник Риграт! С добрым утром, мой юный друг. Надеюсь, у вас все хорошо?

— Хорошо?.. Почему вы не атакуете? — Тот ткнул в сторону реки пальцем, где-то, видать, оставив свой жезл. — У нас сражение в разгаре! Чистая бойня!

— Да, да, вижу. — Коска, качнувшись вперед, легко поднялся на ноги. — Но лучше, пожалуй, обсудить это вдали от посторонних ушей. Не стоит скандалить на людях. К тому же вы пугаете козу.

— Кого?

Коска, проходя мимо, ласково похлопал пасущееся животное по спине.

— Единственное существо, которое меня понимает. Идемте ко мне в палатку. Там есть фрукты… Эндиш! Присоединяйся!

Взбешенный Риграт ринулся за ним, озадаченный Эндиш поспешил следом. Миновав Нокау, стоявшего с обнаженной кривой саблей на страже перед входом, все трое нырнули в прохладную полутьму палатки, увешанной трофеями былых побед. Коска любовно провел рукою по одному из ветхих знамен с обгоревшими краями.

— Флаг, висевший на стене Муриса во время осады… Неужели с тех пор прошло целых двенадцать лет? — Повернулся, взглянул на Балагура, тоже прошмыгнувшего в палатку и затаившегося у входа. — Я снял его с высочайшего парапета собственноручно, знаете ли.

— Вырвав из руки мертвого героя, который забрался туда первым, — заметил Эндиш.

— На что еще годятся мертвые герои, кроме как передавать флаги своим более благоразумным и скромным товарищам? — Подхватив со стола вазу с фруктами, Коска сунул ее под нос гостю. — Плохо выглядите, полковник. Съешьте винограду.

Трясущиеся щеки Риграта сравнялись цветом с предложенными ягодами.

— Винограду? Винограду?.. — Он хлестнул перчатками флаг. — Я требую, чтобы вы немедленно атаковали! Решительно требую!

— Атаковал… — Коска поморщился. — Через верхний брод?

— Да!

— Следуя тому великолепному плану, который вы предложили прошлым вечером?

— Да, черт побери! Да!

— Признаться честно, ничто не порадовало бы меня больше. Я так люблю добрую атаку — можете спросить любого. Но дело в том… понимаете ли… — Он многозначительно умолк, широко развел руки. — Слишком уж большие деньги получил я от гуркских друзей Рогонта за то, чтобы не делать этого.

Из ниоткуда возникла Ишри. Соткалась из теней в глубине палатки, выскользнула из складок старых знамен, шагнула в материальный мир.

— Приветствую, — сказала.

Риграт и Эндиш, равно ошарашенные, выпучили на нее глаза.

Коска же возвел взгляд к тихо колыхавшейся под порывами ветра палаточной крыше и постучал пальцем по губам.

— Дилемма. Нравственное затруднение. Мне страшно хочется пойти в атаку, но Рогонта я атаковать не могу. И Фоскара не могу, ведь его отец тоже мне щедро заплатил. В молодые годы я еще летел, куда ветер дунет, но нынче всеми силами пытаюсь измениться, как уже говорил вам, полковник, накануне вечером. И единственное, что я могу сейчас сделать с чистой совестью — это остаться здесь. — Он бросил в рот виноградинку. — И не делать ничего.

Риграт испустил сдавленный вопль и сделал запоздалую попытку схватиться за меч, но рукоять была уже зажата в могучем кулаке Балагура, в другой его руке блестнул нож.

— Нет, нет, нет…

Полковник замер, и Балагур, осторожно вытянув меч из ножен, бросил его Коске. Тот поймал рукоять на лету, пару раз взмахнул на пробу.

— Чудесная сталь, полковник. Поздравляю с умением выбирать оружие, если не стратегию.

— Вам заплатили оба? За то, чтобы ни с кем не сражаться? — Эндиш с улыбкой до ушей приобнял его одной рукой за плечи. — Дружище! Что ж мне-то ничего не сказали? Черт, как же хорошо, что вы вернулись!

— Уверен?

Меч Риграта легко вошел ему в грудь по самую рукоять. Эндиш выпучил глаза, разинул рот, с хрипом втянул воздух, пытаясь закричать. Рябое лицо его исказилось от усилия, но вышел лишь короткий, глухой кашель.

Коска подался ближе.

— Думал, меня можно безнаказанно обмануть? Предать? Отдать за пару серебряных монет мое кресло другому, а потом улыбаться и называть себя моим другом? Ты ошибся во мне, Эндиш. Роковым образом. Я умею смешить людей, но я не клоун.

Блеснула темная кровь на куртке наемника, лицо его побагровело, на шее вздулись жилы. Он ухватился слабеющей рукой за кирасу Коски, булькнул кровавой пеной. Коска отпустил рукоять, обтер руку о рукав Эндиша и оттолкнул его. Тот рухнул на бок, сплюнул, слабо простонал и затих.

— Любопытно. — Ишри присела рядом на корточки. — Нечасто мне приходится удивляться. Кресло ваше украла на самом деле Меркатто. Но ее вы не тронули?..

— Сомневаюсь я, по здравом размышлении, что рассказы о том предательстве полностью совпадают с фактами. Но, как бы там ни было, красивой женщине можно простить все прегрешения, каких никогда не спустишь безобразному мужику. А если я чего и не терплю категорически, так это неверности. Чему-то в этой жизни все же нужно быть верным.

— Неверности? — взвизгнул Риграт. — Вы заплатите за это, Коска, вероломный…

В шею ему вонзился нож Балагура. Кровь брызнула струей, оросив земляной пол палатки и масселийский флаг, взятый Сазином в тот день, когда была сформирована Тысяча Мечей.

Риграт упал на колени, схватился рукой за горло. Кровь потекла в рукав мундира. В следующий миг он рухнул ничком, дернулся несколько раз и тоже затих. По земле начал расходиться темный круг, сливаясь с другим таким же, выползавшим из-под тела Эндиша.

— Ах, — вздохнул Коска, который планировал получить за Риграта выкуп от его семьи. Теперь это больше не казалось возможным. — Вы… несколько поторопились, Балагур.

— Ох. — Тот хмуро уставился на свой окровавленный нож. — Я думал… ну, вы сами знаете. Следовать вашему примеру. Как первый сержант.

— Конечно, конечно. Я сам виноват. Нужно было объяснить поточнее. Всегда страдал от… недообъяснений. Есть такое слово?

Балагур пожал плечами. Ишри — тоже.

— Ладно. — Коска, почесывая шею, уставился на труп Риграта. — Занудный, напыщенный, чрезмерно о себе мнивший человек, насколько я успел его узнать. Но если бы эти качества карались смертной казнью, на виселицах болталось бы полмира, и я в числе первых. Возможно, у него имелось множество других, прекрасных качеств, о которых я не знал. Матушка его наверняка так и сказала бы. Но это — война. Трупы — печальная неизбежность.

Он подошел к выходу, помешкал мгновение, настраиваясь, затем отчаянно рванул полог в сторону.

— На помощь!.. Кто-нибудь, сюда! Помогите!

Затем метнулся обратно, встал на колени возле тела Эндиша, примерился, приняв одну позу, потом другую. Счел последнюю более драматичной. И тут в палатку ввалился Сезария.

— Пресвятой Господь! — вскричал он при виде двух трупов.

Следом вбежал Виктус и вытаращил глаза.

— Эндиш! — Коска показал на меч Риграта, торчавший там, где он его оставил. — Убит! — В потрясении люди часто говорят то, что и без того ясно. Ему не раз приходилось это замечать.

— Кто-нибудь, позовите лекаря! — возопил Виктус.

— Лучше священника. — Ишри грациозно выступила вперед. — Он мертв.

— Но что случилось?

— Его убил полковник Риграт.

— А вы кто такая, черт возьми?

— Ишри.

— Великая душа! — Коска нежно коснулся лица Эндиша, забрызганного кровью, с выпученными глазами и разинутым ртом. — Настоящий друг! Он заслонил собой меня.

— Эндиш заслонил? — недоверчиво переспросил Сезария.

— Отдал жизнь… чтобы спасти мою, — дрожащим голосом пояснил Коска и смахнул слезинку с глаз. — Благодаренье судьбе, сержант Балагур оказался достаточно проворен, не то я тоже был бы сейчас мертв. — Он стукнул Эндиша по груди, под кулаком чавкнула пропитанная кровью куртка. — Моя вина! Моя! Все из-за меня!..

— Почему? — прорычал Виктус, свирепо глядя на труп Риграта. — В смысле, почему он это сделал, мерзавец?

— Моя вина! — простенал Коска. — Я взял у Рогонта деньги за то, чтобы не соваться в битву!

Сезария и Виктус быстро обменялись взглядами.

— Деньги… чтобы не соваться?

— Очень много денег! Мы разделили бы их по старшинству, конечно. — Коска отмахнулся, словно речь шла о каком-то пустяке. — Плата каждому за риск в гуркском золоте.

— Золоте? — Сезария изумленно поднял брови, словно прозвучало магическое слово.

— Которое я готов утопить в море, лишь бы еще минуту побыть со своим другом. Снова услышать его голос! Увидеть улыбку! Но — кончено. Он… — Коска сорвал с себя шляпу, бережно накрыл ею лицо Эндиша и повесил голову, — …ушел навсегда.

На некоторое время воцарилось молчание. Потом Виктус прокашлялся.

— Сколько там всего этого золота, о котором вы говорите?

— Много… очень много. — Коска судорожно вздохнул. — Столько же, сколько заплатил нам Орсо за нашу службу.

— Эндиш мертв. Тяжелая цена. — Вид Сезарии, однако, противоречил словам.

— Воистину тяжелая. Слишком. — Коска медленно поднялся на ноги. — Друзья мои… не возьмете ли на себя подготовку к погребению? Я должен наблюдать за битвой. Надо жить дальше. Ради него. Лишь одно и утешает…

— Деньги? — спросил Виктус.

Коска хлопнул обоих по плечу.

— То, что нам не нужно сражаться, благодаря моей сделке. Эндиш будет единственной потерей, которую понесет сегодня Тысяча Мечей. Можно даже сказать, он умер за нас всех. Сержант Балагур, за мной!

Развернувшись, он вынырнул из палатки в сияние дня. Ишри грациозно выплыла следом.

— Великолепный спектакль, — промурлыкала она. — Вам следовало стать актером, а не генералом.

— Разница между ними не так велика, как вы думаете.

Коска, подойдя к капитан-генеральскому креслу, облокотился на спинку. Он не чувствовал ничего, кроме усталости и раздражения. После долгих лет, в течение которых он мечтал отомстить за Афьери, расплата казалась мелкой и не принесла удовлетворения. Ужасно хотелось выпить. Но морвировская фляга была пуста. Он устремил хмурый взгляд на реку. Талинцы, пытаясь выбраться на берег возле нижнего брода, вели отчаянное сражение на поле всего в полмили шириной в ожидании помощи от Тысячи Мечей. Помощи, которая никогда не придет. Они превосходили врага числом, но осприанцы все еще удерживали позицию, не выпуская их с отмелей. Узкий брод был весь запружен народом. Месиво из человеческих тел шевелилось, сверкало оружием, разбухало и опадало.

Коска тяжело вздохнул.

— Вы, гурки, думаете, будто во всем этом есть какой-то смысл, не так ли? Божий промысел и тому подобное?

— Я так слышала. — Ишри перевела взгляд черных глаз со сражения в долине на него. — А каков, по-вашему, Божий промысел, генерал Коска?

— Мне досадить, давно подозреваю это.

Она улыбнулась. Раздвинула, во всяком случае, губы, показав острые белые зубки.

— Озлобленность, паранойя и непомерный эгоцентризм в одной фразе.

— Прекрасные качества, без которых не бывает великих военачальников… — Он поднес к глазам руку, прищурился, вглядываясь в холм на западе в тылу талинского войска. — А вот и они. Точно по расписанию.

На вершине холма показались первые флаги. Первые блещущие копья. Первые солдаты, вслед за которыми двигалось, похоже, еще немало.

Судьба Стирии

— Взгляните-ка. — Монца ткнула указательным пальцем руки в перчатке в сторону холма, и мизинец, конечно, показал туда же.

Через гребень переваливалось еще одно войско, примерно в миле от того места, откуда ранее вышли талинцы. Изрядное по числу боевой силы. Орсо, стало быть, все же приберег несколько сюрпризов. Подкрепление из Союза?.. Монца облизала губы, сплюнула. От робких надежд до полной утраты иллюзий шаг невелик, но он никогда никого не радовал.

Тут под порывом ветра развернулись флаги во главе войска. Она навела подзорную трубу. Нахмурилась, протерла глаза. Снова посмотрела в трубу. Раковина Сипани, никакой ошибки.

— Сипанийцы, — пробормотала Монца. Всего несколько мгновений назад они считались самыми нейтральными людьми в мире. — Какого черта они дерутся за Орсо?

— Кто это сказал? — Она повернулась к Рогонту и увидела, что тот улыбается, как вор, умыкнувший самый толстый кошелек за время своей противозаконной деятельности. — Возрадуйтесь, Меркатто! Чудо, о котором вы просили!

Монца захлопала глазами.

— Они на нашей стороне?

— Именно, да к тому же в тылу у Фоскара! Самое забавное, что это ваша работа.

— Моя?

— Всецело! Помните совещание в Сипани, созванное этим расфуфыренным мямлей, королем Союза?

Пышная процессия, толпы, запрудившие улицы, радостные крики, коими приветствовали Рогонта и Сальера, угрюмое молчание при виде Арио и Фоскара…

— Помню, и что?

— Я имел не больше желания заключать мир с Арио и Фоскаром, чем они со мной. Единственное, чего я хотел, — склонить на свою сторону канцлера Соториуса. Пытался убедить его в том, что в случае проигрыша Лиги Восьми жадность герцога Орсо дойдет и до границ Сипани, какими бы нейтральными они ни были. И едва слетит с плеч моя молодая голова, как на плаху ляжет его старая.

Подобный ход событий казался самым вероятным. От Орсо нейтралитет служил такой же слабой защитой, как от сифилиса. Удовлетворить его амбиции не могли никакие завоевания. Вот почему, в числе прочих причин, он и был для Монцы таким хорошим нанимателем. Пока не попытался ее убить…

— Но старик цеплялся за свой драгоценный нейтралитет, как капитан за штурвал тонущего корабля, и я отчаялся его уговорить. Стыдно признаться, но отчаяние мое было столь велико, что я всерьез подумывал даже о бегстве из Стирии в края повеселее. — Рогонт подставил солнцу лицо, прикрыл глаза. — И тут… о, счастливый день, о, благословенный случай… — Он снова взглянул на Монцу. — Вы убили принца Арио.

Черная кровь, льющаяся из белого горла, вываливающееся в открытое окно тело, пожар, огонь и дым…

Рогонт улыбнулся самодовольно, как фокусник, раскрывающий свой последний секрет.

— Соториус был хозяином. Арио находился под его защитой. Старик понял, что Орсо никогда не простит ему смерть сына. Понял, что Сипани вынесен приговор. Если не удастся остановить Орсо. В ту же ночь, не успел Дом досуга Кардотти догореть, мы пришли к соглашению. Канцлер Соториус втайне присоединил Сипани к Лиге Восьми.

— Девяти, — буркнула Монца, глядя, как сипанийская рать неуклонно марширует с холма к бродам и практически не защищенному тылу Фоскара.

— Мое долгое отступление из Пуранти, которое вы сочли столь неблагоразумным, имело целью дать ему время подготовиться. Я добровольно вошел в эту маленькую ловушку, чтобы стать приманкой в большой.

— Вы поумней будете, чем кажетесь.

— О, это нетрудно. Тетя Сефелина всегда говорила, что кажусь я полным болваном.

Монца бросила хмурый взгляд на другое войско, неподвижно стоявшее на вершине Мензийского холма.

— А что с Коской?

— Некоторые люди не меняются. Он получил изрядное количество денег от моих гуркских сподвижников за то, чтобы воздержаться от сражения.

Внезапно Монце показалось, что она далеко не так хорошо разбирается в людях, как думала.

— Я тоже предлагала ему деньги. Не взял.

— Подумать только, а вы еще славитесь умением вести переговоры. Не взял у вас. Ишри, видимо, говорит более сладко. «Война — всего лишь колющее острие политики. Клинки могут убивать людей, но управлять ими способны только слова, и добрые соседи — надежнейшее убежище в бурю». Цитата из «Принципов мастерства» Иувина. Переливание из пустого в порожнее в основном, но главка о манипулировании силой просто прелесть. Вам следовало бы читать больше, генерал Меркатто. Круг вашего чтения довольно узок.

— Я поздно начала, — буркнула она.

— Моя библиотека к вашим услугам. Можете насладиться ею, когда я покончу с талинцами и завоюю Стирию. — Рогонт со счастливой улыбкой окинул взглядом долину, где над войском Фоскара сгущалась угроза окружения. — Конечно, все могло бы быть иначе, назначь Орсо более опытного командира, чем юный принц Фоскар. Сомневаюсь, что в мою ловушку угодил бы столь одаренный человек, как генерал Ганмарк. Или хотя бы столь бывалый, как Карпи Верный. — Он наклонился к Монце, одарил ее самодовольной ухмылкой. — Но Орсо за последнее время понес несколько тяжелых утрат среди своего командного состава.

Она фыркнула, отвернулась и сплюнула.

— Рада, что смогла помочь.

— О, без вас у меня ничего не получилось бы. Все, что нам сейчас нужно, — это удерживать нижний брод, пока не подойдут наши храбрые союзники из Сипани и не прижмут войско Фоскара к реке. Где и утонут благополучно амбиции герцога Орсо.

— И все? — Монца с мрачным видом уставилась на брод.

Аффойцев — красно-коричневую толпу в самом конце правого крыла осприанских сил — оттеснили-таки от реки. Не больше, чем на двадцать шагов, но этого хватило, чтобы в месиво грязи на берегу смог выбраться противник. Судя по всему, часть баолийцев чуть раньше переправилась через реку выше по течению и зашла на них с фланга.

— Ну да, и мы уже практически на пути к… Ох. — Рогонт тоже увидел это.

Из гущи сражающихся вырвались несколько человек и поспешили вверх по склону к городу.

— Похоже, ваши храбрые союзники из Аффойи пресытились вашим гостеприимством.

Ликование, обуявшее было штаб Рогонта при виде сипанийцев, быстро потухло, когда от пятящегося строя аффойцев начали отделяться все новые фигурки и разбегаться в разных направлениях. Лучники, стоявшие выше по склону, тоже принялись поглядывать в сторону города. Уж конечно, они не горели желанием ближе познакомиться с солдатами, которых весь последний час осыпали стрелами.

— Если эти баолийские ублюдки прорвутся, они ударят с фланга и расширят прорыв по всему фронту. Это означает разгром.

Рогонт прикусил губу.

— Сипанийцы меньше, чем в получасе.

— Прекрасно. Подойдут как раз вовремя, чтобы подсчитать наши трупы. А потом и свои.

Он нервно оглянулся на город.

— Может, нам стоит отступить за стены…

— Нет времени оторваться от противника. Даже у такого мастера отступлений, как вы.

Лицо герцога утратило все краски.

— Что же делать?

Внезапно Монце показалось, что она прекрасно разбирается в людях. И с тихим звоном она вытянула из ножен меч — кавалерийский, выбранный на оружейном складе Рогонта. Простой, тяжелый, смертоносно острый. Герцог перевел взгляд на клинок.

— А. Это.

— Да. Это.

— Видимо, пришло время, когда и впрямь следует забыть о благоразумии. — Рогонт выпятил челюсть, поиграл желваками. — Кавалерия. За мной… — Голос дрогнул и сорвался.

«Сильный голос для генерала, — писал Фаранс, — стоит полка».

Монца поднялась в стременах и гаркнула во всю глотку:

— Кавалерия, стройсь!

Штаб герцога засуетился, зашумел, замахал мечами. Конники подтянулись ближе, начали выстраиваться в длинные шеренги. Забряцала сбруя, залязгали доспехи, загремели копья. Лошади, фыркая, били копытами, всадники, пытаясь успокоить их и заставить стоять смирно, сыпали бранью. Закрепляли шлемы, опускали забрала.

Баолийцы бились неистово, увеличивая бреши в рядах защитников, размывая правое крыло Рогонта, как прибой песчаную стену. Монца услышала их боевой клич, когда они прорвались-таки и ринулись вверх по склону, увидела развевающиеся рваные флаги, блеск машущих клинков. Строй лучников на пути тут же рассыпался. Стрелки побросали оружие и помчались к городу, смешавшись с бегущими аффойцами. К ним присоединилось несколько осприанцев, уже успевших понять, что происходит.

Монцу всегда удивляло, насколько быстро, стоит начаться панике, разваливается армия. Так мост, прочный и незыблемый мгновение назад, внезапно обращается в руины после выпадения замкового камня. Обвал был близок, она чувствовала это.

Рядом остановилась лошадь, и Монца встретилась взглядом с Трясучкой, сжимавшим в одной руке топор, в другой поводья и щит. Он не стал обременять себя доспехами. Надел лишь куртку с золотым шитьем на обшлагах. Ту самую, которую выбрала для него она. Которую мог бы надеть Бенна. И которая сейчас подходила ему мало. Как хрустальный ошейник боевому псу.

— Я уж думала, ты вернулся на Север.

— Без денег, которые вы мне должны? — Взгляд его одинокого глаза устремился на сражающихся. — Никогда еще не поворачивался спиной к драке.

— Это хорошо. Рада, что ты здесь.

И Монца не солгала. В тот миг, во всяком случае. Помимо всего прочего, у него имелась славная привычка — спасать ей жизнь.

Она успела отвернуться к тому времени, когда он снова посмотрел на нее. И к тому времени настало время идти.

Рогонт вскинул меч, и солнце, отразившись в нем, зажгло клинок ослепительным пламенем. Прямо как в сказке.

— Вперед!

Цокнули языки, вонзились в конские бока шпоры, щелкнули поводья. Все разом, словно были одним гигантским зверем, конники двинулись с места. Сначала шагом, сдерживая возбужденных, фыркающих лошадей. Самые пылкие рванулись было вперед, нарушив строй, но офицеры закричали, требуя его выровнять. Затем пошли быстрей, еще быстрей, бряцая оружием и броней. И все быстрей колотилось при этом сердце Монцы, охваченное той пряной смесью страха и радости, которая является, когда исчезают мысли и не остается ничего, кроме дела. Баолийцы их увидели и теперь спешно пытались хоть как-то построиться. Уже можно было разглядеть лица этих буйноволосых воинов в тусклых кольчугах и косматых мехах, и даже свирепый оскал на лицах.

Копья вокруг Монцы опустились, сверкнув наконечниками. Всадники перешли на рысь. Ветер ударил в лицо, в груди запылал огонь. Ни единой мысли о боли и утоляющей ее хаске. Ни единой мысли о том, что было сделано и чего не удалось сделать. Ни единой мысли о мертвом брате и людях, которые его убили. Одна забота — крепче держать поводья и меч в руке. Одна забота — не сводить глаз с баолийцев на склоне впереди, уже дрогнувших. Когда на человека несется несколько тонн конской плоти, не по себе делается и в лучшие времена. А после изматывающего сражения на броде и бега вверх по холму — тем более.

Не успев построиться толком, они начали рассыпаться.

— К бою! — проревел Рогонт.

Монца испустила боевой клич, услышала, как заорал рядом Трясучка и откликнулись эхом все остальные в строю. Сильней пришпорила коня. Тот дернулся в сторону, выправился, перешел на галоп. Полетели комья земли и трава из-под копыт, зубы у нее застучали. Зеленая долина затряслась и заскакала вокруг, понеслась навстречу искрящаяся река. Глаза от ветра заслезились, мир расплылся, но Монца отчаянно заморгала, и он вновь обрел ослепительную резкость. Она увидела баолийцев, кинувшихся врассыпную, бросая на бегу оружие. В следующий миг конница их настигла.

Лошадь переднего всадника наскочила на копье. Древко треснуло и сломалось. Всадник вылетел из седла, рухнул на копьеносца, и они вместе покатились по склону.

На глазах у Монцы другое копье ткнулось в спину бегущего, распороло его от плеч до задницы, отшвырнуло труп в сторону. Баолийцев насаживали на копья, рубили мечами, топтали лошадьми. Одного толкнул грудью конь, скакавший перед нею, под меч, рубанувший его в спину, после чего солдат с воплем ударился о ногу Монцы и упал под копыта скакуна Рогонта.

Другой, с белым от страха лицом, бросил собственное копье, разворачиваясь бежать. Монца с силой опустила меч, и вся рука ее сотряслась, когда тяжелый клинок смял шлем.

Ветер свистел в ушах, грохотали копыта. Она кричала, смеялась и вновь кричала. Рубанула еще одного бегущего, почти отхватив ему руку от плеча. Кровь брызнула черным фонтаном. Ударив следующего, промахнулась и еле удержалась в седле, когда тяжелый меч понес ее за собой. Кое-как успела выправиться, вцепившись в поводья правой, больной рукой.

Конница, оставляя за собой изувеченные, окровавленные тела, пробилась сквозь баолийцев. Сломанные копья полетели в сторону, обнажились мечи. Склон кончился, и кавалеристы вырвались на ровный речной берег, усеянный телами аффойцев. Там кипела ожесточенная схватка, в которую вступали, увеличивая бессмысленную давку у берега, все новые и новые талинские отряды, пересекавшие брод. Вокруг метались офицеры, выкрикивая команды, тщетно пытаясь придать какое-то подобие порядка этому безумию. Лязг и грохот металла. Вопли сражающихся доносились до Монцы раскатами далекого грома сквозь ветер, свиставший в ушах, и собственное хриплое дыхание.

В брешь, проделанную баолийцами на крайнем правом фланге, начал пробиваться свежий талинский полк — тяжелая пехота в полном боевом снаряжении. Противостоявшие ей осприанцы в голубых мундирах защищали берег отчаянно, но сейчас их было уже куда меньше числом, а из реки каждую минуту лезли еще и еще солдаты, усердно расширяя брешь.

Рогонт, чьи сверкающие доспехи украсились кровавыми пятнами, развернулся в седле, указывая в ту сторону мечом, и прокричал что-то, чего никто не расслышал. Но значения это не имело. Остановиться возможности уже не было.

Талинцы начали выстраиваться клином вокруг трепыхавшегося на ветру белого боевого знамени с черным крестом. Офицер, пытаясь подготовить их к атаке конницы, неистово тыкал мечом в воздух. У Монцы мелькнула мысль, что с командиром этим она могла быть знакома. Клин, чье острие выглядело, как сплошной заслон из блестящей брони, опустился на колени и ощетинился копьями. Но часть солдат, которым преградили дорогу осприанские клинки, присоединиться к нему не успела.

Из-за сражающегося людского месива на броде взвилось облако арбалетных стрел. Монца поморщилась, глядя, как они несутся к ней, и перестала дышать. В чем не было ни малейшего смысла. Задержкой дыхания стрел не остановишь… Те, просвистев в воздухе, посыпались вниз, дробно стуча по доспехам, почти беззвучно входя в землю и в конскую плоть.

Одна из лошадей, раненная в шею, развернулась на всем скаку, рухнула на бок. На нее наткнулась другая. Конник вылетел из седла, выронил копье, взрывшее при падении землю. Монца поскакала в объезд, и тут что-то стукнуло по ее кирасе и отлетело в лицо. Стрела. Щеку, оцарапанную перьями, обожгло болью, Монца охнула, зажмурилась на миг. Открыв глаза, увидела другого конника, который схватился за стрелу, угодившую ему в плечо. Дернул за нее раз, другой и повалился с коня, мчавшегося галопом. Нога застряла в стремени, и конь поволок его за собой.

Остальные неслись вперед, где огибая павших, где топча их лошадьми.

Монца обнаружила, что успела прикусить язык. Когда — неведомо. Она сплюнула кровь, снова пришпорила коня. Скривила губы.

Прошептала — надо было нам держаться фермерства.

Строй талинцев стремительно приближался.

* * *

Откуда в каждом сражении берется пылкое дурачье, Трясучка не понимал. Но без охотников покрасоваться дело никогда не обходится. Здешние направили коней прямехонько на белый флаг, в самую гущу копий на острие клина. Скакавшая впереди лошадь сбавила перед ними ход, взвилась на дыбы, так что всадник повис на поводьях. Но в нее врезалась мчавшаяся следом и толкнула обоих на сверкающие копья. Только кровь брызнула да обломки тех копий полетели. Третья взбрыкнула, не доскакав, седок кувыркнулся через ее голову под ноги первому ряду копейщиков, которые радостно его и проткнули.

Конники поумнее разошлись в стороны, обтекая клин, как река скалу, и атаковали с флангов, где копий было поменьше. Талинцы заметались с криками, пихая друг друга, без толку размахивая оружием, норовя оказаться где угодно, только не в передних рядах.

Монца пошла слева, Трясучка неотступно следом. Двое конников впереди скакнули через головы первого ряда внутрь клина, принялись орудовать мечами и булавами. Остальные обрушились на метавшихся с краю солдат, сминая их, топча, пробиваясь сквозь них к реке. Монца на скаку срубила одного и через миг тоже оказалась в гуще схватки. Получила удар копьем в нагрудную пластину и едва не вылетела из седла.

Трясучке вспомнились слова Черного Доу — убить человека удобней всего в бою, и вдвойне удобней, когда он на твоей стороне. Он пришпорил коня, догнал Монцу и, поднявшись в стременах, занес топор высоко у нее над головой. Лицо исказила гримаса ярости. И он с ревом опустил его… на голову копейщику, который ее ударил. Тот рухнул, и Трясучка, заново занося топор, угодил в чей-то щит, пробил в нем огромную дыру и опрокинул державшего его солдата под копыта топтавшейся рядом лошади. Может, это был солдат Рогонта, но не время было разбираться, кто есть кто.

Убить всех, кто не верхом. Убить и тех, кто верхом, коли встанут на пути.

Убить всех.

Он испустил боевой клич, тот самый, что звучал под стенами Адуи, когда удалось отпугнуть гурков одними только криками. Пронзительный, оглушающий рев, пусть даже голос у него был сорван сейчас и хрипел. И принялся наносить удары направо и налево, почти не видя, куда, лязгая топором по доспехам, с глухим чавканьем вонзая его в плоть. Крик, стоны, визг…

— Умрите! Умрите! Вернитесь в грязь, твари!

Все звуки слились в единый бессмысленный грохочущий рев. Вокруг бушевало море машущих клинков, вздымающихся щитов, сверкающего металла, дробящихся костей, брызжущей крови, яростных и испуганных лиц. А Трясучка рубил и рубил наотмашь, как обезумевший мясник коровью тушу.

С огнем в груди, под палящими лучами солнца, в поту с головы до ног он вслед за остальными стремился вперед, и только вперед, к воде, оставляя за собой кровавую тропу из покалеченных тел, мертвых людей и лошадей. Свалка вдруг расступилась, солдаты бросились врассыпную перед ним. Трясучка пришпорил коня, догнал двоих, прыгнувших с берега в реку. Одного рубанул между плеч, второго на отмахе в шею. Оба рухнули в воду.

Повсюду вокруг оказались конники, спускавшиеся к броду, вздымая сверкающие фонтаны брызг. Трясучка заметил мельком Монцу, которая по-прежнему была впереди, понукая коня зайти поглубже в воду. Увидел блеск ее взлетевшего и упавшего меча. Атака захлебывалась. Среди отмелей взмыленные лошади передвигались с трудом. Кавалеристы, нагоняя рассеявшихся талинцев, рубили их мечами. Те в ответ пытались достать противника копьями и подрезать ноги лошадям. Лупили булавами какого-то выпавшего из седла и барахтавшегося в воде всадника в съехавшем шлеме, с глубокими вмятинами на доспехах.

Кто-то вдруг с силой обхватил Трясучку поперек живота — он аж крякнул — и потащил назад. Куртка с треском порвалась. Затем чья-то рука, протянувшаяся сзади, впилась пальцами в израненную сторону его лица и начала царапать ногтями мертвый глаз. Трясучка взревел, принялся брыкаться и извиваться, пытаясь разомкнуть прижатые к телу руки, но не преуспел. Выронил щит, после чего его стащили-таки с лошади, и он оказался в воде. Вырвался, перекатился, встал на колени.

Увидел рядом молоденького паренька в кожаной куртке, с упавшими на лицо мокрыми волосами. Тот таращился на какой-то предмет у себя в руке — плоский и блестящий, похожий на глаз. Эмаль, которая мгновением раньше украшала лицо Трясучки. Потом парнишка вскинул взгляд. Они уставились друг на друга. В следующий миг Трясучка, уловив рядом движение, нырнул в сторону. Мимо головы просвистел, всколыхнув ветром волосы, его собственный щит. Выпрямляясь, Трясучка замахнулся топором, рубанул нападавшего по ребрам. Брызнула кровь, солдат взвыл, скорчился, зашатался и с плеском рухнул в воду.

Мальчишка тем временем ринулся на Трясучку с ножом. Тот, кое-как извернувшись, успел поймать его за руку. Они сцепились и покатились по мелководью, рыча, царапаясь и отплевываясь от воды друг другу в лицо. Нож резанул Трясучке плечо, но он был гораздо больше и гораздо сильней и навалился, в конце концов, на мальчишку сверху. Пропустил рукоять топора сквозь кулак, взялся за обух. Мальчишка вцепился ему в запястье свободной рукой, но сил остановить Трясучку у него не было. Тот, стиснув зубы, выкручивая руку так и эдак, приставил все же лезвие к его горлу.

— Нет, — просипел мальчишка.

Говорить «нет» следовало до битвы… Трясучка надавил всем весом, постанывая от натуги. Глаза у паренька вытаращились, когда металл стал медленно врезаться в плоть. Затем вошел глубже, расширяя рану. Кровь брызнула струйками на руку Трясучки, на куртку, в воду. Течение понесло ее прочь. Парнишка разинул рот, подергался несколько мгновений и обмяк, уставившись в небо.

Трясучка, пошатываясь, поднялся на ноги. Лохмотья, оставшиеся от куртки, тяжелые от воды и крови, мешали двигаться, и он сорвал их с себя, прихватив заодно нечаянно часть волос на груди — так задубела рука, намертво сжимавшая щит. Огляделся, щурясь от беспощадного солнца. Кругом в искрящейся реке по-прежнему сражались пешие и конные. Трясучка нагнулся, выдернул топор из горла мальчишки. Оплетенная кожей рукоять легла в ладонь, как ключ в замок.

Затем он зашлепал по воде, высматривая новых врагов. Высматривая Меркатто.

* * *

Чудесный прилив сил, дарованный атакой, отхлынул быстро. Горло у нее саднило от крика, ноги болели от стискивания конских боков. Правая рука, державшая поводья, превратилась в сплошной сгусток боли, левая ныла от пальцев до плеча. В висках стучала кровь. Монца развернула коня. Где запад, где восток?.. Впрочем, вряд ли это имело сейчас значение.

«У войны, — писал Вертурио, — нет четких граней».

На броде их вовсе не было. Там шло множество жестоких и бездумных стычек одновременно. Трудно отличить друга от врага, а поскольку никто особо и не всматривается, разница между тем и другим невелика. Смерть может явиться отовсюду.

Копье она увидела слишком поздно, когда оно вонзилось рядом с ее ногой в бок лошади. Та дернулась, замотала головой, роняя пену с оскаленных зубов и бешено вращая глазами. Монца схватилась за седельную луку. Копье вошло глубже, ноге стало горячо от хлынувшей из раны крови. В следующий миг лошадь накренилась, и Монца беспомощно взвизгнула, падая вместе с ней. Пытаясь ухватиться за воздух, выронила меч. Рухнула боком в воду, и седло ударом в живот вышибло из нее дух.

Перед лицом забурлили пузырьки. Тело обдало холодом, сердце страхом. Монца, что было сил, рванулась вверх. Тьма сменилась ослепительным сиянием, тишина ревом битвы. Она жадно глотнула воздух вместе с водой, выкашляла ее, глотнула снова. Вцепилась левой рукой в седло, пытаясь вытащить ногу, но та застряла в стремени под тяжелым телом лошади.

Тут что-то треснуло ее по лбу, и Монца, разом обессилев, вновь оказалась под водой. Руки стали ватными, легкие запылали огнем. Она опять дернулась вверх, но сил хватило только на один вдох. Завертелось перед глазами голубое небо с клочьями белых облаков — как тогда, когда она летела с Фонтезармо. Сверкнуло солнце на миг и вновь расплылось. Лицо с приглушенным бульканьем накрыла искрящаяся вода.

Не таковы ли были последние мгновения Верного под мельничным колесом?.. Есть на свете справедливость.

Солнце заслонила черная фигура. Трясучка. Он показался сейчас, стоя вот так над нею, футов десяти ростом. В глазнице у него что-то ярко сверкало. Он нахмурился, медленно поднял ногу. Вода с подошвы сапога потекла ей в лицо. На миг Монца была уверена, что он собирается поставить эту ногу ей на шею и прижать ко дну. Но сапог с плеском опустился рядом. Монца услышала, как Трясучка зарычал, схватившись за труп лошади. Почувствовала, как слегка уменьшилась тяжесть, давившая на ногу. Потом еще, и еще… Она задергалась, застонала, глотнула воды, выкашляла ее. И, наконец, высвободила ногу и вынырнула.

Встала, дрожа, на четвереньки, по локоть в воде. Каждый вдох отдавался судорогой в ноющих ребрах.

— Дерьмо, — прошептала она. — Дерьмо.

Курить хотелось немилосердно.

— Идут, — сказал над головой Трясучка. Подхватил ее под мышки, потянул на ноги. — Клинок бы какой найти…

Монца, шатаясь под тяжестью мокрой одежды и мокрой брони, подбрела к трупу, застрявшему меж камней на мелководье. Непослушными руками сняла с его руки петлю, на которой держалась тяжелая булава с металлическим древком, выдернула из-за пояса длинный нож.

Как раз вовремя.

На нее медленно надвигался солдат в доспехах, держа наготове меч, усеянный каплями воды. Недобро глядел поверх щита маленькими глазками. Монца попятилась, притворяясь совершенно выдохшейся. Что особых усилий не требовало. И едва он сделал еще шаг вперед, кинулась на него. Не то чтобы прыжком. Скорей, нырком, с трудом переставляя в воде одеревеневшие ноги, не поспевавшие за телом.

Взмахнула булавой, та лязгнула о щит, и удар отозвался в руке до самого плеча. Сойдясь вплотную, попыталась ткнуть его ножом, но лишь царапнула нагрудную пластину. Ответный толчок щитом едва не сбил ее с ног. Сил, когда над головой взлетел меч, хватило только увернуться. Бессмысленно молотя воздух булавой, Монца жадно глотнула воздуха. Меч взлетел снова.

Тут за спиной солдата возник Трясучка с ухмылкой безумца на лице. Сверкнул на солнце окровавленный топор, опустился тому на плечо, расколов броню и плоть. В лицо Монце струей ударила кровь, в уши — захлебывающийся визг. Она торопливо отвернулась, пытаясь утереться тыльной стороной руки.

И первое, что увидела, — бородатое лицо другого солдата под открытым шлемом и несущееся на нее копье. Попыталась увернуться, но острие ударило ее в грудь с такой силой, скрежетнув по кирасе, что Монца отлетела и навзничь рухнула в воду. Солдат, споткнувшись обо что-то на дне, проскочил мимо, вздымая фонтаны брызг. Она успела подняться на одно колено, прежде чем он снова развернулся к ней и занес копье, и вонзила нож по самую рукоять в незащищенное доспехами место у него под коленом.

Он навис над ней с выпученными глазами, разинул рот, собираясь закричать. Монца с рычанием вздернула булаву и ударила его в подбородок. Брызнули осколки зубов и кровь, голова солдата запрокинулась. В следующий миг она нанесла удар по открытому горлу. Он упал. Перекатившись через его тело, она поднялась на ноги. Откинула с лица окровавленные волосы, сплюнула оказавшуюся во рту воду. Огляделась.

Вокруг оставалось еще полно солдат. И пеших, и конных. Но никто не сражался. На нее смотрел Трясучка, стоявший неподалеку с опущенным топором в руке. Почему-то полуголый. На белой коже его запеклась пятнами кровь, в глазнице сверкал под лучами полуденного солнца стальной шарик, эмаль с которого куда-то подевалась.

— Победа! — услышала Монца крик. Увидела, вся дрожа и пытаясь проморгаться, всадника на буром коне посреди реки. Он стоял в стременах, держа высоко на головой сияющий меч.

— Победа!

Шагнула к Трясучке, покачнулась. Он бросил иззубренный топор и подхватил ее, не дав упасть. Она вцепилась ему в плечо правой рукой. В левой по-прежнему сжимала булаву, поскольку никак не удавалось разжать сведенные пальцы.

— Мы победили, — шепнула Монца. Губы сами собой расплылись в улыбке.

— Победили, — сказал он, крепко прижимая ее к себе и отрывая от земли.

— Победили.

* * *

Коска опустил подзорную трубу, поморгал, протер глаза, полуослепшие от того, что один был зажмурен почти целый час, а другой все это время плотно притиснут к окуляру.

— Ну вот. — Он поерзал в капитан-генеральском кресле, подергал штаны, врезавшиеся в потную задницу. — Бог улыбается результатам… так вы, гурки, говорите?

Тишина в ответ. Ишри исчезла столь же незаметно, как и появилась. Коска глянул в другую сторону, на Балагура.

— Великолепное представление, правда, сержант?

Тот оторвал взгляд от своих костей, посмотрел в сторону долины, нахмурился и ничего не сказал.

Своевременная атака герцога Рогонта закрыла брешь в его рядах, сокрушила баолийцев, разметала и обескуражила талинцев. Совсем не этим славился герцог проволочек. И Коске в глубине души до странного приятно было ощущать за случившимся дерзкую руку — а то и кулак — Монцкарро Меркатто.

После того, как угроза на правом крыле миновала, осприанская пехота полностью заблокировала восточный берег нижнего брода. Сипанийские союзники честно и отважно ринулись в бой с не ожидавшим такого подвоха арьергардом Фоскара, выиграли его и заняли западный берег. Добрая половина армии Орсо — вернее, та часть солдат, чьи трупы еще не лежали на склонах, не колыхались, застряв, на отмелях ниже по течению реки и не плыли в море, — будучи пойманной на броде, сложила оружие. Остальные бежали по зеленым лугам на западный край долины. По тем самым лугам, по которым они так гордо маршировали, уверенные в победе, всего несколько часов назад. Их догоняла и окружала осприанская конница, блеща доспехами в лучах яркого полуденного солнца.

— Но все уж кончено, а, Виктус?

— Похоже на то.

— Прекраснейшая часть битвы. Разгром. — Когда громят не тебя, конечно. Глядя на крохотные фигурки, покидавшие брод и расходившиеся по вытоптанной траве на берегу, Коска вспомнил Афьери и внутренне содрогнулся. С трудом удержал на лице беззаботную улыбку. — С хорошим разгромом ничто не сравнится, а, Сезария?

— Кто бы мог подумать? — Тот медленно покачал головой. — Рогонт победил.

— Великий герцог Рогонт оказался весьма непредсказуемым и находчивым господином. — Коска зевнул, потянулся, причмокнул губами. — Такие мне очень по душе. Я уже подумываю о нем, как о нанимателе. Возможно, нам следует помочь с уборкой. — Подразумевалось обшаривание мертвецов, взятие пленных, которых после выкупят или убьют и ограбят, в зависимости от сословного положения. — С конфискацией обоза, не то испортится по такой жаре. — Будет разворован или сожжен раньше, чем они успеют наложить на него латные рукавицы.

Виктус обнажил зубы в ухмылке.

— Я позабочусь о том, чтобы прибрать его в холодок.

— Позаботьтесь, храбрый капитан Виктус, позаботьтесь. Солнце, как погляжу, опускаться начинает, людям давно пора подвигаться. Стыд и позор, коль по прошествии лет поэты скажут, будто Тысяча Мечей участвовала в битве при Осприи и… не сделала ничего. — Коска широко улыбнулся, с чувством на этот раз. — А не перекусить ли нам?

Победители

Черный Доу говорил, что лучше битвы бывает лишь одно на свете — побарахтаться после битвы. И Трясучка не сказал бы, что не согласен. Она как будто была согласна тоже. Ждала его, во всяком случае, когда он вошел в комнату, лежа на постели в чем мать родила, подложив руки под голову, раскинув длинные ноги.

— Что так долго? — спросила, покачивая бедрами.

Он считал себя, вообще-то, скорым на язык, но единственным, что в тот момент откликнулось быстро, был его член.

— Я… — Думать о чем-то, кроме рощицы темных волос меж ее ляжками, было затруднительно, и вся злость его утекла, как пиво из разбитого кувшина. — Я… э… — Захлопнув дверь ногой, он медленно двинулся к кровати. — Отвечать обязательно?

— Нет.

Она проворно поднялась и начала расстегивать на нем рубашку с таким видом, словно обо всем они договорились заранее.

— Не могу сказать, что… ждал этого. — Он отодвинулся, почти боясь до нее дотронуться — а вдруг окажется, что это лишь сон?.. Потом провел все же кончиками пальцев по ее нагим рукам, которые мгновенно покрылись мурашками. — Наш последний разговор…

Она запустила руку ему в волосы, притянула к себе. Поцеловала в шею, потом в подбородок, потом в губы.

— Мне уйти?

Снова нежно присосалась к губам.

— Черт… нет… — только и смог он прохрипеть.

Она проворно расстегнула пояс его штанов, запустила руку внутрь и принялась ласкать член. Штаны медленно поползли вниз, застряли в коленях. Пряжка пояса стукнулась об пол.

Прохладные губы и щекочущий язык прошлись по его груди и животу. Рука скользнула глубже, холодная и тоже щекотная, и Трясучка, по-бабьи взвизгнув, содрогнулся. Услышал тихое чмоканье, когда она обхватила его губами, и замер. Колени разом ослабли и задрожали, ноги подогнулись. Голова ее начала медленно подниматься и опускаться, и он задвигал бедрами в такт, ни о чем не думая, урча, как свинья, добравшаяся до помоев.

* * *

Монца утерла рот, попятилась к кровати, увлекая его за собою. По пути он целовал ее в шею, в ключицы, тискал грудь, урча, как собака, играющая с косточкой.

Упав на спину, она обхватила его ногами. Он нахмурился — левая половина лица в тени, по правой гуляют блики от трепещущего огонька светильника. Осторожно провел пальцем по шрамам у нее под грудью. Она отбросила его руку.

— Говорила уже. С горы упала. Сними штаны.

Он забрыкался, пытаясь их стряхнуть, но те застряли в лодыжках.

— Черт, дерьмо, проклятье… уф.

Сбросил, наконец, и она, опрокинув его на спину, забралась верхом. Одна рука его скользнула вверх по ее бедру, нырнула между ляжек. Она нависла над ним, рыча, ощущая на своем лице его жаркое дыхание, потерлась об эту руку, ощутила прикосновение члена к внутренней стороне бедра…

— Ох, погоди. — Он подтянулся на руках, сел. Морщась, повозился с членом. — Ну вот. Все…

— Я скажу, когда будет все. — Она на коленях двинулась вперед, пристроилась над ним и принялась дразнить, опускаясь и приподнимаясь.

— Ох… — Опершись на локти, он подался к ней. Она ускользнула.

— Ах… — Вновь нависла над ним, щекоча лицо волосами. Он улыбнулся, щелкнул зубами, ловя прядку.

— Ур-р-р… — Она накрыла ему рот рукою, он поймал губами палец, пососал его, куснул, схватил ее за запястье, лизнул в подбородок, затем в губы.

— Ах… — Улыбаясь, она с гортанным рычанием опустилась на него. Он зарычал в ответ.

— Ох…

* * *

Одной рукой она держала член и терлась о самый кончик, дразня, опускаясь и приподнимаясь. Другой притягивала к себе голову Трясучки, который тискал, мял и покусывал ее грудь. Затем ладонь ее скользнула вокруг его затылка, легла на подбородок. Большой палец, нежно поглаживая и щекоча, заходил по изуродованной щеке.

Трясучку внезапно обуяла злоба. Он крепко ухватил ее за запястье, сбросил с себя и, когда она оказалась на коленях, завел руку ей за спину. Ахнув, она уткнулась лицом в простыню.

Он прохрипел что-то на северном, сам не зная что. Испытывая жгучее желание причинить ей боль. Причинить боль себе. Вцепился свободной рукой ей в волосы, приподнял и ткнул ее, рыча и поскуливая, головой в стену. Она застонала, хватая воздух широко открытым ртом. Вывернула руку, которую он так и удерживал у нее за спиной, ухватила его за запястье так же крепко и потянула вниз, на себя.

Стоны, бессмысленное бормотание. Скрип кровати, вторящий каждому движению. Шлепки друг о друга влажных тел…

* * *

Монца двинула бедрами еще несколько раз, на что он отвечал коротким уханьем, запрокинув голову так, что на вытянутой шее вздулись жилы. Зарычала сквозь стиснутые зубы, застыла на мгновение, переводя дух, чувствуя, как медленно отпускает напряжение сведенные до боли мышцы. Опустилась на него в последний раз, обмякшая, как мокрая осенняя листва, и он содрогнулся всем телом. Затем скатилась на кровать, сгребла край простыни и подтерлась.

Он остался лежать на спине с бурно вздымающейся, мокрой от пота грудью, раскинув руки, глядя в расписной потолок.

— Так вот она какая — победа… Знал бы, рискнул бы раньше пуститься на авантюру.

— Не рискнул бы. Ты — герцог проволочек, забыл?

Он посмотрел на свой член, толкнул его в одну сторону, потом в другую.

— Ну, в некоторых делах бывает лучше и не спешить…

* * *

Трясучка разжал пальцы — избитые, исцарапанные, стертые до мозолей рукоятью топора, которым он так долго размахивал сегодня. На запястье у нее остались белые следы, медленно начинавшие розоветь. Он растянулся на кровати, чувствуя расслабленность во всем теле, в ноющих мышцах. Похоть была утолена, и с ней угасла злоба. На время.

Стукнули друг о друга красные камушки ожерелья — она повернулась к нему лицом. Перекатилась на спину, отчего выступили острые ключицы и острые бедренные косточки по бокам плоского живота. Поморщилась, растирая запястье.

— Не хотел сделать вам больно, — буркнул он. Что было наглой ложью, но нисколько его не беспокоило.

— О, я не такая уж неженка. И, кстати, можешь звать меня Карлоттой. — Она протянула руку, провела пальчиком по его губам. — Полагаю, для этого мы уже достаточно хорошо знакомы.

* * *

Монца поднялась с кровати, подошла, шлепая пятками по холодному мрамору, к письменному столу. Там, возле светильника, лежала хаска и поблескивали полированная трубка и нож. Она уселась рядом на стул. Вчера ее трясущиеся руки сами потянулись бы к ним. Сегодня же зов хаски, невзирая на боль от множества свежих ран и ушибов, не был и вполовину так мучителен. Монца подняла левую руку, костяшки на которой уже начали подсыхать, смерила ее хмурым взглядом. Рука была тверда.

— Не думала на самом деле, что мне это удастся, — пробормотала она.

— Что именно?

— Победить Орсо. Думала, до троих еще доберусь. Ну, до четверых, возможно, прежде чем меня убьют. Не думала, что проживу так долго. Не думала, что и впрямь смогу это сделать.

— А сейчас всякий скажет, что перевес на твоей стороне. Вот как быстро может возродиться надежда.

Герцог в царственной позе остановился перед зеркалом, высоким, в раме из разноцветных цветочков виссеринского стекла. Монце, глядя сейчас на Рогонта, почти не верилось, что и сама она была когда-то так же тщеславна. Сидела у зеркала, прихорашиваясь часами. Тратила вместе с Бенной на одежду целые состояния… Падение с горы, шрамы, изувеченная рука и шесть месяцев, которые она прожила, как идущий по следу охотничий пес, похоже, ее от этого исцелили. Может, предложить Рогонту то же средство?..

Он горделиво задрал подбородок, выпятил грудь. Потом нахмурился и провел пальцем по длинной царапине под ключицей.

— Проклятье.

— Поранился пилкой для ногтей?

— Для человека пониже ростом тот беспощадный удар мечом мог стать смертельным, скажу я тебе! Но я перенес его отважно, без жалоб, и продолжал сражаться как тигр! Хотя по доспехам струилась кровь… струилась, повторю! Боюсь даже, не останется ли шрама.

— Который, несомненно, станет предметом твоей великой гордости. Можно прорезать дырки во всех рубашках, чтобы им беспрепятственно любовалась публика.

— Не знай я тебя, мог бы подумать, что надо мной насмехаются. Но ты же понимаешь, что в скором времени, если все пойдет согласно моим планам — а пока так и идет, насколько я вижу, — свои насмешки ты будешь адресовать королю Стирии. Я на самом деле уже заказал себе корону, Зобену Касуму, знаменитому ювелиру из Коронтиза…

— Отлитую, конечно, из гуркского золота.

Рогонт немного помолчал, хмурясь.

— Мир не так прост, генерал Меркатто. Бушует великая война.

Она фыркнула.

— Думаешь, я не заметила? Кровавые Годы, как-никак.

Он тоже фыркнул.

— Кровавые Годы — всего лишь последние, мелкие стычки. Война эта началась задолго до того, как мы с тобой появились на свет. Борьба между гурками и Союзом. Или, во всяком случае, между силами, которые ими руководят, — церковью Гуркхула и банками Союза. Их поле битвы повсюду, и каждый человек должен выбрать какую-то сторону. На Срединной земле остаются только трупы. Орсо — на стороне Союза. Его поддерживают банки. Поэтому и мне нужна своя поддержка. Каждый преклоняет перед кем-то колени.

— Возможно, ты не заметил, но я… каждая.

Рогонт снова расцвел в улыбке.

— О, конечно, заметил. Это было вторым, что привлекло меня к тебе.

— А что было первым?

— Ты можешь помочь мне объединить Стирию.

— С какой стати я должна это делать?

— Объединенная Стирия… могла бы стать не менее великой, чем Союз. Не менее великой, чем Гуркхул. И даже превзойти их величием! Она могла бы не зависеть больше от их борьбы и жить спокойно. Мы никогда не были ближе к этому! Никанте и Пуранти наперебой ищут моей благосклонности. Аффойя всегда ею пользовалась. Соториус — мой человек, при условии некоторых незначительных уступок Сипани, таких, как несколько островов и город Борлетта…

— А что об этом скажут жители Борлетты?

— То, что я велю им сказать. Они — изменчивая толпа, как ты сама убедилась, когда они спешили преподнести тебе голову своего возлюбленного герцога Кантейна. Мурис давно уже подчинен Сипани, а Сипани сейчас подчиняется мне, номинально, во всяком случае. Силы Виссерина сокрушены. Я уж не говорю о Масселии, Итрии и Каприле. Их независимый дух полностью подавлен, думается мне, еще тобой, когда ты работала на Орсо.

— А Вестпорт?

— Мелочи, мелочи. Часть то ли Союза, то ли Канты… смотря кого спросишь. Нет… главное, что нас сейчас беспокоит, — это Талин. Ключ к замку, ступица колеса, недостающая деталь в моей большой мозаике.

— Тебе, похоже, нравится слушать собственный голос.

— Я нахожу, что он говорит много дельного. Армия Орсо разбита, и с нею, словно дым на ветру, рассеялась его сила. Он имеет привычку хвататься первым делом за меч, как, впрочем, и некоторые другие… — Рогонт, подняв бровь, многозначительно глянул на Монцу, и та жестом попросила его продолжать. — Сейчас, когда меч сломан, он обнаружит, что у него нет друзей, которые его поддержали бы. Но уничтожить Орсо — это только часть дела. Мне нужен кто-то, кто его заменит и направит беспокойных горожан Талина в мой гостеприимный загон.

— Дай знать, когда найдешь подходящего пастуха.

— О, он уже найден. Человек опытный, умелый, невероятно живучий, имеющий устрашающую репутацию. Человек, которого в Талине любят гораздо больше, чем самого Орсо. Человек, которого он пытался убить на самом деле… за попытку украсть у него трон?

Монца сощурилась.

— Мне и тогда не нужен был его трон. Не нужен и сейчас.

— Но поскольку он будет свободен… Допустим, ты отомстила, и что потом? Ты достойна того, чтобы тебя помнили. Достойна своими руками формировать эпоху. — То же самое сказал бы Бенна, и Монца вынуждена была признаться себе самой, что ей приятна лесть. Приятна возможность снова находиться вблизи сильных мира сего. Она привыкла и к тому, и к другому, но так давно не ощущала вкус привычной славы… — И, кстати сказать, какая месть может быть лучше, чем претворение в жизнь величайшего страха Орсо? — Все существо ее откликнулось на эти слова, и Рогонт одарил ее лукавой улыбкой, показывая, что понял это. — Буду с тобой честен. Ты мне нужна.

* * *

— Буду с тобой честна. Ты мне нужен. — Гордость Трясучки воспряла от этих слов, и она одарила его лукавой улыбкой, показывая, что поняла это. — Вряд ли у меня во всем Земном круге остался хотя бы один друг.

— Сдается, ты умеешь заводить новых.

— Это тяжелей, чем ты думаешь. Всем и всюду оставаться чужой. — Могла бы и не говорить, уж он-то знал, сам прожил так последние несколько месяцев. Она не лгала, насколько мог судить Трясучка, просто ловко поворачивала правду в ту сторону, которая была ей выгодна. — Да и трудно порой бывает отличить друга от врага.

— Что правда, то правда. — И этого могла бы не говорить.

— Думаю, там, откуда ты приехал, верность считается благородным качеством. А здесь, в Стирии, человек вынужден подчиняться обстоятельствам. — Верилось с трудом, что человек, улыбающийся так сладко, может таить за душою что-то темное. Но ему сейчас все казалось темным. У всех и вся внутри припрятан был нож. — Например, твой друг и мой, генерал Меркатто и великий герцог Рогонт. — Взгляд обоих глаз Карлотты сосредоточился на его единственном глазе. — Интересно, где они сейчас, что поделывают?

— К черту! — рявкнул он с такой яростью, что она отпрянула. Испугалась, как бы не стукнул головой о стену.

Что ему и хотелось сделать. Или треснуться собственной. Но лицо Карлотты тут же разгладилось, и она улыбнулась, словно необузданная ярость нравилась ей в мужчинах больше всего.

— Змея Талина и Червяк Осприи. Они подходят друг другу, эта вероломная парочка. Величайший лжец Стирии и величайший убийца. — Она нежно провела пальцем по шраму у него на груди. — Что будет, когда она доведет свою месть до конца? Когда Рогонт ее возвысит и сделает своей марионеткой в Талине? Найдется ли место для тебя, когда кончатся Кровавые Годы? Кончится война?

— Для меня нигде нет места без войны. В этом я уже убедился.

— Тогда мне страшно за тебя.

Трясучка фыркнул.

— Счастлив, что ты прикроешь мне спину.

— Хотелось бы мне сделать больше. Но тебе известно, как решает свои проблемы Палач Каприле. И герцог Рогонт не питает большого уважения к честным людям…

* * *

— Я не питаю ничего, кроме глубочайшего уважения, к честным людям, но сражаться голым до пояса? Это так… — Рогонт скорчил гримасу, словно вместо вина хлебнул молока, — …банально. Уж этого ты от меня не дождешься.

— Чего — сражения?

— Как смеешь ты, женщина… я — возродившийся Столикус! Ты знаешь, кого я имею в виду. Твоего северного приятеля с… — он провел рукой по левой половине лица, — …глазом. Верней, с отсутствием оного.

— Ревность, уже? — пробормотала она, ощутив тошноту при одном напоминании.

— Отчасти. Но что меня беспокоит, так это его ревность. Он — человек, склонный к насилию.

— Потому-то я его и наняла.

— Возможно, настало время уволить. Бешеные псы чаще кусают своих хозяев, чем их врагов.

— А еще чаще — их возлюбленных.

Рогонт нервно прочистил горло.

— Нам это ни к чему, конечно. Он основательно к тебе прилепился. А когда ракушки облепляют корпус корабля, их приходится отдирать, решительно и… безжалостно.

— Нет! — выпалила она куда резче, чем намеревалась. — Нет. Он спас мне жизнь. Не один раз. И рисковал при этом собственной жизнью. Вчера только… и сегодня его убить? Нет. Я перед ним в долгу. — Ей вспомнился запах, заполнивший камеру, когда Лангриер прижала раскаленный прут к его лицу, и Монца содрогнулась. «А должны были — тебе»… — Нет! Я не позволю его тронуть.

— Подумай. — Рогонт медленно двинулся к ней. — Мне понятно твое нежелание, но ты ведь и сама знаешь, что так будет безопасней.

— Благоразумней?.. — усмехнулась она. — Я тебя предупредила. Оставь его в покое.

— Монцкарро, пойми, пожалуйста, твоя безопасность — это все, что меня… ох!

Вскочив со стула, она подсекла его под ноги, схватила за руку, когда он рухнул на колени, завернула ее за спину и, вынудив Рогонта уткнуться лицом в холодный мрамор, уселась на него верхом.

— Ты не слышал, что я сказала «нет»? Если мне понадобится решительно и безжалостно отодрать что-то… — завела его руку еще дальше, и он, не в силах вырваться, вскрикнул, — … я справлюсь сама.

— Да! Ох… Да! Теперь вижу!

— Вот и хорошо. Не заводи больше этот разговор.

Она отпустила его руку. Он перевел дыхание. Затем перевернулся на спину и принялся растирать запястье, укоризненно глядя на Монцу, которая села ему на живот.

— Зачем ты так?..

— Может, мне это удовольствие доставляет. — Она оглянулась через плечо. Член его окреп, уперся ей в ляжку. — Да и тебе тоже, кажется.

— Ну, раз уж ты об этом заговорила… признаюсь, что мне скорей доставляет удовольствие, когда на меня смотрит сверху вниз сильная женщина. — Он огладил ее колени, медленно провел руками по бедрам, покрытым шрамами. — Я вот думаю… не удастся ли тебя уговорить… на меня пописать?

Монца нахмурилась.

— Что-то пока не хочется.

— Может, воды попьешь? А потом…

— Лучше уж на горшок схожу.

— Расточительство. Горшок этого не оценит.

— Вот наберется полный, и делай с ним что хочешь.

— Фу. Это совсем другое.

Монца покачала головой и слезла с него.

— Потенциальная великая герцогиня, писающая на будущего короля. Такого не придумаешь…

* * *

— Ну, хватит. — Все тело Трясучки было в ссадинах, синяках и царапинах. Самый мерзкий порез находился в том месте на спине, куда не дотянуться, чтобы почесать. От пота они не на шутку раззуделись, лишая его всякого терпения. И невмоготу стало от хождения вокруг да около того предмета, который лежал между ними в постели, незамысловатый, как гниющий труп. — Хочешь, чтобы Меркатто умерла, так и скажи.

Она немного помолчала с приоткрытым ртом.

— Ты удивительно прямолинеен.

— Нет, ровно настолько, сколько требуется от одноглазого убийцы. Почему?

— Что — почему?

— Почему ты так сильно желаешь ее смерти? Я идиот, конечно, но не полный. И не думаю, что тебя привлекло мое смазливое личико. Или чувство юмора. Может, отомстить хочешь, за то, как мы обошлись с тобой в Сипани. Всякий захотел бы. Но это только часть дела.

— Немалая часть… — Она медленно провела пальцем по его бедру. — Что меня привлекло… честные люди мне всегда нравились больше, чем смазливые. Но хотелось бы знать… могу ли я тебе довериться?

— Нет. Если бы могла, я бы не слишком подходил для такой работы, верно? — Он поймал ее за палец, выгнул его и притянул ее, скривившуюся от боли, поближе. — Так зачем это тебе?

— Ой! Есть один человек, в Союзе! Тот, на кого я работаю… кто послал меня в Стирию, шпионить за Орсо!

— Калека? — Трясучка вспомнил прозвище, упомянутое Витари. Человека, который стоял за королем Союза.

— Да! Ай!.. Ой!.. — Она взвизгнула, когда Трясучка выгнул ее палец сильнее и отпустил. Обиженно выпятив губу, прижала руку к груди. — Зачем ты так?..

— Может, мне это удовольствие доставляет. И что Калека?

— Когда Меркатто вынудила меня предать Орсо… она вынудила меня предать и его. Иметь своим врагом Орсо я еще могу, раз уж так вышло…

— Но не Калеку?

Она нервно кивнула.

— Только не его.

— Враг пострашней великого герцога Орсо?

— Гораздо страшней. И Меркатто — его цена. Она угрожает разрушить все его тщательно выстроенные планы присоединить Талин к Союзу. Поэтому должна умереть.

Маска безмятежности соскользнула с ее лица. Съежившись, широко открыв глаза, она уставилась куда-то в пространство взглядом тоскливым, измученным и полным страха. Что Трясучке понравилось, поскольку это был, пожалуй, первый честный взгляд, который он увидел с тех пор, как прибыл в Стирию.

— Если я найду способ ее убить, останусь жива, — прошептала Карлотта.

— И твой способ — это я.

Она посмотрела на него. Глаза стали жесткими.

— Ты сможешь это сделать?

— Сегодня мог. — Расколоть ей голову топором. Наступить на лицо и держать под водой, пока не захлебнется. Тогда она его, может, зауважала бы… Но вместо этого он ее спас. Потому что надеялся. До сих пор… Но надежда превращала его в дурака. А ему до смерти надоело выглядеть дураком.

Сколько людей он уже убил? Во всех схватках, мелких стычках и отчаянных сражениях на Севере? За те полгода хотя бы, которые провел в Стирии? У Кардотти, в дыму и безумии? В галереях дворца герцога Сальера? В битве, что кончилась всего несколько часов назад? Два десятка? Или больше? Среди них были и женщины… Он в крови с головы до ног, не хуже самого Девяти Смертей. Вряд ли то, что он добавит к счету еще одного человека, будет стоить ему места среди праведных.

Трясучка скривил губы.

— Мог. — Совершенно ясно, что для Монцы он ничего не значит. Почему же она должна для него что-то значить?.. — Легко.

— Так сделай это. — Карлотта опустилась на четвереньки, двинулась к нему, приоткрыв рот, глядя неотрывно в его единственный глаз. — Ради меня. — Тяжелые белые груди коснулись его груди, потерлись о нее сосками. — Ради тебя. — Красные камни ожерелья легонько стукнули его по подбородку. — Ради нас обоих.

— Нужно выбрать момент. — Он провел рукой по ее спине, огладил зад. — Осторожность на первом месте, верно?

— Конечно. Хорошая работа никогда не делается… в спешке.

Голова у него закружилась от ее запаха — сладкого, цветочного, смешанного с запахом разгоряченного тела.

— Она мне деньги должна. — Последний довод против.

— Ах, деньги… Знаешь, когда-то я занималась торговлей. Куплей. Продажей. — Ее дыхание поочередно обожгло ему горло, губы, лицо. — И по опыту знаю, что, когда люди заговаривают о цене, сделка, считай, заключена. — Теплая щека прижалась к безобразному шраму. — Сделай это для меня, и получишь все, обещаю, что потеряешь с ней. — Прохладный кончик языка коснулся сожженной плоти вокруг металлического глаза, нежно, успокаивающе. — У меня договоренность… с банкирским домом… Валинта и Балка.

Так много — ни за что

Солнце высекало из серебра тот особенный, аппетитный блеск, который присущ почему-то только деньгам. Сейф, набитый ими, открытый для всеобщего обозрения, притягивал взгляды вернее, чем могла бы это сделать призывно разлегшаяся на столе голая красотка. Сверкающие, свежеотчеканенные денежки. Чистейшее серебро Стирии, переходящее в грязнейшие из ее рук. Забавный парадокс. На одной стороне монет — весы, конечно же, традиционный символ стирийской коммерции со времен Новой империи. На другой — суровый профиль Орсо, великого герцога Талина. Еще более забавный парадокс, по мнению Коски, — платить воякам Тысячи Мечей портретами человека, которого они только что предали.

Мимо импровизированного стола тянулась неряшливая, побитая и потрепанная жизнью вереница солдат и офицеров первой роты первого полка Тысячи Мечей, получавших свое незаслуженное вознаграждение. За ними пристально наблюдали главный нотариус бригады и дюжина ветеранов из числа самых надежных и беспристрастных. Ибо в ход, увы, пускались все вообразимые и невообразимые хитрости.

Наемники подходили к столу неоднократно, меняя одежду и называясь именами павших товарищей. Безбожно врали относительно своего звания и срока службы. Горестно повествовали о больных матерях, детях и прочих родственниках. Сыпали бесконечными жалобами на кормежку, выпивку, снаряжение, командиров, расстройство живота, погоду, вонь от соратников. Перечисляли уворованные у них вещи, полученные и нанесенные раны, претерпленные оскорбления несуществующей чести… и так далее, и тому подобное. Выказывай они в бою столько дерзости и настойчивости, сколько в попытках выцыганить несколько жалких лишних грошей у своего командующего, так были бы величайшей армией всех времен.

Но первый сержант Балагур не дремал. Он много лет провел в кухнях Схрона, где соперничали друг с другом за насущный кусок хлеба, необходимый для выживания, десятки самых изощренных жуликов мира, и потому знал все низменные уловки и хитрости, существующие по эту сторону ада. Его взгляд василиска не упускал ничего. Ни один сверкающий портрет герцога Орсо не мог ускользнуть из оборота.

Коска проводил глазами последнего солдата, чья безнадежная хромота, за которую он требовал компенсации, вдруг чудесным образом исцелилась, и скорбно покачал головой.

— О боги… я-то думал, деньги их порадуют! Ведь за них не надо сражаться! Не надо даже воровством себя утруждать! Клянусь, чем больше человеку даешь, тем больше он требует, да еще остается недоволен. Никто не ценит полученного ни за что. Провались эта благотворительность!

Он хлопнул нотариуса по плечу, отчего рука у того дрогнула и начертала на аккуратно исписанной странице загогулину.

— Совсем не те нынче пошли наемники, — угрюмо проворчал нотариус, промокая ее.

— Не те? А мне они кажутся точно такими же склочными и подлыми, как всегда. «Нынче все не то» — расхожий плач людей, мелко мыслящих. И означает он, что если раньше что-то и было лучше, то лучше оно было для них. Поскольку они тогда были молоды и полны надежд. А когда приближаешься к могиле, мир, конечно, выглядит уже не таким светлым.

— Так что же, все остается прежним? — спросил законник, подняв на него печальный взгляд.

— Что-то становится лучше, что-то — хуже. — Коска испустил тяжкий вздох. — Но в целом… значительных перемен я не наблюдал. Скольким нашим героям мы уже заплатили?

— Это была рота Сквайра, полк Эндиша. То есть… бывший полк Эндиша.

Коска прикрыл глаза рукой.

— Пожалуйста, не напоминайте мне об этом храбреце. Утрата все еще ранит. Так скольким мы заплатили?

Нотариус лизнул палец, перелистнул несколько страниц гроссбуха и начал считать:

— Один, два, три…

— Четыреста четырем, — сказал Балагур.

— А сколько всего человек в Тысяче Мечей?

Нотариус заморгал.

— Считая обслугу и маркитантов?

— Всех.

— Шлюх тоже?

— Их в первую очередь, ибо во всей этой чертовой бригаде они самые усердные работники!

Законник отвел глаза в сторону.

— Э…

— Двенадцать тысяч восемьсот девятнадцать, — сказал Балагур.

Коска вытаращил на него глаза.

— Слыхал я, что хороший сержант стоит трех генералов. Но вы, мой друг, похоже, стоите трех дюжин! Тринадцать тысяч, однако?.. Мы проторчим тут до завтрашнего вечера!

— Вполне возможно, — проворчал нотариус, переворачивая страницу. — Далее у нас идет рота Крапстена, полк Эндиша. Бывший, то есть… полк Эндиша.

— Угу. — Коска откупорил флягу, которую бросил ему в Сипани Морвир, поднес ее к губам, встряхнул и понял, что она пуста.

Хмуро глядя на потертый металлический сосуд, он с неприятным чувством вспомнил насмешливое заявление отравителя, будто люди никогда не меняются. Воспоминание было настолько неприятным, что выпить захотелось еще сильней.

— Прервемся ненадолго, покуда я ее не наполню. Велите тем временем роте Крапстена построиться.

Он поднялся на ноги, поморщился, услышав, как хрустнули больные колени. И тут же расплылся в вымученной улыбке при виде верзилы, который вышагивал к нему по беспорядочно раскинувшемуся вокруг грязному и дымному лагерю.

— Никак мастер Трясучка пожаловал, с холодного кровавого Севера!

Северянин, видно, решил отказаться от красивой одежды. На нем была рубашка из грубого полотна с закатанными по локоть рукавами и кожаная безрукавка поверх. Волосы, которые, когда Коска увидел его впервые, были подстрижены как у какого-нибудь масселийского франта, отросли и превратились в нечесаные лохмы. Он зарос щетиной, а может быть, отращивал бороду. Но ни длинные волосы, ни борода не могли замаскировать ужасного шрама, пробороздившего щеку и глаз.

— Мой старый партнер по приключениям! — Убийствам, говоря прямо. — С горящим взором! — Буквально, ибо металлический шарик в пустой глазнице горел на солнце ослепительно. — Прекрасно выглядите, друг мой, просто прекрасно! — Как изуродованный дикарь, на самом деле.

— Веселое лицо — веселое сердце. — Северянин усмехнулся криво, поскольку сожженная плоть щеки почти не двигалась.

— Истинная правда. До завтрака улыбнешься — к обеду со смеху укакаешься. Побывали вчера в бою?

— Угу.

— Так я и думал. Вы не похожи на человека, который боится засучить рукава. Крови много пролилось?

— Угу.

— Некоторые люди, однако, на крови жиреют. Вам, поди, такие знакомы.

— Угу.

— А где же ваша нанимательница, моя бессовестная ученица, преемница и предшественница, генерал Меркатто?

— У тебя за спиной, — послышался резкий голос.

Коска обернулся.

— Господи, женщина… когда ты, наконец, отучишься подкрадываться?

Он изобразил испуг, стараясь ни голосом, ни взглядом не выдать внезапного прилива нежных чувств, которые, как всегда, нахлынули на него при ее появлении.

Несколько синяков на лице, щека расцарапана. Но в остальном выглядит хорошо. Очень хорошо.

— Бесконечно рад видеть тебя живой. — Сорвав с головы шляпу с перьями, он опустился перед ней на колени. — Прошу тебя, прости мне тот спектакль. Поверь, я только о тебе и думал все время. Моя любовь к тебе неизменна.

В ответ она фыркнула.

— Любовь, вот как? — Куда сильней, чем она могла себе представить. О чем он никогда ей не сказал бы. — Значит, это был спектакль для моего же блага? Сейчас упаду в обморок от благодарности.

— Готовность падать в обморок — одна из самых привлекательных твоих черт. — Коска поднялся на ноги. — Показатель чувствительного, нежного сердца… Пойдем-ка, я хочу тебе кое-что показать. — Он повел ее к фермерскому дому, чьи свежевыбеленные стены так и сияли под лучами полуденного солнца. И Балагур с Трясучкой потащились следом, как дурные воспоминания. — Должен признаться, помимо желания оказать услугу тебе и мучительного искушения наподдать, наконец, под зад герцогу Орсо, у меня имелись и кое-какие другие пустяковые интересы, касающиеся личной выгоды.

— Некоторые вещи не меняются.

— Ничто не меняется, да и на кой?.. Предложено было изрядное количество гуркского золота… ну, это ты знаешь, сама же первая предложила. А еще… Рогонт был настолько любезен, что пообещал мне, в том случае, — весьма вероятном ныне, — если он сделается коронованным королем Стирии… великое герцогство Виссерин.

Ее изумленный взгляд доставил ему глубокое удовлетворение.

— Ты… чертов великий герцог Виссерина?

— Пожалуй, слово «чертов» я в своих указах использовать не буду, но в остальном все правильно. Великий герцог Никомо — неплохо звучит, да? Сальер, в конце концов, умер.

— Знаю.

— Наследников у него нет, даже отдаленных. Город разграблен, сожжен, укрепления разрушены, многие жители бежали, погибли или просто разорены. Им нужен сильный и самоотверженный правитель, который восстановит Виссерин во всем былом великолепии.

— И вместо него они получат тебя.

Коска ухмыльнулся.

— Кто ж будет лучше-то? Я родом из Виссерина.

— Оттуда родом куча людей. Но что-то никто из них не рвется в герцоги.

— Один все-таки рвется. И это я.

— Ты что, и вправду этого хочешь? Ответственности? Обязательств? Я думала, они тебе ненавистны.

— Я тоже так думал. Но моя бродяжья звезда привела меня лишь к сточной канаве. Я ничего не создал в этой жизни, Монцкарро.

— Да что ты?

— Свои таланты я тратил зря. Жалость и ненависть к себе довели меня, в конце концов, кривыми тропами до наплевательства на себя, поступков во вред себе, на грань самоуничтожения. Знакомая тема?

— Самого себя?

— Именно. Тщеславие, Монца. Одержимость собой. Все это — детство. Мне нужно, ради самого себя и близких мне людей, стать взрослым. Обратить свои таланты на пользу миру. Ты же сама мне всегда говорила — приходит время, когда человек должен к чему-то прилепиться. И что может быть лучше, чем посвятить себя беззаветному служению городу, в котором родился?

— Твое беззаветное служение… бедный город Виссерин.

— При обжоре, ворующем картины, он не был бедным?

— Теперь им будет править пьяница, ворующий все.

— Ты меня недооцениваешь, Монцкарро. Человек может измениться.

— Кажется, ты только что говорил, будто ничто и никогда не меняется?

— Я изменил свое мнение. И почему бы и нет? В один день я приобрел состояние и одно из богатейших герцогств Стирии в придачу.

Монца покачала головой. Презрительно и удивленно одновременно.

— И все, что ты для этого сделал, — это посидел здесь.

— В том-то и фокус. Заработать награду может каждый. — Коска запрокинул голову, улыбнулся голубому небу над ними. — Ты знаешь, по-моему, это совершенно невероятно. Чтобы кто-нибудь когда-нибудь за всю историю получил так много, не сделав абсолютно ничего… Но я не единственный, однако, кому пошли на пользу вчерашние подвиги. Великий герцог Рогонт осчастливлен, осмелюсь сказать, исходом сражения. И ты продвинулась на великий шаг в своей великой мести, не так ли? — Он придвинулся чуть ближе. — Кстати, о мести… у меня есть для тебя подарок.

Она смерила его подозрительным взглядом, как обычно.

— Что за подарок?

— Терпеть не могу портить сюрпризы. Сержант Балагур, не могли бы вы отвести вашу бывшую нанимательницу и ее северного компаньона в дом и показать, что мы вчера нашли? Делать она с ним может, что ей вздумается, конечно. — И, усмехнувшись, Коска повернул в обратную сторону. — Мы снова друзья!

* * *

— Сюда.

Балагур толкнул низкую дверь, та со скрипом отворилась. Монца бросила взгляд на Трясучку. Северянин пожал плечами в ответ. Она нырнула под притолоку и оказалась в темной после яркого весеннего солнца и холодной комнате со сводчатым кирпичным потолком и редкими пятнами света на пыльном каменном полу. Когда глаза привыкли к темноте, в дальнем углу она разглядела какого-то человека. Тот, шаркая ногами, скованными цепью, выдвинулся вперед. И на лицо его упал тусклый свет из грязного окна.

Принц Фоскар, младший сын герцога Орсо. Все тело Монцы напряглось и окаменело.

Казалось, он наконец-то подрос после того, как она видела его в последний раз, когда он выбежал из отцовского кабинета в Фонтезармо, крича, что не хочет участвовать в ее убийстве. Утратил пушок на верхней губе, приобрел огромный синяк, расцветший вокруг одного глаза. Застенчивый вид стал испуганным. Он уставился на Трясучку, потом на Балагура, вошедших в комнату вслед за Монцей. Совсем не те люди, что могли бы принести пленнику надежду. Потом, наконец, неохотно встретился глазами с Монцей. Взгляд стал затравленным, как у человека, который знает, что должно произойти.

— Значит, это правда, — сказал он тихо. — Вы живы.

— В отличие от вашего брата. Я проткнула ему горло кинжалом и выбросила его из окна.

Фоскар сглотнул, дернув острым кадыком.

— Мофиса я отравила. Ганмарк пробит насквозь тонной бронзы. Верный утоплен мельничным колесом и распят на нем. Так там и висит, насколько я знаю. Гоббе повезло. Я всего лишь раздробила ему молотом руки, колени и голову. — Перечисление вызвало у нее, скорее, острую тошноту, чем острое удовлетворение, но Монца ее пересилила. — Из семерых человек, которые присутствовали при убийстве Бенны, в живых остался только ваш отец. — Она вытянула из ножен Кальвец, и лезвие при этом взвизгнуло, как испуганный ребенок. — Ваш отец… и вы.

В маленькой комнате было душно. Балагур стоял неподвижно, и его лицо по выразительности было сравнимо только с лицом мертвеца. Трясучка, криво усмехаясь, прислонился к стене, скрестил руки на груди.

— Понимаю. — Фоскар подошел ближе. Мелкими, заплетающимися шажками, но все же подошел. Остановился перед ней и опустился на колени. Неуклюже, поскольку руки были связаны за спиной. Не отрывая от нее глаз. — Простите меня.

— Простить, мать твою?!

— Я не знал, что они затевают! Я любил Бенну! — Губы у него задрожали, по щеке скатилась слеза. То ли от страха, то ли от чувства вины, то ли от всего сразу. — Ваш брат был мне… как брат. Я не желал такого, никогда… ни ему, ни вам. Простите… за то, что я в этом участвовал. — Не участвовал. Монца это знала. — Я… я хочу жить!

— Бенна тоже хотел.

— Прошу вас… — По щекам его, оставляя блестящие дорожки, снова покатились слезы. — Я хочу жить.

У нее свело желудок, к горлу подступила горечь, рот наполнился слюной. Сделать это. Пройден такой долгий путь, столько ей самой пришлось вынести и столько вынесли из-за нее другие… Все ради того, чтобы сделать это. Брат не колебался бы ни секунды. Она почти услышала его голос. «Делай то, что должна. Совесть — отговорка. Милосердие и трусость — одно и то же».

Время настало. Он должен умереть.

Она должна это сделать.

Но окаменевшая рука весила, казалось, тысячу тонн. Монца уставилась в пепельно-бледное лицо Фоскара. В его большие, распахнутые, беспомощные глаза. Что-то в этих глазах напомнило ей о Бенне. Юном… еще до Каприле, до Душистых Сосен, до того, как они предали Коску… до того даже, как вообще вступили в Тысячу Мечей. О Бенне тех далеких времен, когда она всего лишь хотела растить пшеницу. О мальчике, смеющемся среди спелых колосьев.

Острие Кальвеца дрогнуло. Опустилось и стукнуло об пол.

Фоскар судорожно вздохнул. Закрыл глаза и тут же снова открыл. На ресницах блеснули слезы.

— Благодарю вас. Я всегда знал… что у вас есть сердце, что бы о вас ни говорили. — Подался вперед, к ней. — Благода…

В лицо ему врезался могучий кулак Трясучки и опрокинул принца на спину. Из сломанного носа хлынула кровь. Фоскар и охнуть не успел, как северянин уже оседлал его и схватил обеими ручищами за горло.

— Жить хочешь, засранец? — прошипел он, оскалив зубы в недоброй усмешке, сжимая руки все сильней и сильней, так, что под кожей заходили сухожилия.

Фоскар беспомощно забрыкался, пытаясь вырваться. Лицо у него порозовело, затем покраснело, затем побагровело. Трясучка обеими руками поднял его голову вверх, притянул к своему лицу, словно собираясь поцеловать, и с силой опустил на каменные плиты пола. Раздался треск, ноги Фоскара дернулись, звякнула сковывавшая их цепь. Трясучка неспешно повертел его голову в руках, ухватываясь половчее. Снова потянул ее вверх и снова опустил. Фоскар вывалил язык. Веки у него затрепетали, в волосах блеснула темная кровь.

Прорычав на северном наречии что-то, чего Монца не поняла, Трясучка опять поднял его голову и ударил ею об пол с аккуратностью каменотеса, подгоняющего камень для кладки. Снова поднял и снова ударил. Монца стояла, приоткрыв рот, сжимая меч в оцепеневшей руке, и смотрела. Не знала, надо ли ей вмешаться, и если надо, то как именно — остановить его или помочь ему?.. Брызги крови летели во все стороны, пятная пол и стены. Сквозь хруст дробящихся костей слышался чей-то голос. Монце показалось было, что это голос Бенны, который по-прежнему велит ей убить принца. Потом она поняла, что это Балагур считает удары головой об пол.

Он дошел до одиннадцати. Трясучка снова поднял голову Фоскара за волосы, залитые кровью, затем сморгнул и разжал руки. Та стукнулась об пол в последний раз.

— Готов, думается. — Трясучка медленно поднялся на ноги. — Уф… — Посмотрел на руки, огляделся по сторонам, ища, чем бы их вытереть, и, ничего не найдя, попросту потер одну о другую, перемазавшись в результате кровью до локтей. — Еще один к счету. — Покосился на нее целым глазом, скривил рот в усталой улыбке. — Шесть из семи, а, Монца?

— Шесть и один, — пробормотал себе под нос Балагур.

— Все складывается в точности, как ты надеялась.

Она уставилась на Фоскара. Разбитая голова повернута набок, невидящие глаза таращатся в стену, растекается вокруг черная лужа крови… Собственный голос, пронзительно тонкий, донесся до нее словно со стороны:

— Почему ты это сделал?

— Почему бы и нет? — тихо сказал Трясучка, подойдя ближе. В мертвом металлическом шарике, красовавшемся на месте его второго глаза, Монца увидела кривое, искаженное отражение своего бледного лица. — Разве мы не за этим сюда пришли? Не для этого вчера сражались? Я думал, ты не из тех, кто поворачивает обратно. Милосердие и трусость — одно и то же… не ты ли меня этому учила? Чтоб я сдох, начальник. — Он усмехнулся, и изуродованная сторона его лица, забрызганного кровью, дрогнула и собралась складками. — Готов поклясться, ты и вполовину не такая злобная сука, какой прикидываешься.

Зыбучие пески

Всячески стараясь не привлечь к себе ненужного внимания, Морвир затаился у самого выхода из аудиенц-зала герцога Орсо, где присутствовало не слишком-то много народу для столь огромного и впечатляющего своим убранством помещения. Хотя сие, возможно, было следствием затруднительного положения, в котором вдруг оказался великий человек. Катастрофический проигрыш в битве, самой важной во всей стирийской истории, наверняка у многих отбил желание наносить ему визиты. Морвира, впрочем, наниматели, попавшие в затруднительное положение, вполне устраивали. Они имели тенденцию платить больше.

Выглядел великий герцог Талина, тем не менее, по-прежнему внушительно. С головы до ног в черном бархате, отделанном золотым шитьем, он восседал на золоченом кресле, установленном на высоком помосте, и бросал оттуда вниз царственно гневные взгляды. Перед помостом толпились не менее гневные стражники в сверкающих шлемах. А по бокам от герцога стояли два человека, настолько разных, что большую несхожесть трудно было себе и представить. Слева застыл в почтительном, но явно неудобном для него полупоклоне пухлый краснолицый старик, лишь чудом не задыхавшийся в туго стянутом на горле воротнике с золотыми пуговицами. Его голову венчала обширная лысина, которую он тщетно пытался маскировать, зачесывая на нее несколько реденьких седых прядей, отпущенных с этой целью до неимоверной длины. То был управляющий Орсо. Справа, облокотясь на трость, стоял в неожиданно непринужденной позе тощий молодой человек в поношенном дорожном костюме. Обладатель самой густой и самой кудрявой шевелюры, какую только случалось видеть Морвиру. Что связывало его с герцогом, оставалось пока загадкой — слегка тревожащей.

Единственный человек, который еще здесь присутствовал, находился к Морвиру спиной. Он стоял на красном ковре на коленях, держа шляпу в руке. Блестящие бисеринки пота на его плеши видны были даже из дальнего конца зала.

— И где же помощь от моего зятя? — громоподобно вопрошал Орсо. — От Высокого короля Союза?

Голос посла — ибо никем другим этот человек быть не мог — походил на скулеж побитой собаки при виде карающей плети:

— Ваш зять посылает свои искренние сожаления…

— Правда? Но не солдат!.. И что я должен делать с его сожалениями? Стрелять ими по врагу?

— Все его войска брошены на Север, где война складывается неудачно. В городе Ростоде мятеж. Знать недовольна. Крестьяне опять волнуются. Купцы…

— Купцы мешкают с выплатами. Понятно. Коль считать отговорки солдатами, он и впрямь выслал мне могучую армию.

— У него столько неприятностей…

— Неприятностей? У него?.. Это его сыновья убиты? Его войска разгромлены? Его надежды разрушены?

Посол заломил руки.

— Ваша светлость, ему не разорваться!.. Сожалениям его нет конца, но…

— Но помощи его нет начала! Высокий король Союза! Сладкие речи и радушная улыбка, пока светит солнце, но стоит собраться тучам, убежища в Адуе не ищи, не так ли? Я, кажется, пришел ему на помощь вовремя! Когда орды гурков ломились к нему в ворота! Но вот мне понадобилась его помощь, и что же? «Извините, отец, мне не разорваться»?.. Вон с глаз моих, мерзавец, покуда сожаления твоего хозяина не стоили тебе языка! Вон, и скажи Калеке, что я вижу за всем этим его руку! Скажи ему, он поплатится за это своей лицемерной шкурой! — Яростные вопли великого герцога заглушали шуршание, с коим посол поспешно принялся отползать на коленях к выходу, часто кланяясь при этом и обильно обливаясь потом. — Скажи ему, я отомщу!

Посол прополз мимо Морвира, и двери захлопнулись за ним с громким стуком.

— А это кто там прячется в уголке? — вопросил Орсо с неожиданным спокойствием, которое ответного спокойствия не внушало. Как раз наоборот.

Двинувшись вперед по кроваво-красной полосе ковра, под сокрушающе властным взглядом герцога, Морвир нервно сглотнул. В памяти всплыл давнишний визит к директору приюта, перед которым пришлось держать ответ за дохлых птиц. И при воспоминании о разговоре с ним уши запылали от стыда и страха сильней, чем загорелась задница при воспоминании о наказании.

Он отвесил свой самый низкий и угодливый поклон, испортив эффект, к несчастью, тем, что от усердия стукнулся об пол костяшками пальцев.

— Кастор Морвир, ваша светлость, — провозгласил управляющий.

Орсо чуть подался вперед.

— И кто он такой, этот Кастор Морвир?

— Отравитель.

— Мастер… отравитель, — поправил Морвир.

Он мог быть сколь угодно подобострастен в тех случаях, когда это требовалось, но звание свое преуменьшать решительно не желал. Не заслужил ли он его, в конце концов, усердными и опасными трудами, глубокими физическими и душевными ранами, долгим опытом, коротким счастьем и множеством тяжелейших превратностей судьбы?..

— Мастер, вот как? — усмехнулся Орсо. — И каких же выдающихся личностей вы отравили, чтобы иметь право так называться?

Морвир позволил себе едва заметную улыбку.

— В число их входит Сефелина, великая герцогиня Осприйская. Итрийский граф Бинарди и двое его сыновей… Правда, корабль, на котором они плыли, затонул, и тела их так и не были найдены. Гассан Маз, сатрап Кадира, и — поскольку после его смерти опять возникли проблемы — его преемник Сувон-йин-Саул. Старый лорд Ишер из Срединных земель. Принц Амрит, который должен был унаследовать трон Муриса…

— Я слышал, он умер от естественных причин.

— Какая причина смерти высокопоставленного лица может быть естественней, чем доза леопардового цветка, введенная в ухо при помощи нити?.. Еще адмирал Брант, последний предводитель мурисского флота, и его жена. И юнга, пострадавший, увы, попутно… Его молодая жизнь оборвалась прискорбно рано. Мне не хотелось бы попусту отнимать драгоценное время у вашего превосходительства, ибо перечень велик на самом деле, весьма своеобразен и… совершенно мертв. С вашего позволения, я добавил бы к нему только самое последнее имя.

Орсо поощрил его едва заметным кивком. Он больше не усмехался, и Морвиру приятно было это видеть.

— Некто Мофис, глава вестпортского отделения банкирского дома Валинта и Балка.

Лицо герцога окаменело.

— И кто же заказал вам этого последнего?..

— Я считаю основой профессионализма никогда не называть имен нанимателей, но… думаю, это исключительные обстоятельства. Меня наняла не кто иная, как Монцкарро Меркатто, Палач Каприле. — Морвир воспрянул духом к этому времени и не сумел удержаться от эффектного штришка напоследок: — Полагаю, вы знакомы.

— От… части, — тихо выговорил Орсо. Стражники перед помостом зашевелились, словно управляло ими непосредственно настроение их хозяина. Морвир понял, что несколько поспешил с эффектным штришком, ощутил слабость в мочевом пузыре и вынужден был плотно стиснуть колени. — Вы проникли в вестпортское отделение Валинта и Балка?

— Да, — каркнул Морвир.

Орсо бросил взгляд на молодого человека с кудрявыми волосами. У него, как только сейчас заметил Морвир, глаза были разноцветные — один зеленый, другой голубой.

— Поздравляю с достижением, — сказал герцог. — Хотя мне и моим компаньонам оно доставило весьма значительные неудобства. Потрудитесь объяснить, по какой причине я не должен вас за это убить.

Морвир хихикнул, надеясь превратить сказанное в шутку, но смешок умер медленной смертью в знобящей тишине огромного зала.

— Я… э… представления не имел, разумеется, что причиню вам какое-то беспокойство. Ни малейшего. На самом деле то, что я вообще согласился на эту работу, произошло из-за прискорбной слабости, а верней сказать, умышленного недосмотра, намеренной нечестности и даже лжи со стороны моей проклятой помощницы. Мне не следовало доверять этой жадной сучке… — Тут он сообразил, что хула в адрес мертвой делу не поможет. Великим мира сего нужны виноватые живые, которых можно пытать, вешать, обезглавливать и так далее. Труп к ответу не призовешь… Морвир быстренько сменил курс. — Я был всего лишь орудием, ваша светлость. Обыкновенным орудием. И предлагаю теперь это орудие вам — дабы вы пользовались им, как сочтете нужным.

Он снова поклонился, еще ниже. Мышцы ног, уже болевшие после долгого подъема к Фонтезармо по крутому горному склону, сотряслись от усилия не обрушить все тело ниц.

— Вы ищете нового нанимателя?

— Меркатто оказалась по отношению ко мне столь же вероломной, какой была по отношению к вашей светлости. Эта женщина и в самом деле змея. Коварная, ядовитая и… склизкая, — не слишком поэтично закончил он. — Я счастлив был вырваться от нее живым и жажду реванша. Готов искать его самым ревностным образом и не отступлюсь!

— Реванш нам всем пришелся бы очень кстати, — пробормотал кудрявый. — Весть о том, что Меркатто жива, разнеслась по Талину с быстротой молнии. Всюду развешаны ее портреты. — Что было правдой. Морвир их видел, проходя по городу. — Говорят, будто вы, ваша светлость, нанесли ей удар кинжалом в сердце, но она выжила.

Герцог фыркнул.

— Уж в сердце я бы точно не стал целиться. Это ее наименее уязвимый орган.

— Говорят, будто вы сожгли ее, утопили, разрубили на четыре части и скинули с балкона. Но части срослись, и она воскресла. Еще говорят, будто на бродах Сульвы она одна убила двести человек. Одна атаковала ваши войска и рассеяла их, как солому на ветру.

— Чувствуется рука Рогонта, — процедил герцог сквозь зубы. — Этот ублюдок рожден сочинять дешевые пьески, а не править людьми. Вскоре мы услышим, что у Меркатто выросли крылья и она произвела на свет второе воплощение Эуса!

— Ничуть не удивлюсь. В объявлениях на каждом углу ее провозглашают орудием судьбы, призванным избавить Стирию от вашей тирании.

— Тиран, уже? — Герцог мрачно усмехнулся. — Быстро же меняется ветер в нынешние времена!

— Еще говорят, что убить ее невозможно.

— Вот как, правда? — Взгляд воспаленных глаз Орсо обратился к Морвиру. — А вы что скажете, отравитель?

— Ваша светлость… — Тот снова согнулся в угодливом поклоне. — Моя успешная карьера основана на принципе, который гласит — нет ничего живого, у чего нельзя было бы отнять жизнь. Меня всегда изумляла скорее легкость совершения убийства, нежели его невозможность.

— Не желаете ли доказать это?

— Ваша светлость, молю только об удобном случае. — И Морвир отвесил еще один поклон, будучи твердо убежден, что с поклонами не переусердствуешь, имея дело с такими людьми, как Орсо. Великий эгоизм этих людей является великим испытанием для терпения окружающих.

— Что ж, я согласен. Убить Монцкарро Меркатто. Убить Никомо Коску. Убить Котарду, графиню Аффойи. Убить Лирозио, герцога Пуранти. Убить Патина, первого гражданина Никанте. Убить Соториуса, канцлера Сипани. Убить великого герцога Рогонта, прежде чем он будет коронован. Пусть я потеряю Стирию, но я отомщу. Можете быть уверены.

Морвир сердечно улыбался, когда началось перечисление. К концу задрожал, хотя со стороны, возможно, кто-то и мог счесть улыбкой гримасу, которую он удерживал на трясущихся губах ценою величайших усилий. Похоже было, его отважный шаг увенчался небывалым успехом. Поневоле вспомнилась попытка досадить четверым своим мучителям в приюте, добавив в воду слабительных ланкамских солей. Она привела к безвременной кончине всех работников заведения и большинства детей…

— Ваша светлость, — он откашлялся, — это немалое количество убийств.

— И несколько громких имен в придачу к вашему списку, не так ли? Вознаграждение тоже будет немалым, не сомневайтесь. Верно, мастер Сульфур?

Тот перевел взгляд разноцветных глаз со своих ногтей на Морвира.

— Разумеется. Я, видите ли, представляю банкирский дом Валинта и Балка.

Морвир поморщился.

— Ох… я и вправду не имел ни малейшего представления, поймите… — Как же ему сейчас хотелось, чтобы Дэй была жива. Тогда он мог бы с негодованием возложить всю вину на нее и предоставить герцогу для его темниц нечто материальное…

По счастью, мастер Сульфур вроде не искал козла отпущения. Пока.

— О, вы были всего лишь орудием, как сами говорите. И если будете разить столь же метко в наших интересах, беспокоиться вам не о чем. Кроме того, Мофис был ужасным занудой. Что скажете, если все пройдет удачно, о сумме в миллион скелов?

— Миллион… скелов? — пролепетал Морвир.

— Нет ничего живого, у чего нельзя было бы отнять жизнь. — Орсо, не сводя глаз с лица Морвира, подался вперед. — Что ж, приступайте!

* * *

Пока они добрались до места, стемнело. В окнах начал загораться свет, в черном небе засверкали, словно бриллианты, высыпанные ювелиром на бархат, звезды. Шенкт Аффойю не любил. В этом городе он, будучи мальчиком, учился до того, как впервые встал на колени перед мастером и поклялся никогда не вставать на них впредь. В этом городе он влюбился в женщину слишком богатую, слишком взрослую, слишком красивую для него, отчего превратился в слезливого дурачка. На здешних улицах стояли рядами, помимо древних колонн и вечно жаждущих влаги пальм, воспоминания о детской ревности, стыде и горьких обидах. Странно, но, сколь бы жесткой и прочной ни становилась с возрастом кожа человека, раны юности никогда не затягиваются.

Аффойю Шенкт не любил, но сюда привел его след. Одних неприятных воспоминаний было маловато, чтобы бросить работу на полпути.

— Здесь?

Кривой закоулочек, затерянный в глубинах старой части города, вдали от оживленных улиц, среди других таких же глухих закоулков, где на стенах красуются непристойные надписи с картинками, посвященные сильным мира сего. Крохотный домишко с облезлыми оконными рамами и просевшей крышей, зажатый между складом и покосившимся сарайчиком.

— Здесь, — прошелестел нищий, обдав Шенкта зловонным дыханием.

— Хорошо. — Тот вложил в грязную ладонь пять скелов. — Держи. — Сжал руку нищего в кулак, обхватил его поверх своим собственным. — И больше сюда не приходи. — Придвинулся ближе, сдавил кулак сильнее. — Никогда.

Затем пересек мостовую и шагнул в запущенный палисадник перед домом. Сердце заколотилось с непривычной быстротой, на лбу выступил пот. Неслышно ступая разношенными старыми сапогами меж сорняков, Шенкт подкрался к освещенному окну. Нерешительно, чуть ли не боязливо заглянул в него. Увидел на потертом красном ковре перед разведенным в очаге огнем троих детей. Двух девочек и мальчика с одинаковыми рыжими волосами. Они играли с ярко раскрашенной деревянной лошадкой на колесиках. Карабкались на нее, то подсаживая друг друга, то отталкивая, и повизгивали от смеха. Шенкт присел перед окном на корточки, не сводя с них завороженного взгляда.

Невинные. Не сформировавшиеся. Имеющие всю полноту возможностей. Им еще не приходилось делать выбор или принимать выбор, сделанный за них. Перед ними еще не закрывались двери, оставляя одну-единственную дорогу. Они еще не вставали на колени. И в этот краткий, исполненный очарования миг могли быть кем угодно…

— Ну-ну. И кто это здесь у нас?

Она смотрела на него, склонив голову набок, с крыши низенького сарайчика. Свет из окна через дорогу выхватывал из темноты прядь рыжих волос, рыжую бровь, прищуренный глаз, веснушчатую скулу, уголок рта, зажатую в руке блестящую цепочку, на конце которой покачивался стальной крест с заточенными краями.

Шенкт вздохнул.

— Надо же, я тебя не заметил.

Она спрыгнула с крыши, приземлилась, звякнув цепочкой, на корточки. Быстро выпрямилась во весь рост, шагнула к нему, поднимая руку.

Шенкт сделал вдох. Медленно, медленно.

Видел каждую черточку ее лица — морщинки, веснушки, крохотные волоски над верхней губой, песочного цвета ресницы, поползшие вниз, когда она моргнула.

Слышал каждый удар ее сердца, мощный, как удар тарана в ворота.

Бум… бум… бум…

Она закинула руку ему за шею и припала в поцелуе к губам. Он обеими руками обхватил ее худенькое тело, крепко прижал к себе. Пальцы ее запутались у него в волосах, цепочка скользнула вдоль спины, крест легонько стукнул по ноге. От поцелуя, нежного, неторопливого, огонь разлился по телу до самых пяток.

Она отстранилась.

— Долго тебя не было, Кэс.

— Знаю.

— Слишком долго.

— Знаю.

Она кивнула в сторону окна.

— Они по тебе скучают.

— Можно мне?..

— Ты знаешь, что можно.

Она ввела его в дом, в узкий коридор, где отцепила от запястья и повесила на крюк свою цепочку с крестообразным ножом. Из комнаты выбежала старшая девочка и при виде Шенкта остановилась как вкопанная.

— Это я, — сказал он сдавленным голосом и медленно шагнул к ней. — Я…

В поисках сестры выглянули остальные двое детишек. Шенкт, не боявшийся ни человека, ни зверя, струсил перед этими детьми. Полез в карман дрожащей рукой.

— У меня для вас есть кое-что. Это Кэсу… — Достал деревянную собачку, и мальчик, носивший его имя, радостно ее схватил. — Это Канди. — Положил птичку в подставленные ладошки младшей девочки, и та уставилась на нее в немом восхищении. — А это тебе, Ти. — Старшей он протянул котенка.

Девочка взяла игрушку.

— Никто меня так не зовет больше, — сказала тихо.

— Прости, что меня долго не было.

Он коснулся ее волос. Она уклонилась, и Шенкт испуганно отдернул руку.

Двинулся было вперед, но, ощутив тяжесть смертоносного серпа, спрятанного под курткой, резко остановился и попятился. На него уставились все трое, сжимая в ручонках резных зверюшек.

— А теперь — спать, — сказала Шайло. — Он еще завтра здесь будет. — Перевела взгляд на него, и между бровей ее собрались складочки. — Будешь, Кэс?

— Да.

Дети захныкали, но она, не слушая, показала на лестницу.

— Спать.

Они медленно и неохотно поплелись наверх. Мальчик — зевая, младшая девочка — понурив голову, старшая — ноя, что ничуточки не устала.

— Я приду попозже и спою вам, — пообещала Шайло. — Будете вести себя тихо, может, и отец подпоет.

Младшенькая улыбнулась ему, выглянув между перил наверху лестницы. Но тут Шайло подтолкнула его в гостиную и закрыла дверь.

— Они так выросли, — пробормотал он.

— Как им и положено. Почему ты здесь?

— Что, я не могу просто…

— Не можешь, и знаешь это. Так почему… — Тут она увидела рубин у него на пальце и нахмурилась. — Кольцо Меркатто?

— Она потеряла его в Пуранти. Где я чуть было не догнал ее.

— Догнал? Зачем?

Он помолчал немного.

— Она оказалась вовлечена… в мою месть.

— Ты и твоя месть. Ты никогда не думал, что мог бы быть счастливым, забыв о ней?

— Камень мог бы быть счастливым, стань он птицей и улети с земли. Но камень не птица. Ты работала на Меркатто?

— Да. И что?

— Где она сейчас?

— Так ты ради этого сюда явился?

— Ради этого. — Он посмотрел на потолок. — И ради них. — Взглянул ей в глаза. — И ради тебя.

Она улыбнулась. От уголков глаз разбежались крохотные морщинки. И он вдруг понял, что до сей минуты сам не знал, насколько они милы ему, эти морщинки.

— Кэс, Кэс… Какой же ты все-таки дурак при всем твоем уме. Вечно ищешь не то, что надо, не там, где надо. Меркатто в Осприи, с Рогонтом. Сразилась там в битве. Это знает каждый, у кого есть уши.

— Я не слышал.

— Ты не слушал. Она теперь в дружбе с герцогом проволочек. Я думаю, он собирается посадить ее на трон Орсо, чтобы было кому попридержать народ Талина, когда он доберется до короны.

— Стало быть, она последует за ним. Обратно в Талин.

— Ну да.

— Стало быть, и мне за ними. Обратно в Талин. — Шенкт нахмурился. — Мог бы и не уезжать. Подождать ее там эти несколько последних недель.

— Так обычно и бывает, когда за чем-то охотишься. Проще дождаться, пока он придет к тебе сам.

— Я был уверен, что ты уже нашла себе другого мужчину.

— Двух. Но надолго они не задержались. — Она протянула ему руку. — Подпеть готов?

— Всегда.

Он взял ее за руку. И, покинув комнату, она потянула его за собой вверх по лестнице.

VII. Талин