Первый закон — страница 20 из 29

Разумная армия обратилась бы в бегство.

Монтескье

Тишина

Ваше августейшее величество!

Лорд Байяз, первый из магов, передал Ваше требование, чтобы кампанию завершили как можно скорее. Маршал разработал план, по которому Черного Доу вызовут на решающую битву с наискорейшим ее завершением, и вся наша армия гудит верноподданническими настроениями.

Впереди всех выступает дивизия генерала Челенгорма, маршируя от рассвета до заката, а в каких-то нескольких часах за ней следует авангард генерала Миттерика. Существует, я бы сказал, даже некое дружеское соперничество из-за того, кто же первый схватится с врагом. Тем временем из-под Олленсанда отозван лорд-губернатор Мид. Три дивизии сомкнут ряды близ городка под названием Осрунг, вслед за чем совокупными силами погонят врага на север, к самому Карлеону и нашей победе.

Я сопровождаю ставку генерала Челенгорма, находясь на самом острие всей армии. Нам несколько препятствуют состояние дорог и переменчивая погода, солнце внезапно сменяется проливными дождями. Однако генерал не из тех, кого можно остановить кознями небес, а уж тем паче врага. Если мы вступим в столкновение с северянами, то я, разумеется, буду наблюдать и немедленно доложу Вашему величеству об исходе дела.

Засим остаюсь Вашим преданнейшим и недостойным слугой,

Бремер дан Горст, королевский обозреватель Северной войны.

Рассветом это можно было назвать с большой натяжкой. Похоронно-серое свечение, а потом на небо всползает блеклое, бесцветное солнце. Люди вокруг словно вымерли или обратились в призраков. Пустынная страна, на глазах становящаяся обителью мертвых. Любимое время суток Горста. Так и кажется, что здесь больше никогда не будет слышно людских голосов.

Он бежал почти час, колотя ногами по слякотным колеям от тележных колес. В длинных узких лужах отражались черные ветви деревьев и выцветшее, словно застиранное небо. Счастливые зеркальные миры, в которых он имел все, чего заслуживал, разлетались под коваными стальными башмаками, разбрызгивая грязную воду. Бегать в полных доспехах — сущее безумие, а потому на Горсте было лишь самое основное. Кираса, латная юбка, стальные поножи на лодыжках. На правой руке защитная накладка у предплечья и фехтовальная перчатка, чтобы свободнее орудовать мечом; на левой сочлененная сталь наибольшей толщины, что облекает парирующую руку от кончиков пальцев до увесистого наплечника. Толстые кожаные штаны, укрепленные металлическими полосами. Ну, и узкая прорезь в забрале шлема — тряское окно в мир.

Какое-то время позади тявкала пегая собачонка с несуразно раздутым брюхом, но отстала, предпочтя заняться большущей мусорной кучей у дороги. Неужели мусор — это единственное, что останется после того, как мы покинем эту страну? Наш мусор и наши могилы? Он протопал через лагерь дивизии Челенгорма — растянутый лабиринт палаток, все как одна в безмятежной сонной тишине. Туман льнул к примятой траве, обтекал ближние палатки, а отдаленным придавал легкую призрачность. На Горста хмуро поглядывали лошади с торбами на мордах. В молочном сумраке стоял одинокий часовой, протянув бледные руки к рдеющим углям на жаровне. Вокруг него светляками порхали оранжевые искры. Прогромыхавшее мимо железное чучело он проводил изумленным взглядом и разинутым ртом.

Слуги дожидались на утоптанной полянке позади палатки. Рурген подал Горсту ведро, к которому тот жадно припал; струи холодной воды стекали по разгоряченной шее. Унгер поднес сундук, сгибаясь под тяжестью, и Горст, откинув крышку, вынул тренировочные клинки — здоровенные тупые полосы побитого металла с рукоятями и гардами в полкирпича величиной, для создания видимости баланса, а весом втрое больше боевой стали, которая сама по себе отнюдь не легкая.

Они двинулись на господина в чудесной тишине — Рурген со щитом и палкой, Унгер с торчащим вперед шестом; Горсту же надлежало парировать громоздкими железяками. Слуги не давали ему ни времени, ни возможностей, ни снисхождения; не шла в счет и титулованность. Горсту этого было не нужно. Возможности давались ему перед Сипано, а он позволил себе размякнуть, затупиться. Когда пришло время, он взалкал. Больше такому не бывать. Если время наступит еще раз, он встретит его выкованным из стали, отточенным до безжалостной, убийственной, бритвенной остроты. И вот каждое утро на протяжении последних четырех лет; каждое утро после Сипано; каждое, без перерывов и послаблений, будь то жара, снег или дождь — это.

Звонкий лязг и скрежет дерева о металл. Стук и кряхтенье, когда палки отскакивали от доспехов или ему, наоборот, от них доставалось. Ритм неровного дыхания, стучащего сердца, напористых усилий. Пот пропитывал куртку, щипал макушку, слетал каплями с забрала. Горение каждого мускула, все хуже и хуже, все лучше и лучше, как будто он мог сжечь этим свой позор и начать жизнь заново. Затем он безмолвно стоял с закрытыми глазами, ловя воздух ртом, пока они расстегивали на нем доспехи. Когда они снимали кирасу, впечатление было такое, будто он только что из купальни. Вверх, на небо, чтобы вниз больше никогда не возвращаться. А что это там наверху, над всей армией? Ба-а, да это же не кто иной, как знаменитый козел отпущения Бремер дан Горст, отрешившийся наконец от тяги к этой грешной земле!

Он стянул одежду, намокшую и провонявшую потом; руки так отекли, что трудно сгибать. Вот он встал голышом на утреннем холодке, весь в мелких ссадинах, исходящий паром, как запеканка, вынутая из духовки. Резко втянул воздух сквозь зубы, когда его окатили ледяной водой, только что из ручья. Унгер бросил холстину, и Горст растерся досуха. Рурген принес свежую одежду, и он оделся, а слуги оттирали и надраивали доспехи, приводя их в обычный презентабельно-глянцевый вид.

Солнце всползало над горизонтом сквозь клочковатые тучи, и за деревьями Горст различал бойцов его королевского величества Первого полка — как они, зябко поеживаясь, выбираются из палаток, и дыхание курится в рассветной прохладе. Как они брезгливо влезают в доспехи, с надеждой ворошат угли погасших костров, готовясь к утреннему маршу. Одну группу согнали посмотреть, как будут за какую-то там провинность потчевать плетьми их товарища. Вот плеть оставляет красноватые следы на оголенной спине, оханье солдата доносится вовремя, а щелканье плетки почему-то с небольшой задержкой. «Он не сознает своей удачи. Если бы мое наказание было столь кратким, резким и заслуженным».

Боевое оружие Горста изготовлено не кем иным как Кальвезом, самым именитым оружейником Стирии. Дары короля за спасение его августейшей жизни в битве при Адуе. Рурген вынул из ножен длинный меч и предъявил с обеих сторон: безукоризненно отполированный металл мягко блеснул. Горст кивнул. Следующим слуга показал меч покороче, с холодно сверкнувшими краями. Горст кивнул еще раз, принял и нацепил перевязи с оружием. Положил одну руку на плечо Рургену, другую Унгеру, и с улыбкой легонько их пожал. Рурген заговорил негромко, с почтением к тишине:

— Генерал Челенгорм просил, господин, чтобы, как только дивизия выйдет на марш, вы присоединились к нему во главе колонны.

Унгер покосился на разгорающееся небо.

— До Осрунга всего шесть миль, господин. Вы как думаете, битва будет сегодня?

— Думаю, нет.

«Надеюсь, что да. Прошу, прошу, прошу, умоляю, заклинаю тебя, судьба, об одном: пошли мне битву».

Амбиция

— Фин?

— М-м-м-м.

Он приподнялся на локте, глядя на нее с улыбкой.

— А я тебя люблю.

Пауза. Она давно перестала ждать любви, как молнии с небес. Одни такой любви подвержены. У других ум и сердце пожестче.

— Фин!

— М-м-м-м?

— Нет, правда. Я люблю тебя.

Она его тоже любила, хотя словами это выразить не могла, да и не бралась. Что-то такое, весьма близкое к любви. Он выглядел красиво в мундире, а еще лучше без; порой с ним было на удивление весело, а в поцелуях на первых порах определенно присутствовала огненность. Он был доблестным, щедрым, старательным, почтительным, от него хорошо пахло… ума не сказать чтобы палата, да где ж его на всех напасешься. У двоих в одном браке — многовато.

— Славный парнишечка, — мурлыкала она, похлопывая его по щеке.

Она чувствовала к нему душевное тепло, и лишь иногда немножко презрения, что, по ее меркам, можно сказать, куда ни шло. Подходили они друг к другу хорошо. Оптимист и пессимист, идеалист и прагматик, романтик и циник. Не говоря о его знатном происхождении и ее пламенной амбициозности.

Он опечаленно вздохнул.

— Тебя, как пить дать, любит каждый мужчина во всей этой чертовой армии.

— А твой командир лорд-губернатор Мид?

— Он-то? Насчет него судить не берусь, хотя подозреваю, даже он относился бы к тебе теплее, если б ты перестала его выставлять, черт возьми, дураком.

— Если б перестала я, он бы начал выставлять себя сам.

— Может быть, но у мужчин к этому бо́льшая терпимость.

— Есть только один офицер, чье мнение мне не совсем побоку.

— В самом деле? — улыбнулся он и ткнул ее пальцем в ребрышко.

— Капитан Хардрик, — она цокнула языком. — Это, наверное, из-за его кавалерийских лосин в обтяжку. Мне нравится ронять при нем предметы, чтобы он их для меня поднимал. Оп…

Она поднесла палец к губе, растерянно хлопая ресницами:

— Ах, экая я неловкая: вот опять обронила веер! Не могли бы вы мне его подать, капитан? Вот-вот, уже почти дотянулись. Осталось только чуточку ниже… еще ниже…

— Бесстыдница. Хотя вовсе не думаю, что Хардрик тебе пара. Он туп как дерево. Ты бы с ним через минуту умерла со скуки.

Финри надула щеки.

— Может, ты и прав. А в учет берется только его красивая задница. То, о чем мужчины в основном не задумываются. Тогда, может…

В поисках самого нелепого ухажера она мысленно перебрала своих знакомых и остановилась, похоже, на лучшем претенденте:

— Бремер дан Горст? Внешностью он, скажем, не очень… да и умом… да и статью. Но под этой мужиковатостью в нем угадывается подлинная бездна чувств. С голосом, понятно, пришлось бы обвыкаться, если из него вообще можно хотя бы два слова вытянуть. Но тем, кому по нраву сильный молчаливый типаж, такой, как он, потрафил бы во всех смыслах… Что такое?

Гарод больше не улыбался.

— Да шучу я, шучу. Сколько лет его знаю. Он безобидный, дурашка.

— Безобидный, говоришь? А ты видела, как он сражается?

— Как фехтует.

— Это не одно и то же.

Что-то в том, как он откинул при этом голову, пробудило в Финри интерес.

— А ты видел?

— Я — да.

— И?

— И… Я рад, что он на нашей стороне.

Она притронулась пальцем к кончику его носа.

— Бедный мой мальчик. Ты его боишься?

Он откатился от нее.

— Немного. Каждому следует немного бояться Бремера дан Горста.

Эти слова удивляли. Она не думала, что Гарод может кого-то бояться. Они лежали молча, слушая, как тихонько хлопает под ветром полог палатки. Теперь Финри чувствовала вину. Она любила Гарода; Гара, как она его называла. Когда он сделал ей предложение, она перечислила себе все его качества. Все за и против, самым скрупулезным образом. Он хороший человек. Один из лучших. Прекрасные зубы. Честный, храбрый, безупречно верный. Хотя этого не всегда достаточно. Потому-то ему и нужен кто-нибудь более практичный, кто бы успешно вел его лодку по житейским волнам. То есть она.

— Гар.

— А?

Она подкатилась и, прижавшись к его теплому боку, прошептала ему на ухо:

— Я тебя люблю.

Надо признать, ей нравилась власть над ним. Одного этого было достаточно, чтобы он лучился счастьем.

— Хорошая девочка, — прошептал Гар.

И поцеловал ее, а она его, запустив пальцы ему в волосы. А что такое любовь, как не поиск и обретение того, кто тебе подходит? Того, кто возмещает твои недостатки? Того, с кем и над кем ты работаешь.

Ализ дан Бринт была достаточно мила, умна и родовита для того, чтобы с ней не было зазорно, и в то же время не настолько блистала красотой, умом и родовитостью, чтобы представлять угрозу. Так что она вписывалась в узкие ограничения Финри, в пределах которых можно выпестовать подругу без опасности, что она тебя затмит. С тем, чтобы ее затмевали, Финри мириться не могла.

— Как-то сложновато привыкать, — невнятно сказала Ализ, глядя из-под белесых ресниц на колонну марширующих солдат. — Когда тебя разом окружает столько мужчин, надо…

— А мне так ничего. Армия всегда была моим домом. Мать умерла, когда я была совсем маленькой, и меня воспитывал отец.

— Ой, прости.

— Да брось ты. Отец по ней, должно быть, скучает, ну а я-то тут при чем? Я ее и знать не знала.

Неловкая пауза, что неудивительно: Финри догадалась, что слова ее пришлись в некотором роде как обухом по голове.

— А твои родители?

— Умерли, оба.

— Вот как.

Финри почувствовала себя еще более неловко. В большинстве разговоров ей приходилось лавировать, как бы не сказать невзначай бестактность или не ляпнуть лишнего. Как ни осторожничай, а такое то и дело неизбежно случалось. Она смирилась. Хотя, быть может, следовало лучше смириться с тем, чтобы вовсе не открывать рот. К этому она тоже нередко прибегала, подчас с еще более неважнецким результатом. По тракту стучали копыта, топали башмаки под окрики командиров, раздраженных, что кто-то марширует не в ногу.

— Мы выходим… на север? — спросила Ализ.

— Да, к городишку Осрунг, на встречу с двумя другими дивизиями, генералов Челенгорма и Миттерика. Они меньше чем в десяти милях, за теми вон холмами.

Она указала хлыстом.

— А что они за люди?

Такт и еще раз такт.

— Генерал Челенгорм — храбрый и честный человек, близкий друг короля.

Отсюда и назначение ни по способностям, ни по возрасту.

— Миттерик — заслуженный, опытный солдат.

А также неуемный бахвал, так и метит на пост ее отца.

— И в подчинении у них столько же людей, сколько у нашего лорд-губернатора Мида?

— У каждого по семь полков, два кавалерийских и пять пехотных.

Финри вполне могла бы распространяться насчет численного состава, титулов и старших офицеров, но Ализ, по-видимому, уже и так достигла предела восприятия. Эти самые пределы были не так чтобы широки, но Финри все равно настроилась с ней сдружиться. Муж Ализ, полковник Бринт, судя по слухам, близок к самому королю, что делает его весьма полезным для знакомства человеком. Вот почему Финри взяла себе за правило смеяться над его нудными анекдотами.

— Народу-то сколько, — произнесла Ализ. — Твой отец, безусловно, наделен огромной ответственностью.

— Наделен.

Когда Финри последний раз видела отца, ее поразило, как он осунулся. Он всегда казался ей отлитым из железа, и осознание, что и он уязвим, вселяло смутную тревогу. Видимо, лишь взрослея, начинаешь постигать, что родители твои, как и все остальные, вовсе не вечны.

— А сколько солдат с противной стороны?

— На Севере разграничения между солдатом и обывателем как такового нет. У них несколько тысяч карлов — что-то вроде профессиональных воинов, считай, выросших в боях, со своим снаряжением и оружием. Они составляют переднюю стену из щитов при атаке. А на каждого карла приходится несколько подневольных — селян или мастеровых, принужденных платить повинность трудом и воинской службой. Эти обычно вооружены легко, копьем или луком, но и среди них зачастую попадаются закаленные воины, они могут служить в качестве командиров, телохранителей или разведчиков в небольших отрядах, именуемых дюжинами. Вроде этих, — она указала на разношерстное, как попало одетое воинство Ищейки, нестройно бредущее по кромке холма справа от колонны. — Сколько всего людей у Черного Доу, точно не знаю. Сомневаюсь, что о том ведает и сам Доу.

— Как много ты знаешь, — сморгнув, впечатлилась Ализ.

«Я такая», — не прочь была сказать Финри, но ограничилась небрежным пожатием плеч. Ничего необычного в этом нет. Надо просто слушать, замечать и ни в коем случае не разевать рта прежде, чем досконально обо всем проведаешь. В конце концов, знание — корень силы.

— Война ужасна, правда ведь? — спросила Ализ со вздохом.

— Она уродует пейзаж, душит торговлю и ремесла, убивает невинных и карает виноватых, бросает скромных людей в нищету и дырявит мошну зажиточным, а производит только трупы, памятники да непомерно раздутые легенды.

Финри забыла упомянуть, что при этом она предлагает огромные возможности.

— А сколько людей оказывается калеками, — вставила Ализ, — а сколько погибает.

— Ужас, что и говорить.

Хотя мертвые оставляют места, куда тут же могут ступить те, кто пошустрее. Или куда расторопные жены успеют быстренько направить мужей…

— А эти вот люди теряют кров, теряют все.

Ализ с повлажневшими глазами смотрела на людской поток, бредущий навстречу. Его оттесняли с тракта солдаты, и люди тянулись вдоль обочины, глотая пыль. Это были в основном женщины, ужасно оборванные. Встречались среди них и старики, и дети. Безусловно северяне. Несомненно бедные. И даже более чем бедные, поскольку у многих не было вообще ничего, лица измождены от истощения, щеки запали от голодухи. Они шли, стискивая ужасающе убогие пожитки. На солдат Союза, шагающих тут же, рядом, они не смотрели ни с ненавистью, ни со страхом в глазах. Проявлять чувства им мешала тяжелая опустошенность.

Финри толком не знала, от кого они бегут и куда держат путь. Не ведала и того, какой ужас заставил их сняться с насиженных мест, а какой еще ждет впереди. Изгнаны из своих жилищ перипетиями войны. Глядя на этих людей, она ощущала себя постыдно защищенной, вызывающе благополучной.

— Надо что-то делать, — задумчиво произнесла Ализ.

Финри стиснула зубы.

— Ты права.

Она пришпорила лошадь, наверное, обдав ошметками грязи белое платье Ализ, и, гарцуя, въехала в группу офицеров, представляющих собой мозг дивизии, отнюдь не всегда работающий безупречно.

Здесь говорили на языке войны. Диспозиция и тыловое снабжение. Погода и воинский дух. Темп марша и распоряжения насчет баталии. Язык этот был Финри не чужд, а потому, даже лавируя верхом, она на ходу подмечала и просчеты, и недосмотры, и небрежения. Выросшая в казармах, столовых и штабах, времени в армии она провела больше, чем многие присутствующие здесь, а в стратегии, тактике и снабжении разбиралась не хуже их. Уж во всяком случае, на порядок лучше, чем лорд-губернатор Мид, вплоть до прошлого года не заседавший во главе чего-то более ответственного, чем официальный банкет.

Он скакал под штандартом со скрещенными молотами Инглии, в вычурно расшитом мундире с золотыми галунами и позументами, что к лицу скорее какому-нибудь актеру в безвкусной пьесе, чем генералу в походе. Несмотря на деньги, вбуханные в шитье, роскошные воротники ему не шли, жилистая шея торчала из них как у черепахи из панциря.

В сражении при Черном Колодце он потерял трех племянников, а вскоре и брата, прежнего лорд-губернатора. С той поры он воспылал к северянам негасимой ненавистью и сделался таким оголтелым поборником войны, что оснастил за свой счет половину вверенной ему дивизии. Тем не менее ненависть к врагу для командующего — не самый верный помощник. Скорее, наоборот.

— Госпожа Брок, как чудесно, что вы смогли к нам присоединиться, — воскликнул он с легким пренебрежением.

— Да я тут просто участвовала в наступлении, а вы попались мне навстречу.

Офицеры закашляли, скрывая смешки. Гарод искоса на нее посмотрел, она ответила ему тем же.

— Мы с дамами обнаружили слева от колонны беженцев. И подумали, не соблаговолили бы вы дать им какой-нибудь пищи?

Мид поглядел на жалкую пропыленную вереницу так, как иной насмешливый путник смотрит на кучку муравьев.

— Боюсь, первым делом меня заботит благосостояние моих солдат.

— Разве эти здоровые молодцы не могут для благого дела уступить часть своей трапезы?

Она щелкнула пальцем по кирасе полковника Бринта, тот смущенно хохотнул.

— Я заверил маршала Кроя, что к ночи мы будем на позиции под Осрунгом. Останавливаться мы не можем.

— Это можно было бы сделать…

Мид едва удостоил ее взгляда.

— Ох уж эти мне женщины с их благотворительными прожектами, а? — бросил он.

Офицеры угодливо заржали. Финри прорезала ржание пронзительно-насмешливым голосом:

— Ох уж эти мне мужчины с их играми в войну, а? — И, звучно шлепнув перчатками по плечу капитана Хардрика, сказала: — Сколь глупый, чисто женский вздор — пытаться спасти одну или две жизни. Теперь я это вижу. Нет уж, пускай падают и мрут как мухи в придорожной пыли. А мы лучше повергнем их страну в пожарище и мор, где это только возможно, и оставим здесь выжженную пустыню. Уж это, я уверена, научит их должному уважению к Союзу и его методам! Вот это действительно мужество и героизм!

Она оглядела офицеров. Они хотя бы перестали смеяться. В частности Мид — он выглядел на редкость серьезно, а это кое-что.

— Полковник Брок, — процедил он. — Думаю, вашей жене уместнее ехать с другими дамами.

— Я только что хотел это предложить, — засуетился Гарод.

Ухватил поводья ее коня и остановился, остальные проехали дальше.

— Да что ты, черт возьми, творишь? — прошипел он сдавленно.

— Этот твой Мид — черствый мужлан, форменный идиот! Деревенщина, возомнивший себя военачальником!

— Фин, приходится работать с теми, кто есть. Прошу тебя, не цапайся с ним. Ради меня! У меня нервы, черт возьми, в конце концов не выдержат!

— Прости.

Нетерпение у нее вновь переплавилось в чувство вины. Не из-за Мида, само собой, а из-за Гара, который в сравнении с другими вынужден был выказывать вдвое большую храбрость и исполнительность, чтобы не подпадать под давящую тень своего отца.

— Только я терпеть не могу глупости, что творятся в угоду напыщенной гордыне одного старого дуралея, когда все это с таким же успехом можно делать по-умному.

— Думаешь, легко прислуживаться обалдую-генералу, когда из-за этого над тобой еще втихомолку и подсмеиваются? Может, с какой-никакой поддержкой он будет действовать хоть немного правильнее.

— Может быть, — сказала она с сомнением.

— Ну так можешь ты держаться с остальными женами? — стал подольщаться он. — Ну прошу тебя. По крайней мере, до поры.

— В этом змеюшнике? — Она скорчила гримаску. — Где только и разговоров, что о том, кто кому изменил, у кого бесплодие и что носят при дворе? Дуры набитые, все как одна.

— Ты обращаешь внимание, что у тебя дуры набитые все, кроме тебя?

Она распахнула глаза.

— Ты это тоже замечаешь?

Гарод глубоко вздохнул.

— Я люблю тебя. Ты это знаешь. Но задумайся, кому ты помогаешь. Ты бы могла накормить тех людей, если бы действовала обходительней, — он потер переносицу. — Я переговорю с квартирмейстером, попробую что-нибудь устроить.

— Ну не герой ли ты!

— Пытаюсь им быть, но ты, черт подери, несказанно это осложняешь. В следующий раз, прошу тебя, ради меня, подумай, прежде чем говорить что-то в лоб. Или уж лучше говори о погоде!

И он поскакал к голове колонны.

— Срать я хотела на погоду, — буркнула Финри вслед, — и на Мида этого тоже.

Хотя в словах Гара определенно был смысл. От того, что она досаждает лорд-губернатору Миду, нет пользы ни ей самой, ни мужу, ни Союзу, ни даже беженцам. Его надо извести.

Отдать и отнять

— Вставай давай, старый.

Зоб пребывал в полудреме. Ему казалось, что он дома, молодой человек, или, наоборот, уже на покое. Это кто там, Кольвен улыбается из угла? Он строгает чурочку на верстаке; кудрявится стружка, похрустывает под ногами. Зоб хрюкнул, перевернулся, в боку полыхнула боль, обожгла страхом. Он попытался натянуть одеяло.

— Какого…

— Такого, такого, — на плече лежала рука Чудесницы. — Поначалу хотела дать тебе поспать.

На голове у нее была длинная корка, короткие волосы в запекшейся крови.

— Думала, тебе это пойдет на пользу.

— Еще несколько часиков и впрямь бы не помешало.

При попытке сесть — вначале быстро, затем медленно-премедленно, — Зоб стиснул зубы от десятка болевых ощущений, все разного характера.

— Война все-таки, черт возьми, занятие для молодых.

— А что делать?

— Да ничего толком не поделаешь.

Она подала фляжку; он, глотнув, прополоскал несвежий рот и выплюнул воду.

— Черствого следов нет. Атрока мы похоронили.

Зоб, не донеся до рта фляжку, медленно опустил руку. У подножия камня на дальней стороне Героев виднелась куча свежевырытой земли. Возле нее стояли с заступами Брек и Легкоступ. Между ними уставился себе под ноги Агрик.

— Слова еще не сказали? — спросил Зоб, зная, что нет, но все же надеясь.

— Тебя ждем.

— Хорошо, — сказал он и грузно поднялся, схватив подручную за руку.

Утро было серое, с ветерком. Облака устилали скалистые вершины гор; туман накрывал болота на дне долины дымчатым одеялом.

Зоб вразвалку прихромал к могиле, пытаясь обмануть боль в суставах. Он бы лучше шел за чем-нибудь другим, однако есть дела, от которых не отвертишься. Все сбрелись, расположились полукругом — печальные, притихшие. Дрофд упихал в себя разом целый ломоть хлеба и спешно обтирал пальцы о рубаху. Жужело с откинутым капюшоном нянчил Меч Мечей бережно, как родитель — больного ребенка. У Йона лицо еще мрачнее обычного, а это надо постараться. Зоб нашел себе место у изножья могилы, между Агриком и Бреком. Лицо горца осунулось, утратило обычный румянец, а повязку на ноге обагряло большое свежее пятно.

— Нога как? — осведомился Зоб.

— Так, царапина.

— Хороша царапина, кровь хлещет без продыху.

Брек улыбнулся, отчего татуировки на лице шевельнулись.

— И это, по-твоему, хлещет?

— Да вообще-то не так чтобы.

Уж во всяком случае не сравнить с племянником Черствого, которого Жужело разрубил считай что напополам. Зоб глянул через плечо туда, где они в укромном месте под полуразрушенной стеной сложили трупы. Подальше от глаз, но не забытые. Мертвые. Всегда мертвые. Зоб посмотрел на черную землю, раздумывая, что сказать. На черную землю, как будто в ней были ответы на вопросы. Однако нет в земле ничего, кроме темноты.

— Странная штука, — голос вышел с хрипом, пришлось откашляться. — Совсем недавно Дрофд спрашивал, называются ли те камни Героями потому, что там погребены Герои. Я сказал, что нет. А вот теперь один здесь, может, нашел покой.

Зоб поморщился — не от печали, а просто чувствовал, что несет околесицу. Дурь несусветную, какой не проймешь и ребенка. Но вся дюжина торжественно кивнула, а Агрик так еще и с влажным следом слезы на щеке.

— Эйе, — сказал Йон.

На могиле из уст вырывается иной раз такое, что обсмеяли бы в любой таверне, а тебе внемлют как какому-нибудь заумному мудрецу. Каждое слово Зоб ощущал как вонзающийся нож, но прекратить было нельзя.

— Атрок пробыл с нами недолго. Но он оставил след. И не будет забыт.

Зоб думал о других, кого успел похоронить; имена и лица, истертые годами, не поддающиеся даже исчислению.

— Он стоял заодно с товарищами. Храбро сражался.

А умер скверно, изрубленный топором на земле, которая не значила ничего.

— И дело делал правое. Что, видно, только и можно спросить с человека. И если есть кто…

— Зобатый, — окликнул Хлад, стоящий шагах в тридцати к югу от кружка.

— Тихо ты, — шикнул Зоб.

— Какое там тихо, — раздраженно бросил Хлад, — сюда, живо.

Привлеченный серьезностью тона, Зоб поспешил туда, где меж двух камней открывался вид на серую долину.

— Куда смот… Ох-х.

За рекой, снизу у Черной пади, где стелется бурый отрезок Уфрисской дороги, виднелись всадники, скачущие во весь опор в сторону Осрунга. Сорок верховых, никак не меньше. А может, и больше. Несутся так, что аж грязь из-под копыт.

— И вон там.

— Черт.

Еще два отряда — пара десятков в каждом — двигались в другую сторону, к Старому мосту. К переправам. Обходя с обеих сторон Героев. У Зоба тревожно заныло в груди.

— А Легкоступ чем у нас занимается?

Он растерянно оглянулся, как будто речь шла о какой-то оброненной и запропастившейся вещи. Между тем Легкоступ стоял непосредственно за его спиной, осторожно подняв палец. Зоб медленно выдохнул и похлопал его по плечу.

— А, вот ты где. Вот вы где.

— Воитель, — подал голос Дрофд.

Зоб посмотрел в ту сторону, куда он указывал. Дорога к югу от Адвейна, нисходящая в дол через лощину меж двумя пустошами, была полна оживленного движения. Зоб вынул окуляр и пристально вгляделся.

— Это Союз.

— Сколько их, по-твоему?

Туман слегка развеялся, и сквозь него перед глазами Зоба на секунду проглянула колонна между холмов — люди и металл, острия пик, секир и алебард, флаги и вымпелы. Конца-краю не видно.

— Похоже, все идут, — выдохнула Чудесница.

Брек тоже вгляделся.

— Кто скажет, что теперь нам не отвертеться от драки…

Зоб опустил руку.

— Иногда единственно верное — это уноситься без кукареканья, как драному петуху. А ну, ноги в руки, да поживей! — взревел он. — Не рассусоливать! Уходим сию минуту!

Снаряжение у его дюжины было, как правило, всегда собрано, а остальное спешно кинулись рассовывать по торбам. Легкоступ успевал еще и напевать что-то бравое, походное. Весельчак Йон притаптывал башмаком костерок, а Жужело стоял и смотрел, полностью готовый в дорогу, поскольку единственным его имуществом был Меч Мечей.

— Костер-то зачем топчешь? — спросила Чудесница.

— Еще я буду мой огонь оставлять этим выродкам, — проворчал Йон.

— Ты думаешь, они вокруг него всем скопищем рассядутся?

— Да хоть и не рассядутся.

— Мы и то вокруг него все не помещаемся.

— Да ну и что.

— А вот ты подумай: вдруг ты его оставишь, а кто-нибудь из молодцов Союза обожжется и они все с перепугу уберутся восвояси?

Йон ожесточенно дотоптал последние угли.

— Нечего! Ни уголька не оставлю мерзавцам.

— И что? — спросил Агрик.

Зобу сложно было смотреть в его глаза, полные гневного отчаяния.

— И это все слова, что достались ему?

— Можно будет сказать и больше, только, как видно, погодя. А сейчас надо позаботиться о живых.

— Мы сдаемся, — Агрик, стиснув кулаки, воззрился на Хлада, как будто это он убил его брата, — уступаем этот клочок. Мой брат умер ни за что ни про что. Просто так. За драный бугор, который мы даже не пытаемся удержать! Не вступи мы в бой, Атрок был бы жив! Слышите?!

Агрик сделал шаг, подступаясь к Хладу, но сзади его ухватил Брек, а спереди путь преградил Зоб.

— Слышу, — пожав плечами, скучным голосом ответил Хлад. — Я все слышу. И не в первый раз. Если б я не отправился в Стирию, у меня по-прежнему были бы оба глаза. Но я отправился. И глаз теперь один. Мы сражались. Его не стало. Жизнь катится лишь в одну сторону, и не всегда в ту, куда бы нам хотелось. Такие дела.

Он повернулся и зашагал на север, взвалив на плечо топор.

— Забудь о нем, — настойчиво сказал Зоб Агрику на ухо.

Что такое потеря брата, он знал. Он сам схоронил троих одним и тем же утром.

— Если тебе нужно кого-то винить, вини меня. Это я выбрал драться.

— Выбора не было, — вмешался Брек. — Это было единственно верное решение.

— А Дрофд куда делся? — спохватилась Чудесница, когда надевала через плечо лук. — Дрофд!

— Да здесь я! Сейчас!

Он нашелся возле стены, где лежали тела людей Черствого. Зоб застал его на коленях возле трупа за обшариванием карманов. Улыбнувшись через плечо, Дрофд с довольным видом протянул на ладони несколько монет.

— Вот, воитель, при этом оказалось… — увидев хмурое лицо вождя, он осекся. — Да я думал разделить между…

— Положи обратно.

Дрофд непонимающе моргнул.

— Ему-то они теперь без надобности…

— А они твои? Оставь тому, кто их заработал, и уж Черствый, когда вернется, решит, кому раздать.

— Сам небось и прикарманит, — пробурчал Йон, подошедший сзади с перекинутой через плечо кольчугой.

— Неважно. Но не мы это сделаем. Надо все делать по-правильному.

Зоб услышал пару резких вдохов и что-то похожее на досадливый стон.

— Так уже никто не поступает, воитель, — заметил опершийся на копье Легкоступ. — Ты вот посмотри, как Сатт Хрупкий нынче разжился — форменный богач. А ведь ничтожество.

— Пока мы тут пробавляемся за хрен с присыпкой, — пробурчал Йон, — иногда лишь с позолотой.

— Значит, так надо. А за вчерашнюю работу я посмотрю, чтобы вы позолоту свою получили исправно. Если же хотите уподобиться Сатту, можете пойти на поклон к Гламе Золотому, чтобы он взял вас в свою шайку, и уж тогда грабьте честной люд дни напролет.

Зоб не понимал, с чего вдруг так взъелся. Ведь прежде особо не обращал на это внимания. Да и сам, помнится, не чужд был подобных вещей по молодости лет. Рудда Тридуба и тот, бывало, закрывал глаза на то, как его молодцы иной раз обшаривали трупы. Но сейчас его проняло, а коли так, поколебать решимость Зоба невозможно.

— Кто мы, — вознегодовал он, — названные, или падальщики и воры?

— Бедные мы, воитель, вот мы кто, — сказал Йон, — и начинаем…

— Какого дьявола! — Чудесница неожиданно шлепнула Дрофда по ладони, отчего монеты разлетелись по траве. — Вот когда сам станешь вождем, Весельчак Йон Камбер, тогда и поступай по-своему! А пока будем делать то, что говорит нам Зобатый! Мы названные! Во всяком случае, я — насчет вас, остальных, я что-то не уверена! А теперь шевелите задами, а то, неровен час, будете плакаться о своей бедности перед Союзом!

— Не из-за монет же мы здесь, — проронил Жужело, шествуя мимо с Мечом Мечей на плече.

— Ты, может, и нет, Щелкун, — угрюмо высказался Йон. — А вот из нас кое-кто не возражал бы, кабы нам время от времени что-нибудь да перепадало.

Но пошел-таки, покачивая головой и позвякивая кольчугой, а следом за ним Брек с Легкоступом, недоуменно пожав плечами. Чудесница подалась к Зобу.

— Иногда мне кажется, — поделилась она, — что чем больше другим нет ни до чего дела, тем сильнее ты себе втемяшиваешь, что тебе оно обязательно есть.

— Это ты в каком смысле?

— А в таком, что нельзя направлять мир в какую-то одну сторону, полагаясь целиком на себя.

— Направлять нужно правильно, — заартачился Зоб.

— А разве не правильнее всего, когда люди у тебя целы и веселы?

Хуже всего, что в ее словах был смысл.

— Так вот до чего мы дошли?

— А я думала, мы оттуда и не уходили.

— Знаешь что? — возмутился Зоб. — Твоему мужу и в самом деле впору поучить тебя уважению.

— Эту-то стервозу? — хмыкнула Чудесница. — Да он меня боится чуть ли не так же, как вы все тут. Давай шагай уже!

Она подхватила Дрофда под локоть, и дюжина прошла через пролом в стене, ускоряя шаг — настолько, насколько позволяли колени Зоба. Под ноги ложилась та же самая тропа, по которой они пришли и которой теперь уходили, оставляя Героев Союзу.

Зоб пробирался меж деревьев, подгрызая заусенцы на руке, которая держит меч. Та, что держит щит, была уже изгрызена. Кожа в этих местах, черт возьми, никак не успевала нарастать. Подниматься ночью на Героев было, пожалуй, не так страшно, как идти сейчас к Черному Доу и докладывать, что холм оставлен. Правильно ли это, когда врага боишься меньше, чем собственного вождя? Дружеской компании Зоб не чурался никогда, но вину всегда предпочитал брать в одиночку, за всех. Ведь решения принимал он.

Леса кишели людьми, как болотная трава ужами. Прежде всего карлами Черного Доу — бывалыми вояками, холодными умом и сердцем, да еще обвешанными такой же холодной сталью. На ком-то были кирасы, как у воинов Союза, иные носили причудливого вида оружие: клювастое, шипастое, изогнутое — всевозможные дикарские ухищрения, чтобы протыкать металл доспехов. Такого еще свет не видывал, да лучше бы и вообще не знал. Сомнительно, чтобы кто-нибудь из этих лиходеев задумался, прежде чем разжиться какой ни на есть податью с мертвецов, да и с живых, если на то пошло.

Всю жизнь Зоб был бойцом, но оравы и орды все равно вызывали у него некое беспокойство, а с возрастом он стал все меньше чувствовать себя человеком из этой среды. Недалек срок, когда это выплывет наружу и его уличат в притворстве. И с каждым новым днем ощущение того, что бравада, а с ней и бойцовский дух у него напускные, пробирало Зоба все больше, и скрывать это становилось все трудней. Скусив у ногтя лишнего, он поморщился и отдернул руку.

— Негоже, — пробормотал он себе под нос. — Негоже названному все время бояться.

— Чего?

Тьфу ты. Он почти забыл, что рядом идет Хлад — настолько бесшумно он ступает.

— Хлад, а ты когда-нибудь боишься?

Тускло блеснул металлический глаз: сквозь ветви деревьев проглянуло солнце.

— Да было дело. Постоянно боялся.

— А что переменилось?

— Мне выжгли один глаз.

Хороша беседа. Ладно, на том и утремся.

— Это, видно, изменило твои взгляды.

— Урезало. Ровно вполовину.

Невдалеке от тропы, в непомерно тесном загоне блеяли овцы. Как пить дать, реквизированные — иными словами, украденые — у какого-нибудь незадачливого пастуха, лишенного в одночасье всего своего достояния, предназначенного кануть в глотках, а затем извергнуться из задниц войска Черного Доу. За загородкой из шкур, в считаных шагах от гурта, овец забивала женщина, а еще трое их свежевали, потрошили и вывешивали туши. Все четверо были по самые подмышки в крови, но это их нисколько не заботило.

За работой наблюдала пара шалопаев — судя по виду, без пяти минут рекрутского возраста, — и посмеивалась над тупостью овец, до которых не доходит, что делается за этой вот ширмой из шкур. Юнцы не задумывались, что в загоне прячутся как раз они сами, а за ширмой из песен, былин и отроческих грез безучастно поджидает война, по самые плечи в крови. Зоб-то это видел хорошо. Так отчего же он сам безропотно жмется в своем загончике? Знать, оттого, что старой овце новых заборов не перемахнуть.

Перед поросшими плющом развалинами, давно присвоенными лесом, вкопали в землю черный штандарт протектора Севера. На поляне суетились люди, взмахивали хвостами привязанные у длинной коновязи лошади. В сыпучих снопах искр о металл скрежетало ножное точило. Какая-то баба колотила молотом по колесу телеги. Здесь же работал кузнец — держа губами горсть колец, собирал с помощью клещей кольчугу. Сновала ребятня с охапками стрел, с плещущими на коромыслах ведрами, с мешками, торбами и сумами бог весть чего. Непростое дело — насилие, когда достигает крупных масштабов.

Посреди всей этой колготни на каменной плите полулежал, опершись на локти и прикрыв глаза, какой-то человек — до странности непринужденно, учитывая общую загруженность работой; более того, с нарочитым видом бездельника. Человек пребывал в тени, а клин света, пробившийся между ветками, пролегал как раз по его спесивой ухмылке.

— Именем мертвых, — подошел и остановился, глядя сверху, Зоб. — Или это принц, или мне чудится. Хотя кто еще может носить такие вот бабские сапоги?

— Стирийская кожа. — Кальдер приоткрыл глаза, надменно скривив губу так, как привык с детства. — Никак, Кернден Зобатый? Ты еще жив, старый нужник?

— Покуда есть нужда, живу, не кашляю. — Зоб выхаркнул мокроту, угодив как раз меж изящных сапожек принца. — Куда я денусь. И кто это, интересно, сплоховал, дав тебе выползти из места ссылки?

Кальдер скинул ноги с плиты.

— Не кто иной, как великий протектор собственной персоной. Видно, не может побить Союз без моей могучей меченосной длани.

— И что он, интересно, задумал? Отрубить и кинуть ее в них?

Кальдер раскинул руки.

— Как же мне тогда удержать тебя?

Они заключили друг друга в объятия.

— Рад видеть тебя, старый дуролом.

— И я тебя, лгунишка егозливый.

Хлад все это время хмурился из тени.

— Я вижу, тут у вас совет да любовь, — заметил он.

— Да я этого бздунишку, можно сказать, с пеленок растил. — Зоб костяшками пальцев почесал Кальдеру волосы. — Вскармливал молоком со скомканной тряпицы, этими вот руками.

— Да уж. Матери не было, так он был мне за кормилицу, — пояснил Кальдер.

— Вон оно что. — Хлад медленно кивнул. — То-то я смотрю.

— Нам надо поговорить. — Кальдер сжал Зобу предплечье. — А то я истосковался по нашим разговорам.

— Да и я, признаться. — Зоб осмотрительно сделал шаг в сторону: рядом взбрыкнула лошадь, опрокинув телегу, по земле звонко рассыпались копья. — Почти так же, как по приличной постели. Так что день нынче, пожалуй, не самый подходящий.

— Возможно, и так, — пошел на попятную Кальдер. — Я слышал, готовится какое-то сражение?

Он жеманно махнул рукой.

— Из-за него может погибнуть вся моя вторая половина дня!

По дороге он обогнул клетку с двумя замызганными северянами, сидящими нагишом на корточках. Один протягивал руку сквозь решетку в надежде если не получить воды или милосердия, то уж хотя бы чтоб какая-то его часть побывала на воле. Дезертиров повесили бы сразу, так что это, судя по всему, воры или убийцы. Ждут, как с ними соизволит обойтись Черный Доу — так что их, похоже, все равно вздернут, а может, для разнообразия сожгут. Странно как-то, сажать людей за воровство, когда все войско живет мародерством и грабежом. Или вздергивать на виселице за убийство, когда все собраны и посланы заниматься именно им. Что считать преступлением во времена, когда люди отнимают все, что захотят, у кого захотят?

Из-под сводчатого прохода показался Треснутая Нога. Вид у подлеца всегда был угрюмый, но сегодня он превзошел самого себя.

— Тебя желает Доу. Заходи давай.

— Возьмешь мой меч? — Зоб по привычке его уже снимал.

— Не надо.

— Вот как? С каких это пор Черный Доу начал доверять людям?

— Людям нет. Тебе одному.

Что это, добрый знак?

— Ну ладно.

Следом двинулся и Хлад, но Треснутая Нога жестом его остановил.

— Тебя Доу не просил.

От Зоба не укрылось, как Хлад прищурил единственный глаз. Оставалось лишь пожать плечами и нырнуть под завесу плюща. Ощущение такое, будто голова засунута в пасть волка; только и жди, когда он щелкнет зубами. Они шли по завешенному мшистыми тенетами коридору, гулким эхом капала вода; через широкую, поросшую колючими кустами галерею с обломками частично рухнувших колонн — некоторые еще подпирали остатки сводов, хотя крыши как таковой не было, сверху проглядывало небо. В облачном покрове протаивали ярко-синие полыньи.

Черный Доу восседал на троне Скарлинга в дальнем конце разрушенной залы, поигрывая, как водится, рукоятью меча. Рядом с Доу сидел Коул Ричи, почесывая седую щетину.

— По моему слову, — наставлял его Доу, — выходишь один. Движешься на Осрунг всеми силами. Там у них уязвимое место.

— С чего ты взял?

— У меня свои способы, — Доу подмигнул. — Людей у них слишком много, а дорог не хватает, так что они скопом метнулись сюда, да по тракту и растянулись. В городишке небольшое количество верховых да немножко молодцов Ищейки. К нашему подходу они там, может, слегка и обоснуются, но не удержатся, если ты как следует наберешь разгон.

— Уж разгон-то я наберу, — заверил Ричи. — На этот счет не беспокойся.

— Не беспокоюсь. Потому ты и идешь один впереди. Надо, чтобы твои парни несли над передними рядами мой штандарт, честь по чести, на виду. А с ним вымпел Гламы, и Железноголового, и твой. Чтоб со всех сторон было видать.

— Пусть думают, это наше общее средоточие сил.

— Если повезет, сколько-то людей они стянут с Героев, ослабят камни в своей кладке. И вот когда они окажутся в чистом поле между холмом и городком, я спускаю на них парней Золотого, и он рвет им задницы в клочья. А тем временем я, Железнобокий и Тенвейз предпримем марш-бросок на Героев.

— И как ты думаешь это осуществить?

Доу ощерился голодным волчьим оскалом.

— Взбежать на холм и все живое там поистребить.

— Но у них будет время освоиться, и для атаки это сложное место. Там их позиция будет наиболее крепка. Мы могли бы пойти в обход…

— Самое сильное — это здесь, — Доу вонзил меч в землю перед троном Скарлинга. — А слабое — здесь.

Он постучал пальцем себе по груди.

— Мы месяцами обходили и петляли вокруг да около, так что лобового удара они от нас не ждут. Сломив их на Героях, мы сломим их здесь, — он снова ткнул себя в грудь, — и все остальное порушится. Тогда Золотой станет их преследовать и гнать, коли понадобится, прямо через броды. Вплоть до самого Адвейна. К той поре Скейл должен взять Старый мост. А учитывая, что ты сосредоточишь силы в Осрунге, то к завтрашнему утру, когда подтянется оставшаяся часть Союза, все лучшие позиции будут за нами.

Ричи медленно поднялся.

— Ты прав, воитель. Устроим им день в багровых тонах. День, достойный будущих песен.

— Срал я на песни, — сказал Доу, тоже вставая. — Мне достаточно победы.

Рукопожатие их длилось чуть дольше обычного. Ричи направился к выходу и тут, завидев Зоба, разулыбался во весь щербатый рот.

Зоб первым протянул руку.

— Старый Коул Ричи?

— Кернден Зобатый, чтоб мне жить и дышать! — Рукопожатие хоть и последовало не сразу, но вышло на редкость сердечным. — Мало, мало нас уже осталось, настоящих.

— Да, были времена.

— Как колено?

— Да ты ж знаешь. Как водится.

— Да и у меня так же. Йон Камбер?

— Весельчак-то? Шутки всегда наготове. А как там Фладд?

Ричи широко улыбнулся.

— Поставил его над новыми рекрутами. В целом, кипятком так и брызжут. Жаль, пока не из того места.

— Ничего, со временем возмужают.

— Да уж надо бы, причем побыстрее. У нас тут сражение, похоже, грядет.

Ричи на ходу хлопнул его по плечу.

— Жду приказа, воитель! — крикнул он напоследок.

Зоб и Черный Доу остались наедине, разделенные несколькими пядями замусоренной, поросшей сорняками и крапивой старой глины. Птичий щебет, шорох листвы, дальний скрежет точила — последнее означает, что кровавое дело готовится исправно.

— Воитель, — неверным голосом произнес Зоб, понятия не имея, как продолжать.

Доу вобрал в себя, казалось, весь воздух и разразился неимоверным воплем:

— Я к-кому, волчья сыть, велел держать холм?!!

Эхо от полуразрушенных стен пошло такое, что Зоб похолодел. Прощения, похоже, не предвиделось. Возможно, даже упекут до заката в клетку. Хорошо, если хотя бы не полностью голым.

— Я… мы держались успешно… Пока не подошел Союз…

Доу приблизился, сжимая рукоять меча; Зоб заставил себя стоять, не пятиться. Доу надвинулся; Зоб подавил трепет. Доу протянул руку и нежно опустил Зобу на саднящее плечо; пришлось вытерпеть, не подав вида.

— Извини, что так вышло, — сказал Доу негромко, спокойным голосом. — Сам знаешь, с кем имеем дело. Не наорешь — значит, в правители не годишься. А за этим следить надо.

Волна неимоверного облегчения, аж голова кругом.

— Конечно, воитель. Дай себе волю.

И зажмурился: Доу снова вобрал воздух.

— Ты старый, драный, хромой петух! Бес-тол-ко-вый! — Обдавая Зоба капельками слюны, он бесцеремонно шлепнул его по ушибленной щеке. — Ты за холм сразился хотя бы?

— Так точно. С Черствым и его молодцами.

— Как же, помню этого старого лиходея. И сколько с ним было людей?

— Двадцать два.

Доу обнажил зубы не то в улыбке, не то в оскале.

— А вас сколько, десятеро?

— Да, вместе с Хладом.

— И вы их отбрили?

— Ну…

— Эх, драть его лети, мне б туда!

Доу уставился в пустоту, как будто видел там Черствого и его восходящее по склону воинство.

— Эх, мне бы туда!!

Рукоятью меча он так заехал по колонне, что полетела каменная крошка. Зоб невольно шагнул назад.

— Вместо того, чтоб сидеть тут со всей этой ненавистной говорильней! Го-во-риль-ней!! Как я ее ненавижу!

Доу в сердцах сплюнул и, глубоко вдохнув, только сейчас словно заново вспомнил о присутствии Зоба.

— Так ты видел, как пришел Союз?

— По меньшей мере тысяча на дороге в Адвейн и, как я понял, сзади идут еще.

— Дивизия Челенгорма, — определил Доу.

— Откуда у тебя такие сведения?

— У него свои способы, — донесся чужой голос.

— Именем…

Зоб в замешательстве отшатнулся и чуть не упал, угодив в куст ежевики. На самой высокой стене лежала… женщина. Обернутая во что-то вроде влажной ткани, рука и нога, а заодно и голова свисают с края, как будто она разлеглась на садовой скамейке, а не на шаткой древней кладке в шести шагах над глинистой коркой земли.

— Мой друг, — пояснил Доу, наверх даже не взглянув. — А когда я говорю «друг», это значит…

— Враг врага.

Женщина откатилась по стене. Зоб застыл, готовясь услышать удар тела оземь.

— Я Ишри, — шелестнуло ему в ухо.

На этот раз Зоб шлепнулся прямо на задницу. Женщина стояла над ним — кожа черная, гладкая, без изъянов, как глазурь на хорошем горшке. Одета в длинный незапахнутый плащ, концы которого волочились по земле, тело под плащом сплошь обмотано белыми бинтами. Если бывают на свете ведьмы, то она ведьма и есть. Хотите доказательств? А исчезнуть с одного места и тотчас выйти из другого — чем не доказательство?

Доу лающе рассмеялся.

— Да-да, вот так и не знаешь, откуда она выпрыгнет. Я всегда настороже: а вдруг она выскочит, когда я… ну ты понял.

Он рукой изобразил дрочку.

— Спрашивай, — сказала Ишри, пронзительно глядя на Зоба немигающими глазами чернее ночи, как, должно быть, галка смотрит на червя.

— Откуда ты? — промямлил Зоб, поднимаясь мелкими подскоками из-за непослушного колена.

— С юга, — ответила ведьмачка, хотя это было понятно по цвету кожи. — Или ты имеешь в виду, зачем я здесь?

— Зачем.

— Для правого дела, — сказала она с чуть заметной улыбкой. — Бороться со злом. Наносить могучие удары во имя справедливости. Или… ты имеешь в виду, кто меня послал?

— Да, кто?

— Он. — Ишри закатила глаза к небу. — А как может быть иначе? Бог всех нас расставляет по местам, где мы ему нужны.

Зоб потер колено.

— Ох и юмор у него дерьмовый, правда же?

— Правды ты не знаешь и наполовину. Я прибыла сражаться против Союза, этого достаточно?

— Этого достаточно для меня, — провозгласил Доу.

Взгляд Ишри сместился на него, к вящему облегчению Зоба.

— Они большим числом надвигаются на холм.

— Отряды Челенгорма?

— Надо полагать.

Ведунья потянулась вверх, при этом она извивалась, словно в ней совсем не было костей. Зобу вспомнились угри, что водились в озере неподалеку от его мастерской. Когда их вытаскивали из сетей, они тоже эдак извивались, и дети, хватая их, азартно визжали.

— Вы, розовые толстяки, для меня все на одно лицо.

— А Миттерик? — осведомился Доу.

Костистые пальцы Ишри, колдуя, ходили вверх и вниз.

— Немного позади. Сейчас он что-то жует и злится, что Челенгорм ему мешает.

— А Мид?

— К чему знать все? Жизнь станет безрадостной.

Колдунья прогарцевала мимо Зоба, едва при этом не задев, тот отступил и чуть снова не шлепнулся.

— Богу сейчас, видно, та-ак скучно.

Она вставила ступню в трещину, маловатую даже для кошки, и, согнув ногу под неимоверным углом, умудрилась каким-то образом всунуть ее туда по самое бедро.

— Так что действуйте, мои герои!

Ишри крутнулась разрезанным напополам червем, на глазах ввинчиваясь в вековую кладку; следом по замшелой стене, струясь, вползал, втягивался плащ.

— У вас на носу сражение или что?

В трещину каким-то образом проскользнула и голова, и руки; напоследок дважды хлопнули перебинтованные ладони. Наружу торчал палец. Доу подошел и, потянувшись, его обломил. Оказалось, это вовсе не палец, а кусок сухой ветки.

— Магия, — выговорил Зоб. — В ней я не силен.

Жизненный опыт показывал, что от нее больше вреда, чем пользы.

— Я так думаю, у колдунов свои хитрости и все такое, но почему они всегда действуют так, черт возьми, странно?

Доу с чопорным видом отбросил веточку.

— Это война. В ход идет все, от чего есть хоть маломальская польза. Про мою чернокожую соратницу никому ни слова, ясно? Могут понять неправильно.

— А что, по-твоему, правильно?

— Да то, что я, драть твою лети, говорю! — рявкнул Доу, и на этот раз гнев его, похоже, был не напускной.

Зоб поднял открытые ладони.

— Ты вождь.

— Да, черт возьми!

Доу, нахмурясь, уставился на трещину.

— Я вождь, — повторил он, словно убеждая сам себя.

У Зоба почему-то мелькнула каверзная мысль: не воспринимает ли себя порой Черный Доу кем-то вроде самозванца? И куражливая храбрость его не нуждается ли каждое утро в починке, в штопке? Неприятная мысль.

— Ну что, будем биться?

Взгляд Доу метнулся, и снова прорезалась убийственная улыбка, без примеси сомнения или страха.

— Пора, пора их потоптать да растоптать. Ты слышал, что я говорил Ричи?

— В основном. Он постарается оттеснить их к Осрунгу, а ты идешь прямиком на Героев.

— Пр-рямо на них! — рыкнул Доу, будто одним рыком уже верша свой замысел. — Так поступил бы Тридуба!

— А поступил бы?

Доу на полуслове осекся, махнул рукой.

— Да какая разница? Тридуба вот уж семь зим как в грязи.

— Истинно. Где буду нужен я со своей дюжиной?

— Бок о бок со мной, разумеется, когда я буду рваться на Героев. Ты небось ничего на всем свете так не жаждешь, как вырвать холм из лап Союза?

Зоб тяжело вздохнул. Что-то скажет на это его дюжина?

— Угу. Сплю и вижу.

Образец служения

— Настоящий офицер должен командовать, не спешиваясь — верно я говорю, Горст? Самое подобающее для штаба место — это седло!

Потрепав по гриве своего великолепного серого жеребца, генерал Челенгорм, не дожидаясь ответа, нагнулся и проорал конопатому посыльному:

— Скажи капитану, чтобы очистил дорогу всеми возможными средствами и способами! Дорогу очистить, проход наладить! И пошевелиться, нерасторопный мой молодец! Поспешить! Маршал Крой желает, чтобы дивизия продвигалась на север!

Он крутнулся в седле и рявкнул:

— Ходу, господа, ходу! На Карлеон, к победе!

Челенгорм, бесспорно, выглядел удальцом. Небывало юный для того, чтобы командовать дивизией, с улыбкой, говорящей о том, что он готов ко всему. Одет с восхитительной невзыскательностью — пыльный мундир пехотинца, в седле держится как в любимом кресле. Будь он таким же хорошим тактиком, Черный Доу в веригах давно был бы выставлен на обозрение толпы в Адуе. «Но он не тот, а значит, и мы не те».

За генералом хвостом вилась оживленная кавалькада всевозможных штабистов, адъютантов, связных и едва вышедший из мальчишеского возраста горнист — как осы над вареньем, теснясь, оттирая и перекрикивая друг дружку командными возгласами.

Тем временем из самого Челенгорма градом сыпались путаные и противоречивые ответы, вопросы, указания вперемешку с отдельными размышлениями о жизни.

— Справа, справа, конечно же справа! — это одному офицеру.

— Скажи ему, пусть не беспокоится, беспокойство ничего не решает! — это другому.

— Пошевели их, пошевели, маршалу Крою угодно лицезреть всех к обеду!

С дороги нехотя потеснился большой утомленный отряд пехоты, дождался, когда проедут офицеры, и принялся покорно глотать поднятую пылищу.

— Говядина так говядина, — величаво отмахивался Челенгорм, — или баранина, какая разница, у нас тут дела поважней! Вы подниметесь со мной на холм, полковник Горст? С Героев, очевидно, открывается потрясающий вид. Вы же, как-никак, обозреватель его величества?

«Я шут его величества. Почти такой же шут его величества, как и вы сами».

— Да, генерал.

Челенгорм направил скакуна с дороги, и тот по летящей из-под копыт гальке изящным аллюром влетел на речную отмель. Свита генерала наперегонки заспешила следом, походя обдавая фонтанами брызг отряд тяжелой пехоты, по пояс в воде одолевающий реку вброд. На той стороне из полей вырастал холм, большим зеленым шишаком столь правильных очертаний, что казался рукотворным. Над его плоской макушкой выдавался круг стоячих камней, которые северяне именовали Героями. Справа на уступе виднелся еще один круг, значительно меньших размеров, а слева на отдельном бугре перстом высилась каменная игла. Ближе к берегу тянулись огороды, ветви деревьев гнулись под тяжестью краснеющих яблок, трава усыпана подгнившими падалицами. Челенгорм, потянувшись, сорвал яблоко и с беспечным видом укусил.

— Тьфу, — он поморщился и, сплюнув, отбросил надкушенный плод. — Какие-то несъедобные.

— Господин генерал! — Навстречу, нахлестывая лошадь, к кавалькаде приближался запыхавшийся посыльный.

— Говори, — не сбавляя рыси, бросил Челенгорм.

— Майор Калф, господин генерал, сейчас находится на Старом мосту с двумя отрядами Четырнадцатого. Он спрашивает, следует ли ему продвинуться к близлежащему хутору и установить внешнюю границу…

— Непременно! Сейчас же вперед! Нам нужно пространство! Где остальные отряды?

Но посыльный, торопливо отсалютовав, уже мчался во весь опор к западу. Челенгорм взыскательно оглядел штабистов.

— Остальные отряды Калфа! Где остальной Четырнадцатый полк?

На растерянных лицах подчиненных играли пятна света. Один офицер открыл рот, но ничего не сказал. Другой пожал плечами.

— Быть может, произошла задержка в Адвейне, господин генерал. Из-за узости дорог иной раз возникает неразбериха…

Его перебил еще один посыльный, на взмыленной лошади подлетевший с противоположного направления.

— Господин генерал! Винклер желает знать, надо ли ему выселять жителей Осрунга из их домов и размещать войска…

— Выселять? Нет-нет, не надо выселять!

— Слушаюсь! — гаркнул молодой связной, сдерживая лошадь.

— Постой! Нет, в смысле да, выселить! Всех выселить! А войска расквартировать в домах. Да нет же, постой! Сердца и умы, да, полковник Горст? Надо же, наверное, обеспечить себе поддержку населения? Вы как думаете?

«Я думаю, близкая дружба с королем обеспечила тебе назначение на пост неизмеримо более высокий, чем тот, на котором ты был бы действительно на своем месте. Пожалуй, из тебя получился бы прекрасный лейтенант, сносный капитан, посредственный майор или дрянной полковник, но быть генералом тебе попросту рискованно. Думаю, ты сам это сознаешь и страдаешь от неуверенности, что, как ни парадоксально, заставляет тебя держаться так, будто от тебя зависит все и вся. Думаю, решения ты принимаешь необдуманно и поспешно; одни оставляешь без внимания, а на других настаиваешь с тупым упорством в ущерб всякой логике, полагая, что передумать для тебя означало бы проявить слабость. Потому ты суетишься с мелочами, которые лучше оставить на подчиненных, а затрагивать более крупные вопросы, наоборот, боишься. Оттого подчиненные теребят тебя по каждому пустяку, и ты в них увязаешь и путаешься. Я считаю тебя приличным, честным, храбрым человеком. И при этом глупцом».

— Сердца и умы, — вслух сказал Горст.

Челенгорм расцвел. Посыльный сорвался с места, предположительно, полный решимости завоевать сердца и умы жителей Осрунга и перетянуть их на сторону Союза тем, что им позволят остаться в своих жилищах. Из тени яблонь на солнце выехали остальные офицеры; впереди поднимался травянистый склон холма.

— За мной, друзья, за мной!

Он бросил коня на подъем, без усилия держась в седле, а его эскорт столкнулся с трудностями. Одного лысеющего капитана чуть не сшибло с седла, когда низкая ветка стукнула его по голове. Ближе к вершине холм опоясывала поросшая травой стена, камни в ней держались только под собственным весом. Стена была невысокая, не выше полутора-двух шагов даже с внешней стороны.

Горячий молодой лейтенант попытался отличиться, перемахнув через нее, но конь под ним сробел и чуть не сбросил седока. Уместная метафора насчет вторжения Союза в земли Севера: уйма тщеславия, а в конце замешательство.

Челенгорм, а за ним офицеры колонной проехали в узковатую брешь. Древние камни с каждым ударом копыт становились все крупней, величавей, и вот они уже вздымались над въехавшими, словно придавливая их к плоской вершине холма. Было около полудня; в небе, прогнав остатки утреннего тумана, жарко светило солнце. Торжественные громады белых облаков отбрасывали на леса к северу причудливые тени, а долина внизу купалась в золотистом солнечном свете. Ветер гнал волны по колосистым полям, переливчатым серебром играли речные отмели. На самой высокой башне Осрунга горделиво колыхался флаг Союза. К югу от реки по дорогам клубилась пыль от тысяч марширующих; по отдельным проблескам металла было видно, кто и где движется: вон пехота, вон кавалерия, вон обоз; все это неторопливо текло с юга. Для лучшего обзора Челенгорм поднял коня на дыбы и с недовольством обернулся к офицерам:

— Мы движемся недостаточно быстро, черт побери. Майор!

— Слушаю?

— Вам надо спуститься к Адвейну и как-то их там пришпорить, чтоб пошевеливались быстрее! Нам нужно больше людей на этом холме. И больше людей в Осрунге. Надо их подхлестнуть!

— Слушаюсь!

— И еще, майор.

— Слушаю?

Секунду-другую Челенгорм сидел с открытым ртом, но потом махнул рукой:

— Ладно. Поезжайте!

Ездок тронулся не в том направлении, понял свою ошибку и стал спускаться по холму той же дорогой, какой они сюда въехали.

На широкой поляне, окруженной Героями, царило смятение. Лошадей привязали к двум камням, но одна отвязалась и устроила подлинный тарарам, переполошив остальных и отчаянно лягаясь, несколько испуганных конюхов что было сил висли на поводьях. Штандарт Шестого его королевского величества полка уныло висел по центру круга, рядом с прогоревшим костром, уничижительно мелкий по сравнению с угрюмыми каменными глыбами, которые, казалось, нависали над ним с глухой враждебностью. Боевой дух это нисколько не укрепляло. «Хотя, будем откровенны, моему духу и так ничто не поможет».

Две небольшие повозки, каким-то образом втянутые на холм, опрокинулись, а их разнообразное содержимое — от палаток, мисок и кузнечной утвари до новехонькой стиральной доски, — разлетелось по траве, и солдаты рылись в нем, как мародеры после бегства неприятеля.

— Что вы такое несете, сержант? — допытывался Челенгорм с высоты седла.

На строгого генерала и свору штабистов снизу виновато поглядывал младший командир, смущенный внезапным вниманием таких персон.

— Господин, это, генерал, — он боязливо сглотнул. — У нас тут, это, нехватка малость вышла с арбалетными стрелами.

— Ну и?

— Да вот, те, кто поклажу паковал, боезапас считали очень важным.

— Само собой.

— А потому загрузили его в первую очередь.

— Первую.

— Ну да, господин. В смысле, на самый низ.

— Низ?

— Господин генерал!

Бедолагу-сержанта решительно оттер молодцеватый офицер в безупречном мундире. Задрав подбородок, он отсалютовал так, что щелчок начищенных каблуков резанул по ушам. Генерал свесился с седла и пожал ему руку.

— Рад вас видеть, полковник Веттерлант! Как обстоят дела?

— Неплохо, господин генерал. Шестой полк в основном уже наверху, хотя амуниция по большей части осталась внизу.

Солдаты Веттерланта, как могли, изыскивали себе место среди этого хаоса.

— Подошел батальон Ростодского полка, только загадка, куда у них запропастился командир.

— Подагра, наверно, одолела, — вставил какой-то шутник.

— Это что, могила? — спросил вдруг Челенгорм, указав на притоптанный башмаками пятачок свежевырытой земли в тени камня.

Полковник насупился.

— Мне кажется, э-э…

— Следы присутствия северян есть?

— Мои люди замечали движение в лесах к северу, но явных признаков врага установлено не было. Вероятнее всего, это просто овцы.

Веттерлант шел впереди меж двух вздымающихся глыб.

— А в остальном на этих мерзавцев ни намека. Помимо того, разумеется, что они за собой оставили.

— Ох, — штабист резко мотнул головой.

В ряд лежали несколько окровавленных тел. Один труп был разрублен почти пополам, да еще и лишился половины руки. Мухи вились над вывороченными внутренностями.

— Здесь что, была схватка? — нахмурился Челенгорм.

— Нет, это со вчерашнего. И это наши. Очевидно, разведчики Ищейки.

Полковник указал на горстку северян, среди которых выделялись рослый, с красной птицей на щите, и грузноватый седой старик. Они с молчаливым упорством копали могилы.

— Что это за лошадь? — продолжал выяснение генерал.

Животное лежало на боку, из раздутого брюха торчала стрела.

— Ума не приложу.

Горст оглядел оборонительную линию, уже довольно внушительную. Стену обживали копьеносцы, плечом к плечу по обе стороны бреши, от которой вниз по склону ветвилась неровная тропа. За ними, выше по холму, расположились лучники и арбалетчики. Кто-то возился с оружием, кто-то просто бездельничал, жуя съестные припасы, а пара так и вовсе спорила насчет выигрыша в кости.

— Ладно, — остался доволен Челенгорм, — хорошо.

Что именно вызвало его удовлетворение, он так и не сказал. Вот он хмуро оглядел чересполосицу полей и пастбищ, несколько разрозненных хуторов и леса, зеленым ковром устилающие северную сторону долины. Густой лес вообще покрывает изрядную часть этой страны. Среди деревьев едва виднелись полосы двух дорог, идущих на север меж пустынных холмов. Одна, предположительно, на Карлеон. К победе.

— Северян здесь может укрываться от одного десятка до десятка тысяч, — пробормотал Челенгорм. — Мы должны быть осмотрительны. Нельзя недооценивать Черного Доу. Знаете, Горст, я ведь был в Кумнуре, где сложил голову принц Ладислав. Правда, за день до битвы, но все равно был. Скорбный день для оружия Союза. Еще один такой нам не нужен.

«Я искренне рекомендую тебе сложить полномочия, а командование передать человеку с более достойной боевой репутацией».

— Не нужен, господин генерал.

Челенгорм отвернулся и заговорил с Веттерлантом. Вряд ли его можно в чем-то винить. «Когда я последний раз говорил хоть что-то, достойное внимания? Все тупые кивки да бессвязное квохтанье. Блеяние козла и то более осмысленное».

Он повернулся спиной к ораве штабистов и побрел туда, где копали могилы северяне. За его приближением, опершись на заступ, наблюдал тот седовласый.

— Мое имя Горст.

Пожилой поднял брови. Дивится тому, что с северянином заговаривает человек Союза, или что у эдакого громилы голос как у девчушки?

— А я Черствый. Воюю за Ищейку.

Рот у него был исковеркан, судя по всему, ударом, и слова звучали не совсем внятно.

Горст кивнул на трупы:

— Это твои люди?

— Да.

— Ты здесь бился?

— С дюжиной человека по имени Кернден Зобатый. — Седовласый потрогал ушибленную челюсть. — За нами было число, а вот победа оказалась за ними.

Горст хмуро оглядел круг камней.

— У них была высота.

— Она, и еще Жужело из Блая.

— Кто?

— Есть такой герой с дырой, — мрачно усмехнулся человек с красной птицей на щите.

— Из северных краев, там, в долинах, — пояснил Черствый, — пуржит, черт его, без малого каждый день.

— Сумасшедший выродок, — буркнул кто-то из людей Черствого, с перевязанной рукой. — Говорят, ссаки свои пьет.

— А я слышал, он детей жрет заживо.

— У него меч, который, поговаривают, свалился с неба, — Черствый отер лоб мощным предплечьем. — Они там в своих снегах ему поклоняются.

— Поклоняются мечу? — переспросил Горст.

— Думают, что его вроде как Бог уронил. А вообще кто знает, чего они там думают? Но так или иначе, этот Жужело-Щелкун — змей на редкость опасный. — Черствый лизнул прореху в зубах, судя по кислой гримасе, свежую. — На собственном опыте могу сказать.

Горст с прищуром оглядел лес, лоснящийся под ярким солнцем темной зеленью.

— Ты думаешь, люди Черного Доу где-то рядом?

— Думаю, да.

— А почему?

— Потому что Зобатый дрался меньшим числом, а он не из тех, кто сшибается насмерть дурости ради. Видно, Черному Доу шибко уж понадобился этот холм. — Пожав плечами, Черствый снова взялся за заступ. — Сейчас хороним этих бедолаг и идем вниз. Я ухожу, оставляя здесь, на склоне, свой зуб и своего племянника в грязи. И уж больше в этом треклятом месте я оставлять ничего и никого не собираюсь.

— Благодарю.

Горст повернулся и пошел обратно к Челенгорму со свитой, которые разгоряченно обсуждали, где разместить последний подошедший отряд, перед разрушенной стеной или все же за ней.

— Генерал, — сообщил с ходу Горст, — разведчики считают, что Черный Доу может быть где-то поблизости!

— Надеюсь на это! — парировал Челенгорм, не придавая словам Горста никакого значения. — Переправы в наших руках! Занять все три было нашей первейшей задачей!

— По-моему, их не три, а четыре, — послышался тихий голос.

Ропот в эту секунду стих, и все уставились на молоденького лейтенанта, оробевшего от такого внимания.

— Четыре? — Генерал обернулся всем корпусом. — Есть Старый мост, к западу.

Челенгорм резко махнул рукой, чуть не сбив полноватого майора.

— Есть мост в Осрунге, восточнее. Это два. Ну, и перекаты. Так что всего три переправы.

Он выпростал перед лицом лейтенанта три крупных пальца.

— И все в наших руках!

— Разведчик, господин генерал, сообщил мне, — лейтенант зарделся, — что есть еще тропа через болота, дальше к западу от Старого моста.

— Тропа, через болота? — Челенгорм покосился на запад. — Тайный путь? То есть северяне могут им воспользоваться и нас обойти! Молодец, лейтенант, хвалю!

— Премного благодарен, господин…

Генерал крутнулся в одну сторону, затем в другую. Из-под каблуков у него взметался дерн, а, судя по орлиным взорам во всех направлениях, верная стратегия с такой же резкостью меняла ракурс.

— Кто еще не перешел реку?

Офицеры потесней обступили военачальника, стремясь быть на виду.

— Восьмой здесь?

— Я думал, остальные из Тринадцатого…

— Первый кавалерийский полковника Валлимира все еще там размещается!

— Кажется, у них там есть один батальон, их только что воссоединили с лошадьми…

— Прекрасно! Послать к полковнику Валлимиру — пусть бросит тот батальон на болота. Пускай там рассредоточится.

Пара офицеров довольно кивнула, остальные переглянулись с беспокойством.

— Целый батальон? — растерялся один. — А та тропа годна ли для…

Челенгорм властно отмахнулся.

— Полковник дан Горст! Прошу вас переправиться через реку и передать мои указания полковнику Валлимиру. Нам надо подстраховаться от неприятных сюрпризов со стороны врага.

Горст ответил после некоторой паузы:

— Генерал, я бы предпочел остаться там, где могу…

— Всецело понимаю. Вы хотите быть ближе к бою. Но король в последнем письме особо подчеркивал, чтобы я держал вас подальше от опасности. Делал все возможное. Так что не волнуйтесь, передний край прекрасно справится без вас. Мы, друзья короля, должны быть заодно, не так ли?

«Все королевские глупцы, выделывающие коленца в шутовских мундирах под безумную музыку горна. Пускай один из них, с дурацким голосом, впряжется в еще одну телегу: то-то будет умора».

— Слушаюсь, господин генерал.

И Горст пошагал к своему коню.

Скейл

Кальдер понукал коня по тропке — такой заросшей, что едва проглядывала. На лице принца, как приклеенная, застыла чванливая ухмылка. Интересно, присматривают ли за ним сейчас Мелкий с Глубоким? Как пить дать, исходя из того, что он для них — самый верный источник дохода. А впрочем, кто его знает. И пусть таким, как Глубокий и Мелкий, нет дела до того, как его высочество относится к их негласному присутствию, он бы сейчас, именем мертвых, не возражал против их компании. Как изголодавшийся бывает доволен брошенной ему коркой хлеба, так и у него, Кальдера, после встречи с Кернденом Зобатым разыгрался аппетит на приветливые лица.

Он уже как сквозь строй проехал через людей Железноголового, впитывая их презрительную насмешливость; и через расположение Тенвейза, где кожей ощутил глухую враждебность. И вот теперь он держал путь в леса на западной оконечности долины — туда, где обретались люди Скейла. Воинство его брата. На самом деле, его люди, хотя Кальдер не чувствовал, что они принадлежат ему. Крутого вида и разбойного нрава парняги, истрепанные беспрестанными переходами и исполосованные в беспрестанных стычках. Поизносившиеся вдали от благодеяний Черного Доу, за скуднейшую плату они делали самую муторную работу. Так что праздновать что-либо — а уж тем более прибытие трусоватого братца их вождя — эта вольница была не в настроении.

И неважно, что он по этому случаю влез в кольчугу, надеясь хотя бы выглядеть как принц-воин. Кольчуга — давнишний подарок отца — сделана из стирийской стали, то есть легче большинства сплавов северян, но все равно тяжелая, как наковальня, и жаркая, как овчина. Представить сложно, как люди могут не снимать эти железяки по нескольку дней кряду. Бегать в них. Спать. Да еще и сражаться. Особенно последнее: сущее безумие. В смысле, тяга сражаться. И что люди в этом находят? А ведь немногие в ней, этой самой тяге, могут потягаться с его братцем Скейлом.

А вот и он, сидит на корточках посреди опушки, перед расстеленной картой. По левую руку от него Бледноснег, по правую Ганзул Белый Глаз — соратники отца еще с тех времен, когда он правил большей частью Севера. Некогда приближенные, пережившие долгую череду падений с той самой поры, как Девять Смертей сверг с престола отца. И павших почти столь же низко, как и сам Кальдер. Они с братом родились от разных матерей, а насчет Скейла ходила шутка, что он-де был зачат от быка. Скейл и в самом деле чем-то его напоминал — да не простого, а самого что ни на есть упрямо-норовистого и мускулистого. С Кальдером они выглядели противоположностями почти во всем. Брат был светлым, как альбинос, а Кальдер — изысканный брюнет; брат — воплощение грубости, Кальдер — сплошная утонченность. К тому же Скейл отличался вспыльчивостью и тугодумством. Совсем не как отец. В Бетода пошел именно Кальдер, и все это знали. Потому, должно быть, и ненавидели. Из-за этого он и прожил бо́льшую часть жизни, лавируя и подлаживаясь, как презренный лицедей.

Заслышав приглушенный топот копыт, Скейл поднял голову и с широкой улыбкой размашисто зашагал навстречу, чуть припадая на одну ногу — память, оставленная Девятью Смертями. Двухслойная кольчуга висела на нем свободно, как ночная рубашка; тяжелые кольца и пластины из закаленной стали сплошь в царапинах и вмятинах. «Всегда будьте вооружены», — говорил им отец, и Скейл, похоже, истолковал это буквально. Поверх кольчуги крест-накрест пересекались ремни, поблескивало оружие: два меча и здоровенная палица у пояса, три ножа на виду и бог весть сколько еще припрятано. Голова обвязана, сбоку побуревшее пятно; вон и рубчик на брови прибавился, пополнив быстро растущую коллекцию шрамов. Похоже, увещевания Кальдера о том, чтобы брат поберег себя и не кидался напропалую рубиться, имели действия не больше, чем попытки брата завлечь Кальдера в гущу боя.

Кальдер сполз с седла, что в кольчуге оказалось ох как непросто — пришлось делать вид, что просто спина затекла от долгой скачки.

— Скейл, чугунная твоя башка, как ты…

Брат стиснул его в сокрушительном объятии и, подтянувшись так, что ноги чуть не оторвались от земли, сердечным поцелуем обмусолил Кальдеру лоб. Тот, решительно бездыханный, тоже как мог обнял брата в ответ. Немилосердно утыкалась в живот рукоять меча, а на глаза наворачивались слабовольные слезы от щемящей радости видеть и чувствовать близкого человека.

— Да слезь ты! — просипел он, колотя Скейла по спине на манер поверженного борца. — Слезай уже!

— Ах, славно снова тебя, чертяку, видеть!

Скейл мотал его из стороны в сторону, как расшалившийся ловелас новую зазнобу. Перед Кальдером невнятно мелькали Бледноснег с Ганзулом. Судя по виду, ни один обниматься с Кальдером в обозримом будущем не собирался. Радости и воодушевления их глаза тоже не выказывали. Этих названных он помнил еще по добрым старым временам, когда они преклоняли колено перед его отцом или восседали с ним за длинным столом и возносили победные здравицы. Но это все давно минуло. Сейчас они, несомненно, прикидывают, надлежит ли им выполнять указания этого выскочки, и сама эта мысль им поперек души. Чего ради?

Иное дело Скейл. Он у воинов всегда в почете: верный, сильный, храбрый до безрассудства. В этом смысле Кальдер с ним и рядом не стоял, и это всем известно.

— Что у тебя с головой? — спросил он, едва Скейл отпустил его.

— Это? Да ерунда, ничего.

Скейл сорвал и отбросил повязку. «Ничего» было преувеличением: желтоватые волосы побурели от запекшейся крови.

— Да ты, я вижу, и сам поранился. — Он бесцеремонно хлопнул Кальдера по ушибленной губе. — Баба какая куснула?

— Если бы. Бродд Тенвейз пытался меня убить.

— Что?

— В самом деле. Послал за мной троих, когда я выехал из стана Коула Ричи. Хорошо, что Глубокий с Мелким присматривали и… ну ты понял…

Скейл из смятения перескочил в ярость — две любимых его эмоции, без особого меж собою зазора. Небольшие его глаза открывались все шире и шире, пока зрачки не оказались окаймлены со всех сторон белком.

— Ах он гниль, старая падаль… Порешу!

Он начал вытягивать из ножен меч, как будто и впрямь собирался броситься напролом через леса к развалинам, где сидел на троне их отца Черный Доу, и тут же развалить Бродда Тенвейза надвое.

— Да будет тебе, будет!

Кальдер обеими руками ухватился за запястье Скейла, который остановился лишь тогда, когда без малого проволок брата с полшага по земле.

— Язви его!

Стряхнув Кальдера, Скейл рукой в латной рукавице шибанул по ближайшему дереву, отбив кусок коры.

— Выбить из него душу вместе с дерьмом! Убить, растоптать! Прикончим его!

Он саданул по дереву еще раз, пустив облачко опилок. Ганзул смотрел чуть устало, Бледноснег слегка утомленно; по всему было видно, что приступ гнева у вождя они наблюдают отнюдь не впервые.

— Эдак мы всех заметных персон поубиваем, — возразил Кальдер, примирительно поднимая ладони.

— Так ведь он, подлец, думал тебя убить, разве нет?

— Я — особый случай. Пол-Севера желает видеть меня мертвым.

Это была неправда: счет склонялся, скорее, к трем четвертям.

— Да и доказательств у нас нет.

Он положил руку брату на плечо и заговорил негромко и вдумчиво, как в свое время отец:

— Политика, брат, политика. Чуешь? Во всем нужна деликатность, равновесие.

— Да к хренам эту политику и деликатность вместе с ней!

Впрочем, гнев Скейла шел на убыль; во всяком случае, настолько, что выпученным глазам уже не грозило лопнуть.

— Неужто нельзя просто биться?

Кальдер протяжно вздохнул. И этот неуемный простофиля, бузотер-рубака — сын их общего отца? А может статься, и наследник?

— Наступит время и для битвы, а пока мы должны ступать осторожно. У нас не хватает союзников, Скейл. Я разговаривал с Ричи. Так вот, он против меня не пойдет, но и за меня тоже не встанет.

— Трус ползучий, негодяй!

Скейл поднял кулак, собираясь опять вдарить по дереву, но Кальдер нежно, одним пальцем его отклонил.

— Его заботит лишь собственная дочь.

Хотя не только его.

— Есть еще Железноголовый и Глама Золотой, но они к нам расположены не очень. Если б не их всегдашняя междоусобица, они бы, полагаю, просто умоляли Доу дать им возможность со мной расправиться.

Скейл нахмурился.

— Ты думаешь, за всем этим стоит Доу?

— Ну а ты как думал?

Кальдеру приходилось подавлять гневное отчаянье в голосе. Он позабыл, насколько беседа с братом может напоминать разговор с дубовым пнем.

— И Ричи наверняка слышал из уст Доу, что тот не прочь видеть меня мертвым.

— Погоди, — Скейл с обеспокоенным видом покачал головой. — Что-то я этого не слышал.

— Можно подумать, он бы тебе это сказал.

— Но ты был у него в заложниках. — Судя по сдвинутым бровям, брат изо всех сил старался соображать. — Зачем ему тогда тебя выпускать?

— Потому что он надеется, что я начну плести сети заговора, и тогда он сможет меня во всеуслышание разоблачить и со всеми основаниями, честь по чести повесить.

— Ну так ты не плети, и все будет тихо-мирно.

— Ты соображай хоть немножко!

На возглас Кальдера отвлеклась от кружек с водой пара карлов; пришлось понизить голос. Скейл мог себе позволить терять терпение, Кальдер — нет.

— Нам нужно себя защитить. У нас всюду враги.

— Это верно. И есть еще один, о котором ты совсем ничего не сказал. Насколько я могу судить, самый опасный из всех.

Кальдер на секунду замер, прикидывая, кого не учел.

— Драный Союз! — Толстым пальцем Скейл указал через деревья на юг. — Крой с Ищейкой и сорок тысяч солдат! Те, против кого мы воюем! Во всяком случае, я.

— Это война Черного Доу, не моя.

Скейл медленно повел головой из стороны в сторону.

— А ты никогда не думал, что делать то, чего тебе велено, и есть на самом деле более легкий, дешевый и безопасный путь?

— Думал, но решил иначе. Нам нужно…

— Послушай сюда. — Скейл подошел и посмотрел Кальдеру в глаза. — Предстоит битва, и надо сражаться. Ты понимаешь? Это Север. И сражаться необходимо.

— Скейл…

— Из нас двоих умом вышел ты. Ты несравненно умнее меня, это всем известно. Видят мертвые, это известно и мне.

Он подался еще ближе.

— Но люди за одним умом не пойдут. Им подавай еще и силу. Их уважение надо завоевать.

— Гм, — Кальдер поежился под жесткими, испытующими взглядами солдат. — Ну а, скажем, разжиться им у тебя я не могу?

— Когда-нибудь я отсюда уйду. Сгину в одночасье. И тогда тебе потребуется свое уважение, собственное. Нет необходимости ходить ради этого по пояс в крови. Надо просто разделять с людьми их нужду, лишения и опасность.

Кальдер жиденько улыбнулся.

— Как раз опасность меня и пугает.

Впрочем, нужда с лишениями, если честно, тоже не вызывали у него восторга.

— А вообще страх — это хорошо.

Легко говорить это тому, у кого череп настолько чугунный, что страх туда не проникает.

— Отец наш боялся всю жизнь, все дни напролет. Это держало его в ладу. То есть начеку.

Скейл взял Кальдера за плечо так, что противиться было бесполезно, и повернул лицом к югу. Меж стволами деревьев на краю леса виднелись длинные клинья полей — золотистые, зеленые; коричневые там, где поля стоят под паром. Слева вдалеке маячила западная шпора Героев. Поверху торчал Палец Скарлинга, а у подножия панораму под углом разрезал серый отрезок дороги.

— Этот тракт ведет к Старому мосту, — сказал Скейл. — Доу угодно, чтобы мы его взяли.

— Чтобы ты его взял.

— Чтобы мы. Он едва защищен. Щит у тебя есть?

— Нет.

Равно как и желания отправиться туда, где он может понадобиться.

— Бледноснег, одолжи ему щит.

Старый воин с восковым лицом передал щит Кальдеру — белой благородной расцветки. Давно, ох давно Кальдер держал эту штуковину в руках, скакал с ней по дворику на занятиях по бою на мечах. Он успел позабыть, сколько эта чертова обуза весит. Взял в руку, и вспомнились прежние унижения, все как одно от рук братца. Но их до скончания дня собирались, судя по всему, заменить новые. Если удастся их пережить.

Скейл еще раз пошлепал Кальдера по ушибленной щеке, опять с неприятной жесткостью.

— Держись возле меня, щит перед собой. И тогда прорвешься как надо.

— Что ж, будь по-твоему, — Кальдер без воодушевления поднял щит.

— Кто знает? — Брат хлопнул его по спине. — Может, у тебя получится.

Рассуждать — не наше дело

— Что, Танни, влюбился в эту чертову кобылу?

— Она в разы более приятный собеседник, чем ты, Форест, да к тому же куда более удобна для передвижения, чем пешая ходьба. Не так ли, моя малютка?

Он припал лицом к лошадиной морде, сунул дополнительную горсть раздобытого где-то зерна.

— Любимейшее мое животное во всем этом чертовом сборище, именуемом армией.

Кто-то похлопал по руке.

— Капрал?

Это был Желток, поглядывающий в сторону холма.

— Нет, Желток. Боюсь, ты на это претендовать не можешь. Тебе еще работать и работать, прежде чем ты перестанешь быть для меня хотя бы наименее любимым животным.

— Я не о том, капрал. Это вон там не Гурст?

— Горст, — поправил Танни и нахмурился.

Короткошеий фехтовальщик переправлялся через реку с дальней стороны огородов. Конские копыта взбивали фонтаны брызг, поблескивало на ярком свету оружие. Вот он, пришпорив коня, взлетел на берег и пустился прямиком к кучке полковых офицеров, чуть не сбив молоденького лейтенанта. В общем-то умора, если бы не было в облике Горста чего-то такого, отчего пропадало всякое желание смеяться. Удивительно ловко для своей комплекции соскочив с седла, он спешным шагом подошел к полковнику Валлимиру и отсалютовал. Танни отбросил гребень и, навострив слух, приблизился к офицерскому собранию. За долгие годы службы у капрала выработался острейший нюх на то, когда ему светит нагоняй, и вот именно сейчас им попахивало как нельзя более ощутимо. Горст с полминуты бесстрастно что-то говорил. Валлимир махнул рукой в сторону холма, затем куда-то на запад. Снова заговорил Горст. Танни подобрался ближе в попытке уловить подробности. Валлимир сокрушенно хлопнул себя по бокам и обернулся с криком:

— Первый сержант Форест!

— Слушаю!

— Через болота к западу от нас, по всей видимости, проходит тропа.

— Очень может быть, господин полковник!

— Генералу Челенгорму угодно, чтобы мы отрядили туда Первый батальон. Убедиться, что северяне не могут использовать ее против нас.

— Болото за Старым мостом?

— Да.

— Так ведь мы не сможем провести лошадей через…

— Я знаю.

— Нам же их только что вернули, господин полковник.

— И это знаю.

— Но… Куда же мы их на это время денем?

— Оставите их, черт возьми, здесь! — бросил раздраженно Валлимир. — Думаете, мне нравится посылать половину полка через чертову топь без лошадей? А? Вот вам лично нравится?

Форест выпятил челюсть, шрам на щеке дернулся.

— Лично мне нет, господин полковник.

Валлимир без слов пошел прочь, на ходу жестом подзывая к себе офицеров. Форест все еще стоял, отчаянно скребя в затылке.

— Капрал? — полушепотом спросил из-за спины Желток.

— Ну?

— Это еще один пример, как вышестоящий начальник срет на голову подчиненному?

— Хвалю, Желток. Кто знает, может, из тебя еще выйдет солдат.

Форест, руки в боки, остановился перед своим подразделением. Хмурый взгляд сержанта был направлен куда-то вверх по реке.

— Похоже, у Первого батальона появилось задание.

— Чудесно, — бормотнул Танни.

— Лошадей оставляем здесь и направляемся к западу, переходим там болото.

Слова его встретил разочарованный гул голосов.

— Думаете, мне это по нраву? Все, пакуемся и марш вперед!

И Форест потопал разносить приятную новость дальше.

— А сколько человек в батальоне? — поинтересовался Ледерлинген.

— Когда выходили из Адуи, было человек пятьсот, — сказал со вздохом Танни. — А теперь сотни четыре, плюс-минус один-два рекрута.

— Четыре сотни? — переспросил Клайг. — Через болото?

— Это что ж за болото такое? — пробормотал Уорт.

— Такое, сякое! — визгнул Желток, как сердитая собачонка на собаку покрупнее. — Такое же идиотское, как ты! Грязюки по уши, и конца-краю нет! Какое еще оно может быть?

— Но… — Ледерлинген поглядел сначала вслед Форесту, затем на свою лошадь, куда было навьючено все его добро и частично капрала. — Дурь какая-то.

Танни устало потер глаза большим и указательным пальцами. Сколько же еще вдалбливать молодому пополнению прописные истины?

— Слушайте сюда. Вы вот думаете, как люди в большинстве случаев глупы. Тупы, дурашливы, чудаковаты. Подвыпившие старики. Женщины на сельской ярмарке. Мальчишки, что кидаются камнями в птичек. Сама жизнь. Глупость и тщеславие, себялюбие и пустое мотовство. Мелочность, недалекость. Вы думаете, война заставляет людей смотреть на вещи иначе. Выправляет, делает их лучше. Что когда в двух шагах смерть, люди объединяются против лишений, коварства врага, что они вынуждены соображать четче, быстрее, быть… чище. Вести себя достойнее, лучше. Геройски.

Он начал снимать с луки седла поклажу.

— А оно все то же самое. Более того, из-за тревоги и страха все только хуже. И немного остается таких, кто не теряет ясность ума, когда ставки делаются чрезмерно высоки. Так что на войне люди еще глупее, чем в остальную свою бытность. Думают больше, как увильнуть от долга, урвать славы или спасти шкуру, а никак не о том, как все наилучшим образом выполнить. Ничто так не прощает тупость, как солдафонство. И ничто так ее не поощряет.

Он оглядел рекрутов, которые, в свою очередь, онемело пялились на него. Один Желток самозабвенно тянулся на цыпочках, пытаясь снять копье со своего коня, едва ли не самого крупного в полку.

— Ничего, — успокоил капрал. — Болото, оно большое. На всех хватит. Если кто утопнет, оно плюнет и не поморщится.

Он отвернулся и нежным движением похлопал по шее кобылу.

— Ну что, старушка. Побудь тут еще немножко одна, без меня. Шибко не скучай.

«Бейся!»

Легкоступ стриг Агрика, когда Зоб возвратился к своей дюжине — точнее, семерке. Восьмерке, если считать его самого. Интересно, была ли хоть у кого-нибудь дюжина, которая бы действительно насчитывала двенадцать человек. У него уж точно нет. Агрик сидел на поваленном стволе, затянутом плющом, и угрюмо смотрел в никуда, а над его лицом щелкали овечьи ножницы.

Жужело стоял, прислонясь к дереву, обнимая воткнутый в землю Меч Мечей. Рубаху Жужело почему-то снял и красовался в старом, провонявшем потом кожаном жилете, из которого торчали длинные жилистые руки. Впечатление такое, что чем сильнее сгущалась опасность, тем меньше на Щелкуне становилось одежды. Так, глядишь, когда с долиной будет кончено, ему придется разгуливать с голым задом.

— Зобатый идет! — огласил Жужело, торжествующе поднимая меч.

— Эйе, воитель, — сказал из ветвей Дрофд.

Он сидел на суку, спиной к стволу, и вытачивал стрелу; вниз завитками спархивали стружки.

— Ну что, не прибил тебя Черный Доу? — спросила Чудесница.

— Во всяком случае, не сразу.

— Что делать будем, он сказал? — кивнул на скопившихся в лесу людей Йон.

Перед уходом Зоба волос на нем было не в пример больше. Стрижка его старила, выдавая морщинки вокруг глаз и седину на бровях, которых Зоб прежде не замечал.

— У меня ощущение, что теперь Доу вдарит во всю мощь.

— Вдарить-то он вдарит, — неохотно отозвался Зоб.

Он уселся под куст и уставился на лес. Там, под листвой, проглядывал словно иной мир — темный, уютный. Спокойный, будто погруженный в прохладную воду. А снаружи сияло солнце. Дымчатые поля ячменя под ярко-синим небом; из долины сочной зеленью выпирает холм со старыми камнями на макушке, Героями, застывшими в бессмысленном карауле.

Зоб указал налево, в сторону Осрунга. Вдали едва виднелся забор и пара серых башен.

— Первым выдвигается Ричи и бьет по Осрунгу, — Зоб поймал себя на том, что шепчет, даром что до обжившего холм Союза отсюда не долетит и стрела, и его там все равно не расслышат, хоть ори во все горло. — Он понесет все штандарты, как будто это удар главных сил. Надежда на то, что сколько-то человек они снимут с Героев.

— Думаешь, они на это клюнут? — усомнился Йон. — Звучит неубедительно.

Зоб пожал плечами.

— Все фокусы кажутся неубедительными тем, кто знает о неминуемости удара.

— Разница небольшая, снимутся они или не снимутся, — Жужело висел врастяжку на суку с закинутым за плечи мечом. — Нам все равно взбираться на тот же самый холм.

— Разница есть, если на холме к нашему появлению будет вполовину меньше народу, — бросил Дрофд со своей жердочки.

— Ну а если, будем надеяться, все же клюнут, — Зоб повел рукой в сторону поля и пастбища между Осрунгом и Героями, — если они пошлют сколько-нибудь людишек вниз, там их встретит со своей ратью Золотой. Ухватит этих молодцов за шиворот посреди равнины и погонит до самой реки.

— Пускай потопит всю эту мразь, — рыкнул Агрик с редкой для него кровожадностью.

— Тем временем Доу сделает главный ход. Бросок прямиком на Героев, а на флангах Железноголовый и Тенвейз со своими орлами.

— И как оно должно обернуться? — спросила Чудесница, потирая новый шрам.

— У Доу? Он двинется прямо в лоб и обратит в грязь все, что еще не стало грязью.

— А мы?

Зоб сглотнул.

— А мы бок о бок.

— Впереди по центру, что ли?

— Опять на тот треклятый холм? — проворчал Йон.

— Жаль, что в прошлый раз там с Союзом не схватились, — сказал Жужело, раскачиваясь и перебираясь с ветки на ветку.

Зоб указал направо.

— Там в лесах у Соляной пади Скейл. Как только Доу делает ход, он бросает свою конницу по Устредской дороге и перехватывает Старый мост. Он и Кальдер.

Йон ехидно усмехнулся.

— Твой старый дружок Кальдер?

— Он самый, — ответил Зоб. — Вместе со Скейлом.

— Ну, тогда этот прекрасный дол точно будет наш, — пропела Чудесница. — Снова.

— Стало быть, Ричи, Золотой, — взялся загибать пальцы Дрофд, — Железноголовый, Тенвейз, Скейл, сам Доу… Ого, получается тьма народу.

Зоб кивнул.

— Столько враз в одном месте за Север, пожалуй, никогда еще не дралось.

— Ох и мясорубка тут будет, — зажмурился Йон, — ох и рубилово.

— Потом, глядишь, песню сложат, — Жужело обвил ногами толстый сук и висел вниз головой, по одному ему известной причине.

— Ох мы и покажем этим южанам, — воскликнул Дрофд без особой, впрочем, уверенности.

— Именем мертвых, надеюсь на это, — поддакнул против воли Зоб.

— А позолоту, воитель, раздобыл? — подался вперед Йон.

Зоб поморщился.

— Доу был не в том настроении, — под общий и вполне ожидаемый стон разочарования сказал он. — Позднее раздобуду. Не переживайте. Она вам причитается, и я ее добуду. Поговорю вон с Треснутой Ногой.

Чудесница цыкнула зубом.

— Проще добиться смысла от Жужела, чем монетки от Треснутой Ноги.

— Где-то я это уже слышал, — съязвил долговязый.

— Ты лучше о другом думай, — Зоб шлепнул Йона по груди тыльной стороной ладони, — вот заберешься на холм, и тебе будет причитаться уже две позолоты. Тебе ж их сейчас все равно промотать негде? Как-никак, сражение на носу.

С этим поспорить сложно. Народ вовсю прибывал, в полной экипировке и готовности. Под шорох и бряцание, шепот и лязганье ряд за рядом выстраивались между деревьями. Трепещущие пятна света сквозь ветки и листву падали на сосредоточенные хмурые лица, поблескивали на шлемах и обнаженных мечах.

— А когда мы последний раз были в более-менее приличном бою? — спросила Чудесница.

— Когда? — Зоб призадумался. — А помнишь схватку под Олленсандом?

Йон сплюнул.

— Тоже мне, нашли приличную.

— А помните, тогда, в Высокогорье? — высказал свое мнение Легкоступ, смахивая остриженные волосы с плеч Агрика, — когда пытались выбить Девятипалого из той чертовой щели?

— Сколько с той поры лет минуло — семь? Восемь?

Зоб содрогнулся от воспоминания о том кошмаре: десятки бойцов всем скопом втиснуты в каменную расселину, да так, что не продыхнуть, не размахнуться — сразу же утыкаешься в товарища или неприятеля, — и колешь, пинаешь, кусаешь друга или недруга. Они не чаяли выбраться оттуда живыми. И вот теперь снова идти на тот же риск? Какого черта.

Он оглядел неглубокую чашу лощины между лесами и Героями. Ох, далековато бежать для старика с ненадежным коленом. Много сложено песен о славных атаках, но у обороняющихся есть одно неоспоримое преимущество: не они идут на врага, а враг идет на них. Зоб перенес вес с одной ноги на другую, пробуя, как коленке поуютнее. Какое там: что колено, что икра, что бедро — сплошная боль. Он аж хрюкнул. Вот так и жизнь в целом. Зоб оглянулся оценить готовность дюжины. Ничего себе: за спиной на одном колене стоит сам Черный Доу — в каких-нибудь десяти шагах, у куста папоротника. В одной руке топор, в другой меч, а за ним Треснутая Нога, Хлад и самые ближайшие карлы. Без мехов и украшений он выглядел как обычный воин, один из многих. Алчность выдавал лишь хищный оскал; судя по всему, мечту о резне Доу жаждал воплотить с такой же силой, с какой Зоб хотел, чтобы она не состоялась вовсе.

— Смотрите, чтоб не поубивало, всем ясно? — Зоб оглядел своих, сжав руку Легкоступу.

Все покачали головами — кто насупленно, кто с ухмылкой («есть», «да ну», «чур, не меня»). Все, кроме Брека, сидящего особняком; бледное лицо в бисеринах пота.

— Смотри, чтоб не убило, понял, Брек?

Горец растерянно оглянулся, как будто не сразу сообразил, где находится.

— А?

— Ты в порядке?

— Ага. — Он неловко стиснул Зобу предплечье. — Очень даже.

— Нога как, не заболит на бегу?

— Срать, и то больней бывало.

Зоб приподнял бровь.

— Чтоб как следует просраться, иной раз надо постараться?

— Воитель.

Дрофд кивком указал на просвет между деревьями. Зоб пригнулся: там двигались люди, верховые; с того места, где пригибался Зоб, виднелись лишь головы и плечи.

— Разведчики Союза, — прошептала Чудесница ему на ухо.

Наверно, молодцы Ищейки прочесывают поля и постройки, и теперь вот близятся к деревьям. Лес по всей долине кишит вооруженными северянами в доспехах — удивительно, как их до сих пор не заметили.

Доу это, понятно, учел. Он махнул топором на восток с таким хладнокровием, будто просил поднести кружку с брагой.

— Пусть лучше Ричи выступает, пока они не разнюхали наш сюрприз.

Сигнал пошел: каждый в цепи просто повторял жест Доу.

— Ну вот, опять пошло-поехало, — проворчал Зоб, покусывая ногти.

— Поехало, — процедила сквозь зубы Чудесница, держа в руке обнаженный меч.

— Староват я для всей этой дерьмовщины.

— Пожалуй.

— Надо было жениться на Кольвен.

— Ага.

— И на покой давно пора.

— Точно.

— Слушай, ты можешь, черт тебя дери, перестать со мной во всем соглашаться?

— А что нам говорит устав? Поддерживать вождя, неважно в чем. Вот я и соглашаюсь. Ты слишком стар, тебе надо было жениться на Кольвен и на покой.

Зоб вздохнул, подавая руку.

— Вот уж спасибо за поддержку.

— Завсегда, — пожала ему руку Чудесница.

Глубокий, низкий звук донесся с востока — это протрубил рог Ричи. От него словно загудела земля, а у Зоба зачесалась голова. Еще рожки́, и подобный отдаленному грому топот ног, лязг металла. Зоб напрягся, подавшись вперед и цепко вглядываясь меж черных стволов деревьев, где там люди Ричи. Но, как ни гляди, глаза различали лишь дальние крыши Осрунга за залитыми солнцем полями. Боевые кличи поплыли над долиной, эхом отзываясь среди деревьев. У Зоба мурашки побежали по коже, отчасти от страха перед тем, что грядет, а отчасти из-за желания вскочить и добавить свой голос.

— Уже скоро, — шепнул он, облизывая губы и приподнимаясь.

Боль в ноге как-то даже ослабла.

— Надо полагать, — сказал рядом Жужело.

Обнаженный Меч Мечей он держал одной рукой, а другой указывал в сторону Героев.

— Видишь, вон там, Зобатый?

На зеленых склонах вроде как копошились люди. Судя по всему, собирались вокруг штандарта.

— Спускаются. Значит, добрая встреча их ждет с парнями Гламы Золотого, в тех вон полях. Так ведь?

Жужело хмыкнул.

— Очень добрая.

Зоб медленно покачал головой.

— И ты вообще нисколько не тревожишься?

— А с чего? Я же говорил: Шоглиг мне назвала день и место моей кончины, и…

— Давай не здесь и не сейчас, в стотысячный раз, — сердито оборвал Зоб. — А она не говорила, может, ты нынче без ног останешься?

— Нет, этого не говорила, — вынужден был признать Жужело. — А если и останусь, то какая разница, скажи на милость? Я по-прежнему смогу сидеть у огня и нести околесицу, без ног.

— А если без рук, без ног?

— Н-да. Если такое произойдет… Надо будет начать подумывать об уходе от дел. Ты славный человек, Кернден Зобатый.

Жужело ткнул его в ребра.

— Может, я передам Меч Мечей тебе. Если ты все еще будешь дышать, когда я переправлюсь к отдаленным берегам.

Зоб крякнул.

— Ну уж уволь. Я с эдакой оглоблей по горам по долам таскаться не буду.

— А ты думаешь, я выбрал с ней таскаться? Это Дагуф Коль на меня указал с погребального костра, после того как Шанка вырвал ему внутренности. Буро-лиловые.

— Чего?

— Да внутренности. Он должен, Зоб, кому-то перейти. Не ты ли извечно твердишь, что поступать нужно по-правильному? Так что он должен кому-то достаться, перейти.

Они еще постояли, щурясь на яркое небо. Ветерок шелестел в ветвях; листики падали на копья, шлемы и плечи сидящих в подлеске людей. В кронах деревьев щебетали птицы, чик-чертов-чирик, а вдали гудели отзвуки броска Ричи. По восточному склону Героев ручейком стекали люди. Союз. Все же спускается. Зоб потер вспотевшие ладони и вынул меч.

— Жужело.

— Ай?

— А ты никогда не думал, что Шоглиг могла ошибаться?

— Перед каждой, дьявол ее сожри, схваткой, в которую лезу.

Скорей бы бой

Ваше августейшее величество,

дивизия генерала Челенгорма достигла городка Осрунга, со свойственной ей всегдашней дисциплиной и целенаправленностью захватила переправы через реку, а Шестой и Ростодский полки заняли выгодную, хорошо укрепленную позицию на холме, который северяне именуют Героями. С его вершины открывается стратегический вид на многие мили вокруг, включая наиважнейшую дорогу к северу на Карлеон. Однако, кроме остатков костра, никаких следов врага мы так пока и не увидели. Все это время основным нашим противником были и остаются дороги. Авангард дивизии генерала Миттерика подошел к долине, но основательно смешался там с арьергардом Челенгорма, создав…

Горст чутко вскинул голову. Ему показалось, что ветер доносит дальний-предальний шум голосов, и хотя слов не разобрать, шум этот полон неистового волнения.

«Показалось, наверное. К этому у меня талант». Здесь, за рекой, никаких признаков волнения не наблюдалось. Люди растянулись по южному берегу. В основном они нежились на солнце возле мирно пасущихся рядом лошадей. Один бедолага давился кашлем над трубкой с чаггой. Вон, пуская по кругу фляжку, тихо напевает кружок солдат. Непорядок, ну да за всем не уследишь. Невдалеке на пригорке командир полка Валлимир спорит с посыльным о смысле последнего распоряжения генерала Челенгорма.

— Это я вижу. Но генерал просит вас удерживать вашу текущую позицию.

— Удерживать, разумеется, но где? Здесь, у дороги? Разве он не имел в виду, чтобы мы переправились через реку? Или рассредоточились на берегу? Я уже потерял один батальон, услав его на болото, а теперь еще и второй торчит почем зря у всех на проходе!

Валлимир указал на запыленного капитана, строй солдат которого угрюмо топтался ниже у дороги. Возможно, как раз этого подразделения полка не хватает на холме. Или нет. Поскольку никто к нему не обращался, капитан стоял молча.

— Генерал не мог иметь в виду, чтобы мы сидели здесь, вы же, безусловно, это видите!

— Видеть вижу, — тянул свое курьер. — Но генерал просил вас удерживать текущую позицию.

Что ж, налицо его обычное верхоглядство, только и всего. Мимо чуть ли не в ногу прошагала артель бородатых копальщиков, с суровыми лицами, с заступами на плечах. «Пожалуй, самая организованная группа людей, которую мне довелось за сегодня видеть. И, возможно, самые ценные солдаты его величества». Аппетит армии на дыры был воистину ненасытен. Ямы для кострищ, ямы для могил, ямы для нужников, землянки и флеши, валы и откосы, канавы и траншеи любой длины, глубины, формы и назначения, какое только придет в голову через месяц раздумий. Вот уж поистине, лопата могучей меча. Быть может, иным генералам вместо клинков следовало бы носить при себе золоченые лопатки. «Ну да ладно, что-то мы разволновались».

Горст вернулся к письму и поджал губы, заметив неприглядную кляксу. Он сердито скомкал лист. Тут опять налетел ветер и до слуха вновь донесся этот странный шум. «Что это? Неужели я в самом деле это слышу? Или же я хочу этого столь нестерпимо, что мне чудится?» Однако теперь в сторону холма напряженно вглядывалось несколько рядовых. Сердце стукнуло с внезапной силой, во рту пересохло. Горст встал и, как завороженный, двинулся к воде, не спуская глаз с Героев. Там, похоже, происходило какое-то движение; крохотные фигурки шевелились на зеленом склоне холма.

Хрустя галькой, он прошел туда, где стоял Валлимир, все еще впустую препираясь, на какой стороне реки бездельничать его людям. Похоже, скоро это препирательство утратит смысл. Дай-то бог.

— Но ведь, разумеется, генерал не…

— Полковник Валлимир?

— Чего изволите?

— Вам надо готовить людей.

— К чему, позвольте вас спросить?

Горст все так же не отводил взгляда от Героев. От силуэтов солдат на восточном склоне. Их там высыпало довольно много. От маршала Кроя рескриптов на этот счет не было. А потому может быть лишь одна причина, по которой такое множество людей покидает холм. Где-то атака северян. Атака, атака, атака… Горст поймал себя на том, что сжимает в побелевшем кулаке неоконченное письмо. Смятую бумажку он бросил в реку, ее подхватило течение. Снова с неожиданной пронзительностью донеслись голоса. Теперь сомневаться в их достоверности не приходилось.

— Похоже на крики, — растерянно заметил Валлимир.

Буйная, свирепая радость поднималась к горлу. Голос взвился еще выше обычного, но ему все было нипочем.

— Сейчас же готовьте людей!

— К чему?

Горст уже спешил к коню.

— К бою!

Потери

Капитан Ласмарк полушел, полубежал через ячменное поле, а за ним, как могла, тянулась его рота и весь Девятый батальон Ростодского полка, отряженный к Осрунгу с невнятным приказом «на врага», все еще звенящим в ушах.

И вот уже враг, можно сказать, вблизи. На фоне замшелого городского частокола отчетливо виднелись штурмовые лестницы. Мелькали сверху вниз и снизу вверх метательные снаряды. Трепетали на ветру штандарты; особенно выделялся один, видавший виды черный, — лазутчики из северян говорили, что самого Черного Доу. Именно тогда генерал Челенгорм и отдал приказ наступать, и по резкости тона было понятно, что ничто не заставит его переменить решение.

Ласмарк обернулся, надеясь не оступиться и не набрать полный рот ячменя, и с видом бывалого вояки — во всяком случае, так ему казалось — взмахом поторопил солдат:

— Давайте-давайте! Вперед, на город!

Общеизвестно, что генерал Челенгорм склонен к недостаточно обдуманным приказаниям, хотя говорить об этом вслух считалось немыслимой дерзостью. А потому такие приказы офицеры по возможности или потихоньку пропускали мимо ушей, или подходили к ним творчески. Однако способа переосмыслить такой прямоты приказ, какой дали Ласмарку, попросту не было.

— Тверже шаг, ребята! Держи строй!

Строй, как таковой, по сути, отсутствовал; люди шли неохотно, толпой, и едва ли можно их в этом винить. Ласмарк посреди несжатого ячменного поля и сам не особенно был настроен на атаку безо всякой поддержки, тем более что большая часть полка еще не подошла, увязнув в неразберихе людей, амуниции и повозок к югу от реки. Но у офицера, как известно, есть долг. А потому он, подойдя, имел неосторожность доложиться майору Пополу, который тут же отрапортовал о прибытии полковнику Веттерланту из Шестого полка, назначенному старшим офицером на бугре. Полковник в силу занятости рассуждать не стал. Поле боя, как известно, не место для споров, к тому же начальству сверху видней. К сожалению, опыт не подтверждал справедливости этих слов.

— Смотреть в оба! Следить за линией деревьев!

Лес начинался севернее, и на расстоянии казался особенно угрюмым и грозным. Бог весть сколько северян могло укрываться под его сенью. Хотя лучше об этом не думать: если на то пошло, их полно и в лесах, и на Севере в целом. Неизвестно еще, что лучше, смотреть или не смотреть. И что в этом толку. К тому же обратного пути нет. Справа впереди остального полка понукал своих солдат капитан Ворна — ишь ты, как всегда, не терпится ввязаться в бой, чтобы потом вся грудь в медалях, спокойная отставка и похвальба до конца дней.

— Этот болван Ворна окончательно нарушит построение, — пробурчал рядом сержант Лок.

— Капитан просто выполняет приказ, — ответил Ласмарк, а про себя обложил выскочку крепким словом. — А ну вперед, шире шаг!

Когда набросятся северяне, самое скверное, это если в рядах образуются бреши. Темп ускорился, хотя люди были порядком вымотаны — кто-то спотыкался и падал среди колосьев, боевой порядок с каждым шагом все сильнее расстраивался. Они где-то на полпути между холмом и Осрунгом. Впереди на коне ехал майор Попол, размахивая саблей и выкрикивая неслышные отсюда подбадривания.

— Капитан! — заголосил вдруг Лок. — Капитан!

— Да слышу я, слышу, — пропыхтел Ласмарк. — В смысле, ни черта я его не слышу, только если… ох.

Он наконец увидел, куда отчаянно тычет мечом Лок. Холодное удивление накатило тошнотворной волной. Есть несоизмеримо большая разница между ожиданием худшего и его осуществлением у тебя на глазах. Из леса перли полчища северян и через пастбища стремительно шли на сближение. Определить их численность было трудно — изрытый овражками, в пятнах кустарника рельеф не позволял рассмотреть подробности, — но холод пробирал при виде этой лавины в отблесках металла и разноцветных точках, которыми виделись на расстоянии крашеные неприятельские щиты.

Ростодский полк уступал в числе. Несколько рот следовало за Пополом в сторону Осрунга, где их ждало еще больше северян. Прочие, сбившись с шага, остановились, сознавая приближение угрозы, и отчаянно пытались выстроить ряды. Ростодцев было значительно меньше, к тому же у них нарушен строй. Да еще и в чистом поле, без поддержки.

— Сто-ой! — заорал Ласмарк.

Он метался среди ячменных колосьев перед солдатами.

— Все в ряд! — махал он воздетыми руками. — Лицом на север!

Оставалось только орать, а что еще делать? Что делать им всем? Солдаты начали хаотично перестраиваться; лица у одних сосредоточены, у других растеряны.

Ласмарк вынул меч, купленный по дешевке, с рукоятью, что могла рассыпаться при первых же ударах. Помнится, за него он отдал меньше, чем за парадный головной убор. Теперь об этом приходилось жалеть. Но тогда меч выглядел не хуже прочих, а майор Попол очень уж ревностно относился к внешнему облику своих офицеров на смотрах. Сейчас смотром не пахло; тем более жаль. Ласмарк оглянулся через плечо, ловя себя на том, что чувствует вкус крови от прокушенной губы. Северяне приближались быстро.

— Лучникам готовить луки, копьеносцы в позитуру…

Слова застряли в горле. Из деревеньки в завесе пыли вымахнула кавалерия — с фланга, совсем не малым числом. Послышались изумленные ахи; тревога у солдат сменялась паникой.

— Стоим! — выкрикнул Ласмарк.

Голос предательски дрогнул. Многие обратились в бегство, даром что бежать некуда и возможности спастись еще меньше, чем победить в бою. Взвешенно оценить расклад люди не могли. Было видно, как распадаются и рассеиваются другие роты. Вон майор Попол, подскакивая в седле, мчится во весь опор к реке, уже безо всякой рисовки. Быть может, если бы капитанам полагались лошади, рядом скакал бы и он, Ласмарк. Но капитанам лошади не положены. Во всяком случае, в Ростодском полку. Эх, надо было поступать в другой полк; а впрочем, лошадь ему не по карману. Пришлось бы занимать денег под большущий процент только на одно капитанство, на остальное бы не осталось…

Северяне продирались через полосу ближайшего кустарника. Уже можно разобрать лица — оскаленные, ощеренные, вопящие. Как звери, только с оружием. Они неслись через ячмень. Ласмарк бездумно отступил на несколько шагов и натолкнулся на хмурого сержанта Лока.

— Негоже, — произнес тот всего одно слово.

Ласмарк успел лишь сглотнуть и изготовиться, как его солдаты начали бросать оружие. Вот они побежали кто к холму, кто к реке, — и тот, и другая слишком, слишком далеки. Вот распался непрочный строй его и соседней роты, оставив лицом к лицу с северянами разрозненные горстки оцепеневших и по-настоящему стойких. Неприятеля были сотни, тысячи. Брошенное копье вонзилось и опрокинуло коротко крикнувшего человека. Стелт. Был когда-то хлебопеком. С открытым ртом Ласмарк смотрел на лавину воющих людей. О таких вещах интересно слушать от других, но трудно применить к себе. Каждый считает себя чересчур особенным, важным. А потому недосягаемым для этого. А сколько еще в жизни осталось всего, что намечал, обещал себе сделать и достичь к тридцати годам. Захотелось выронить меч и просто сесть. На глаза попался собственный перстень; Ласмарк поднял руку на него взглянуть. Вырезанное в камне лицо Эмлин. Больше им скорее всего не увидеться. Выйдет, наверное, в конце концов за того своего кузена. Печальное это занятие, брак с кузенами.

Сержант Лок в порыве безысходной отваги бросился вперед и отсек кусок вражеского щита с изображением моста. Он ударил еще раз, но другой северянин рубанул его с наскока топором. Сержанта сшибло набок, а в догонку прилетел меч, оставив длинную царапину на шлеме и глубокий шрам на лице. Лок крутанулся с воздетыми, как у танцора, руками и, повалившись на ходу, затерялся в ячмене.

Ласмарк кинулся на щит с мостом, почему-то едва принимая во внимание стоящего за ним человека. Может, он хотел сделать вид, что человека там просто нет. Наставник Ласмарка по бою на мечах этого бы не одобрил. Не успел Ласмарк подлезть, как его в нагрудник ударило копье, да так, что он качнулся. Удар пришелся вскользь, и Ласмарк обрушил меч на этого самого копейщика, гнусного малого с плоским перешибленным носом. Меч расколол малому череп, наружу полетели мозги. Все вышло на удивление легко. Видимо, меч, даже дешевый, сам по себе штука тяжелая и острая.

Что-то звякнуло, и все вокруг встало на дыбы, а в лицо ударила сухая грязь. В одном глазу было темно. Неестественно звонко пело в голове, как будто она попала в здоровенный колокол. Ласмарк попытался встать, но мир нестерпимо закружился. Так ничего к тридцати и не удалось. Ну, кроме поступления в армию. А сколько было задумано.

Южанин хотел было встать, но Снулый шарахнул его по затылку палицей так, что вогнулся шлем. Только ножкой дружок и дернул.

— Вот так-то.

Остальные люди Союза были окружены, они падали, сраженные, или рассеивались, как стаи скворцов. В точности как и сказал Золотой. Снулый опустился на колени, зажал под мышкой палицу и взялся скручивать с пальца у бездыханного южанина приглянувшийся перстенек. Рядом пара карлов тоже разживалась чем могла, а один, с окровавленной физиономией, заходился криком. Ну а что вы хотели, это же бой. Южнее довершала свое дело конница Гламы, гнала уносящих ноги южан к реке.

— К холму! — орал между тем Скабна, указывая топором.

У самого-то золотом только задница не увешана.

— К холму, воронье!

— Сам иди к холму, — пробурчал Снулый.

Ноги гудели от беготни, а в глотке першило от ора.

— Хм!

Перстенек наконец сошел с руки южанина. Снулый посмотрел его на свет и нахмурился. Всего-то шлифованный камешек с лицом. Ну да ладно, на пару серебряшек потянет. Снулый сунул его за пазуху. Прихватил заодно и меч убитого, просто запихнув за пояс. Хотя толку от такого: легкий как щепочка, да и рукоять гниленькая.

— Давай, давай! — Скабна вздернул кого-то из падальщиков на ноги и поддал в зад носком башмака. — Вперед, черт бы вас!

— Да идем, идем! — недовольно отозвался Снулый, поспешая вслед за остальными в сторону холма.

Надо же, даже по карманам южан не успели пройтись. Надо было хотя бы обутки у них взять. Теперь налетит по следам саранча, всякая шваль да бабы, пообчистят трупики до нитки. Рванина несытая: в бою добро добывать кишка тонка, только чужой работой и подъедаются. Позорище, а куда деваться. Никуда их по жизни не денешь, как вши и непогодь.

На Героях засели люди Союза; видно было, как на вершине у древней стены поблескивает металл, копья шипами торчат в небо. Снулый глядел поверх кромки щита. Не хватало еще заполучить от них злую маленькую стрелу. Дашь воткнуться хоть одной, и вмиг превратишься в подушечку для иголок.

— Гляньте-ка, — крякнул Скабна.

Они выбрались на возвышенность, откуда открывался вид на леса к северу. Там теснились людские полчища. Карлы Черного Доу, и Тенвейза, и Железноголового. А за ними подневольные. Тысячи их, и все стекаются к Героям. Такого множества воинов в одном месте Снулый, пожалуй, еще не видел, даже когда сражался с войском Бетода. Ни под Кумнуром, ни при Дунбреке, ни в Высокогорье. Он вообще думал было приотстать, якобы с подвернутой лодыжкой — дескать, берите Героев сами, я догоню, но как собрать достойное приданое дочерям? Дешевым перстеньком и мечиком не отделаешься.

Они перескочили через канаву с пятнами бурых луж и оказались у подножия холма, оставив позади потоптанное ячменное поле.

— На холм, негодяи! — проскрежетал Скабна, размахивая топором.

Снулый едва терпел злословие Скабны; этот баран и в вожди-то выбился лишь потому, что ходил в друзьях у сына Гламы Золотого.

— Сам иди на драную эту горку, ты… — процедил Снулый.

Тук! Из груди высунулся окровавленный наконечник стрелы. Секунду Снулый оцепенело на него таращился, потом захлебнулся воплем:

— Айя-я-а-а!!

Вопль перешел в хныканье: стало трудно дышать. При следующем вдохе грудь пронзила судорожная боль, и Снулый, кашлянув кровью, вздрогнул и упал на колени.

Скабна нагнулся, прикрывая обоих щитом:

— Снулый, ты чего? Какого черта?

— Дьявол… Проткнуло меня… насквозь.

При каждом слове в горле булькало, приходилось сплевывать. Из-за боли держаться на коленях не было сил, и он повалился на бок. Нехорошо вот так уходить обратно в грязь, непристойно как-то. А может, пристойно и не бывает. Дрожала земля, слышался топот: люди бежали на холм, обдавая Снулому лицо ошметками грязи.

Скабна опустился на колени и торопливо расстегивал одежду Снулого.

— Ну-ка давай глянем.

Снулый едва мог пошевелиться; мысли путались, меркло в глазах.

— Именем… мертвых… больно.

— Еще бы. Куда ты там припрятал колечко?

Гонт опустил арбалет, видя, как северяне впереди попа́дали, а град стрел густо накрыл толпу. С такой высоты болт тяжелого арбалета пробивает и щит, и кольчугу легко, как женскую рубашку. Один штурмующий бросил оружие и, охая, побежал на полусогнутых. Он схватился за живот и выписывал по полю замысловатые дуги. Неизвестно, нашла ли цель стрела Гонта или кого-то другого, да это и неважно. Дело в общем количестве. Натягивай, заряжай, целься, стреляй, натягивай, заряжай…

— Давай-давай, ребята! — подбадривал он остальных. — Стреляй кучней!

— Помилуй нас судьба, — послышался дрожащий шепот Роуза.

Нетвердой рукой он указывал на север. Неприятель все так же пер из леса устрашающим числом. Поля так и кишели; приливная волна в металлических отблесках двигалась на юг, к холму. Но не эта стая злобных обезьян вызывала у сержанта беспокойство. Он это уже проходил; видел, как перли на холмик под Бишаком сонмища гурков, а он знай себе натягивал исправно и споро тетиву арбалета, и в пределах часа гурки показали спину и бежали туда же, откуда явились. Кроме тех, разумеется, что остались лежать безмолвными грудами, утыканные стрелами. Роуза он схватил за плечо и оттащил назад за стену.

— Ты не на это смотри. А чтобы следующий болт летел верно.

— Слушаюсь, сержант. — И Роуз опять натянул тетиву, бледный, но сосредоточенный на задании.

— Натягиваем, парни, натягиваем!

Гонт сам красивым, плавным движением натянул тетиву — все, что надо, смазано, чисто, идет гладко. Без излишней торопливости, но и не медлительно, а в самый аккурат. Очередной болт он вынул, немного хмурясь: их оставалось не больше десятка.

— А что у нас там с припасом? — крикнул он через плечо.

И повторил приказ:

— Целимся как следует, аккуратно, избирательно!

Натянул тетиву, возвел арбалет.

Происходящее внизу заставило его замереть, несмотря на опыт. Северяне достигли холма и торопились наверх, спотыкаясь на травянистом склоне, но не думая останавливаться. Громче стали их крики: глуховатый рокот перерос в пронзительный вой.

Гонт стиснул зубы, целясь пониже. Нажал на крючок; с резким толчком сорвался болт. У него на глазах он долбанул прямо в щит и навзничь опрокинул идущего воина. Щелчки и теньканье дюжины с лишним арбалетов слева: упало еще двое-трое северян, один с расколотой, как тыква, головой, его топор выпал из рук и отлетел в синеву неба.

— Мой вам совет, парни: стреляйте и стреляйте! Просто заряжаем и…

Рядом громко щелкнуло. Шею прожгла неимоверная боль, и из ног ушла вся сила.

Это вышло случайно. Роуз вот уж неделю с лишним возился с крючком арбалета, чтобы тот перестал хлябать — все беспокоился, что его сорвет в самый неподходящий момент. Но с устройствами у него постоянно были нелады. И зачем его определили в арбалетчики? Одному Богу известно. Уж лучше бы в копейщики. И сержанту Гонту было бы куда лучше, если б Роузу выдали копье — истина, подтвержденная на глазах. Он поднимал арбалет, а металлическая защелка возьми да отлети, оставив на руке Роуза длинную царапину. Костеря ее, он отвел глаза, и болт угодил Гонту в шею.

Секунду они оторопело смотрели друг на друга, и тут глаза у Гонта потускнели, закатились, и он, выпустив из рук болт, а за ним и арбалет, потянулся к шее. Дрожащие пальцы, когда он отнял их от шеи, были в крови.

— Ыг, — с бульканьем сглотнул он. — Буатья…

Ресницы у Гонта затрепетали, и он неожиданно упал, грянувшись головой о стену, шлем наискось съехал на лицо.

— Гонт? Сержант Гонт!

Роуз шлепал его по щекам, словно пытаясь пробудить от неположенного сна. По лицу обоих разбрызгивалась кровь. Вообще крови из сержанта натекало все больше и больше — из носа и из аккуратной щелки, куда в шею вошел болт, — маслянисто-темной, почти черной. Отчего бледная кожа казалась еще белее.

— Он мертв!

Роуз опомнился, лишь когда его отволокли к стене. Кто-то сунул ему в окровавленные руки пустой арбалет.

— Стреляй, черт тебя дери! Стреляй! — скомандовал молоденький офицер из вновь прибывших.

Как звать его, Роуз не знал. Он и свое-то имя едва помнил.

— А?

— Стре-ляй!

Роуз стал натягивать тетиву. Все делали то же самое — в поту, суетливо, с криками, опираясь при стрельбе о стену. Вопили раненые, а надо всем этим царил жуткий нечеловеческий вой. Неловким движением Роуз вынул болт, вложил в желоб, кляня себя за трясущиеся пальцы в розовых пятнах от крови Гонта.

Он плакал. Слезы текли по лицу. Руки зябли, хотя было тепло, даже жарко. Клацали зубы. Солдат по соседству бросил арбалет и побежал по склону вверх. Бежали многие, очень многие, не обращая внимания на отчаянные призывы командиров. Падали сверху стрелы. Одна совсем рядом отрикошетила от стального шлема. Другие втыкались в склон за стеной — тихо, бесшумно, как будто по волшебству вырастали из земли, а не падали с неба. Вот один тоже повернулся бежать, но, не сделав и шага, был срублен мечом офицера.

— За короля! — возопил тот с глазами навыкате. — За короля!

Короля Роуз никогда не видел. Слева на стену вспрыгнул северянин, напоровшись на два копья, завизжал и свалился обратно. Рядом с чертыханьем поднялся солдат и прицелился из арбалета. Ему снесло макушку, и он упал, пустив болт высоко в небо. Туда, где он только что стоял, с визгом заскочил северянин, моложавый, с лицом, искаженным дикарским оскалом — чисто дьявол. На него напал солдат Союза с копьем, но он отразил его щитом и, взмахнув топором в прыжке, прянул со стены и рубанул солдата по плечу; темным фонтанчиком взлетела кровь. Северяне волной перекатывались через стену. Брешь слева была забита телами, хрипящими ртами, мешаниной копий и мечей; скользили ноги, рвали перепачканную грязью траву.

Голова у Роуза шла кругом от безумного шума, звонкого стука и лязга оружия и доспехов, боевых кличей и взвывов боли, перемешанных с его собственным прерывистым, со всхлипом дыханием. Он стоял и таращился, позабыв об арбалете. Вот молодой северянин зажал меч какого-то офицера и нанес ему удар в бок, крутнул, и вторым ударом отрубил ему руку, взлетела обмяклая культя в расшитом рукаве. Далее северянин подсечкой сшиб офицера с ног и с размаху рубанул, злорадно улыбаясь забрызганной кровью физиономией. Следом влез еще один, с крупным лицом и черной с проседью бородой; влез и резко что-то крикнул. За ним через камни сиганул долговязый с длинными голыми руками, скользнув башмаками по поросшей травой каменной кромке. И взмахнул мечом таким длиннющим, какого Роуз в жизни не видывал. Представить сложно, как он мог такой оглоблей вращать и размахивать. Матовое лезвие смахнуло на сторону арбалетчика, сложив его пополам и во взвеси кровавых брызг запустив по склону. Тут конечности у Роуза внезапно как будто отлипли, и он повернулся и побежал, столкнулся с еще одним таким же, поскользнулся, упал и подвернул лодыжку. Кособоко поднялся, сделал шаг, и тут его так огрели по затылку, что он откусил себе язык.

Агрик на всякий случай рубанул арбалетчика между лопаток; рукоятка топора хлябала в скользкой и липкой от крови руке. Жужело схватился в поединке с рослым южанином; подобравшись сзади, топором он подсек подколенные жилы и, приняв его плашмя на себя, скинул вниз, где Легкоступу оставалось лишь нанизать его соскользнувшее со стены тело на копье.

Прежде Агрик такого количества людей Союза не встречал, и они все казались ему на одно лицо, словно копии одного и того же человека в одинаковых доспехах, одинаковых мундирах, с одинаковым оружием. Все равно, что убиваешь и убиваешь подряд кого-то одного и того же. Совсем не то, что убивать всамделишных людей, а как раз такие сейчас суетливо взбегали по склону, прыгали со стены, и он гонялся за ними, как волк за овцами.

— Да постой ты, чего в тебя как черти вселились! — сипел сзади Весельчак Йон.

Но остановиться Агрик не мог. Атака представляла собой сокрушительную волну, и ему оставалось только нестись на ее гребне, сцепляясь с теми, кто убил его брата. Вверх по склону, а сзади на стене возвышался Жужело, срезая Мечом Мечей скопление южан и рубя их в капусту, неважно, в доспехах или без. Рядом ревел и орудовал молотом Брек.

— А ну вперед, вперед, драть вас без продыху! — сам Черный Доу, щерясь в кровожадном оскале, потрясал на вершине топором; сталь отблескивала на солнце липкой кровью.

С огнем в сердце — еще бы, ведь сам вождь здесь, сражается бок о бок с ним, в первых рядах! — Агрик поравнялся с кое-как карабкающимся по склону солдатом Союза и топором ударил его в лицо. Тот, вякнув, покатился вниз. Вот Агрик прорвался между двух огромных камней. Голова кружилась как во хмелю — опьянение кровью, которой жаждалось еще и еще. На памятной полянке в кольце Героев были навалены трупы: зарубленные со спины солдаты Союза, пронзенные стрелами северяне. Кто-то вскрикнул, клацнули арбалеты; несколько человек вокруг попадало, но Агрик несся вперед, к штандарту посреди неприятельского ряда. Голос совсем осип. Агрик рубанул лучника, тот безвольно упал со сломанным луком. Замахнулся на крупного южанина, несущего штандарт. Первый удар тот перехватил флагштоком, лезвие топора застряло в древке. Агрик отпустил топор, выхватил нож и ударил знаменосца в лицо под открытым забралом. Ноги у того разъехались как у коровы на льду, рот раскрылся в беззвучном крике. Агрик попытался выдернуть штандарт из сжатых намертво кулаков, одной рукой вцепившись в древко, другой в полотнище. Рвал с лихим гиканьем, слыша себя как будто со стороны. Кто-то с окаймленной сединой плешью выдернул у Агрика из бока меч, задев при этом нижний край своего щита. Меч побывал в Агрике на всю длину, клинок в крови. Агрик взмахнул рукой, но топора в ней, оказывается, уже не было, а нож торчал в лице знаменосца. Что-то мощно ударило по плечу, и мир покатился в тартарары. Он лежал в притоптанной грязи, в тени камня. В руке у него был порванный флаг.

Агрик попробовал шевельнуться, но удобнее не становилось.

Тело словно сковало.

Полковнику Веттерланту по-прежнему не верилось, но, похоже, Шестой полк его величества попал в чрезвычайно затруднительное положение. Стена, судя по всему, потеряна. Сопротивление местами еще имеет место, но в основном сломлено, и северяне лавиной врываются в круг камней с севера, а откуда еще северянам, спрашивается, врываться? Но главное, случилось все так дьявольски быстро.

— Надо отступать! — вопил майор Калфер, перекрывая шум боя. — Их слишком много!

— Ни за что! Генерал Челенгорм обеспечит подкрепление! Он заверял нас…

— Тогда где он, черт возьми? — Глаза у Калфера были навыкате.

Такого паникерства от подчиненного полковник не ожидал.

— Он обрек нас на смерть. Он…

Веттерлант на него даже не взглянул.

— Мы будем стоять! Стоять и сражаться!

Человек он был гордый, из гордого же семейства, и стоять собирался несмотря ни на что. Если надо, то до самого горького конца, чтобы погибнуть в бою с мечом в руке, как, по рассказам, окончил когда-то жизнь его дед. Стоять и встретить смерть под цветами своего полкового знамени. Чему, впрочем, препятствует то, что неприятельский юноша, которого он пронзил мечом, сорвал при падении знамя с древка. Тем не менее стоять он, Веттерлант, будет, это вне всякого сомнения. Ведь он сам себе это нередко твердил — обычно, любуясь на себя в зеркало, в парадном облачении, перед тем или иным светским раутом.

И оправляя орденскую ленту.

Надо признать, сейчас обстоятельства во многом отличались. Орденских лент не было ни на ком, даже на нем. А была кровь, трупы, нарастающая паника. И еще нечеловеческое завывание северян, втекающих между камнями на вытоптанный круг травы посередине. И натиск их не ослабевал. Сложность использования кольца стоячих камней в качестве рубежа обороны — это, несомненно, бреши между ними. Линия Союза, если можно считать таковой разрозненные скопления солдат и офицеров, отчаянно дерущихся на местах, под этим натиском неуклонно проседает, и все больше опасность того, что она рассосется настолько, что дальше рассасываться будет некуда и нечему.

Приказы. Он здесь за командующего, и должен отдавать приказы.

— Э-э!.. — вскрикивал Веттерлант, потрясая мечом. — Э-э!..

Как же все-таки быстро, как мгновенно все это произошло. Какие бы приказы, интересно, в подобный момент отдал, скажем, лорд-маршал Варуз? Варуз Невозмутимый всегда вызывал у Веттерланта восхищение.

Калфер тоненько взвизгнул. В плече у него образовалась узкая прорезь наискось, до самой груди, с проглядывающими осколками кости. Веттерланту хотелось одернуть подчиненного, чтобы тот не пищал столь неподобающим для офицера образом, а тем более офицера собственного его величества полка. Такой писк впору каким-нибудь новобранцам, а здесь, в Шестом, в ходу ну уж хотя бы мужской рев. Калфер почти грациозно сполз на землю, истекая кровью, а вперед с топором в руке выступил здоровенный детина-северянин и начал кромсать майора на куски. Веттерланд смутно сознавал, что ему, как старшему по званию, не мешало бы броситься на выручку своему заместителю. Но руки-ноги отчего-то не слушались, и полковник стоял, завороженный деловитым спокойствием северянина. Как будто тот был каменщиком, собирающимся приступить к особо ответственному участку кладки, по плечу лишь его высокому мастерству. Наконец, удовлетворившись числом кусков, которые он понаделал из Калфера, а тот, невероятно, все еще издавал какие-то хлюпающие звуки, — северянин обернулся взглянуть на Веттерланта. Лицо верзилы пересекал гигантский шрам, а в одной глазнице вместо глаза поблескивал шарик из блестящего металла.

Веттерлант побежал. В голове не было ни одной мысли. Ум погас, как задутая свеча. Полковник бежал так, как не бегал последние тридцать с лишком лет; быстрее, чем, как он полагал, могут бегать люди его возраста. Он выскочил меж двумя древними камнями и по-заячьи помчался вниз по склону, шурша травой и смутно воспринимая несущихся вокруг него других людей, вопли, шипенье и угрозы; стрелы, коротко поющие над головой. Плечи и спина зудели от неизбежности смерти. Он миновал Деток, а потом колонну солдат, что, оцепенев от изумления, замерли по пути на холм, а затем стремительно посыпались вниз.

Нога попала в небольшую выемку, и от испуга подогнулись колени. Веттерлант прикусил язык и, стремглав пролетев вперед, ударился оземь и безудержно закувыркался. В коконе из листьев, веток и грязи он вкатился в тень и наконец неловко замер. Веттерлант со стоном перевернулся на спину. Меча при нем не было, правая рука расцарапана в кровь, видимо, при падении. Клинок отца, переданный ему в день, когда он получил назначение в собственный его величества полк. Такая гордость. Интересно, гордился бы им отец в эту минуту? Он очутился среди деревьев. Сад, огород? Он бросил свой полк. Или это они его бросили? Пункты воинского устава, столь незыблемые еще с минуту назад, теперь развеялись, как дым на ветру. Все произошло так стремительно.

Его чудесный Шестой полк, дело и забота всей жизни, где все надраено до блеска, зиждется на неукоснительной муштре и непоколебимой дисциплине, — в одну безумную минуту все оказалось разбито вдребезги, повержено в прах. Если кто и уцелел, то это, должно быть, те, кто пустились наутек первыми. Самые сырые рекруты и отъявленные трусы. И он, получается, один из них. Первым побуждением было спросить мнение майора Калфера насчет этого. Он уже открыл рот, когда вспомнил, что тот разделан на части кровавым безумцем с металлическим глазом.

Стали слышны звуки, голоса людей, пробирающихся между деревьями. Веттерлант припал к ближайшему стволу, выглядывая из-за него, как испуганное дитя из-за натянутого одеяла. Солдаты Союза. Полковник вздохнул с облегчением и, выбравшись из убежища, помахал нетвердой рукой.

— Эй, люди! Солдаты!

Они резко обернулись, но навытяжку не встали. А на него поглядели так, будто он — выходец с того света. Кажется, он даже знал их в лицо, но, похоже, из вымуштрованных солдат они вдруг превратились в дрожащих, забрызганных грязью тварей. Прежде Веттерлант не страшился своих людей, а их неукоснительное подчинение принимал как должное, а сейчас вот приходилось нести вздор, и он нес его дребезжащим от страха и измождения фальцетом:

— Солдаты Шестого полка! Мы должны держаться здесь! Мы должны…

— Держаться? — скрежетнул один.

И ударил его мечом — не в полную силу, а просто шмякнул плашмя по руке, отчего полковник осел набок, судорожно втянув воздух скорее от потрясения, чем от боли. Он съежился, видя, что негодяй опять поднимает меч, но тут его товарищ взвизгнул и бросился бежать, а за ним рванули остальные. Обернувшись через плечо, Веттерлант различил лишь силуэты среди деревьев. Послышались крики — низкий голос, слова на языке северян. Сердце опять сжал страх, и полковник хныкнул и юркнул в залежи веток и палой листвы, всю штанину измазав полужидкой гнилью какого-то фрукта. При этом он старался не дышать, но казалось, все равно его слышно на всю округу. Так или иначе Веттерлант добрался до опушки и остановился, прижав ко рту рукав. Обвисшая плетью рука была окровавлена. От вида порванной ткани полковника затошнило. А если это лоскутья не материи, а кожи?

Оставаться здесь нельзя. До реки не добраться. Но оставаться недопустимо. Поэтому была не была. Он вырвался из подлеска и понесся к отмели. Оказывается, беглецов здесь хоть отбавляй, в основном без оружия. Обезумевшие от отчаяния лица, выпученные глаза. Причина их страха была видна. Всадники. Рассеяны по полю, скапливаются у переката, гонят разбегающихся солдат Союза на юг. Добивают их, топчут, вой и крики оглашают долину. И полковник бежал, бежал, спотыкаясь. Вот он попался кому-то на глаза. К нему, тряхнув поводьями, крупной рысью устремился всадник; уже видны были всклокоченная борода и глумливая ухмылка. Ускорить бег Веттерланту мешала усталость. Легкие горели, сердце жгло, дыхание сипело, тряслась и покачивалась перед глазами земля, с каждым шагом все сильней. Переливчатое серебро переката постепенно приближалось, но нарастал и гром копыт за спиной.

Внезапно он очутился на боку, в грязи, а спину пронзила невыразимая боль. И сокрушительное давление на грудь, как будто на нее рухнул валун. Веттерлант нашел в себе силы поглядеть вниз. Там что-то поблескивало. Грязь, а на груди что-то блестит. Как медаль. Хотя за нынешнее бегство он вряд ли ее заслужил.

— Как глупо, — прошептал полковник, и в словах был привкус крови.

К изумлению своему, а затем к растущему ужасу, он не мог дышать. Все произошло быстро, так быстро…

Сатт Хрупкий отбросил треснувшее древко копья. Остальное торчало из спины этого вот дуралея-бегуна. Бежал он прытко — старики так не бегают, хотя состязаться в прыти с конем — дело заведомо зряшное. Сатт вынул видавший виды меч и, держа поводья в руке, где щит, стукнул пятками по бокам своего любимца. Глама посулил сотню золотых монет тому из названных, кто первым окажется за рекой. А Хрупкому деньги нужны. Чтоб не быть голословным, Глама показал монеты в железном ларце. Дал даже потрогать — глаза у всех так и зажглись. Странные монеты, нездешние, с какими-то головами. Из пустынь за тридевять земель. Уж как Глама ими обзавелся, никто не ведает. А собственно, кому какое дело. Золото есть золото.

Дело давалось легко, даже чересчур. Союз бежал — смятый, разгромленный, со стенаньями, а Сатт знай себе нагибался с седла и рубал им головы, как курям, направо-налево — тяп, тяп, тяп. Вот за этим он в дело и вошел, а не для того чтобы отступать да огрызаться, хитрить да прятаться, все выискивая подходящее место для атаки, которого так и не находилось. Но и ворчунов не жаловал, поскольку сам не из таких. И повторял во всеуслышание: раз Черный Доу сказал, что устроит им красный денек, знать, так оно и будет. Получилось, как в воду глядел.

Хотя все это тяпанье по головам досадно его замедляло. Зорко щурясь на ветру, он заметил, что слева в их стае кто-то выдвинулся вперед. Точно: Пернатый скачет, пригнувшись к седлу, позабыв о деле, прямиком через порскающих кроликами южан по берегу к отмелям.

Что-о? Дать выжиге Хенгулу Пернатому умыкнуть сотню золотых? Не бывать этому! Сатт наддал пятками коню и, просунув язык в прореху в зубах, рванул так, что лишь ветер да конская грива стеганули по глазам. В фонтане брызг он влетел в реку — южане только успевали разбегаться — и погнал, погнал коня, глаз не сводя со спины Пернатого. А тот уже въезжал на противоположную отмель и… вылетел из седла с гиканьем. Осекся, брызнула кровь.

Хрупкий как-то даже не понял, радоваться или нет тому, что труп Пернатого колыхался на перекате. Казалось бы, да, потому что именно он, Сатт Хрупкий, теперь впереди всего воинства Гламы. Но одновременно и нет: навстречу летел странного вида выродок, хорошо вооруженный и на хорошем скакуне, в одной руке короткий клинок и поводья, в другой меч — длинный, блещущий на солнце кровью Пернатого. На чужаке был простой круглый шлем с обзорной щелью, из-под которого проглядывали лишь оскаленные зубы без выбоин. Он один скакал на кавалерию Гламы, когда остальной Союз оттекал в обратном направлении.

И посреди алчности и кровожадности у Сатта прорезалось сомнение, заставившее его взять вправо и выставить щит между собой и этим стальным обалдуем. И вовремя: вражеский меч грянул по щиту Сатта так, что чуть не оторвал его вместе с рукой. Не успел отгреметь этот удар, как в грудь прянул короткий клинок и неминуемо бы туда воткнулся, не окажись у него на пути по чистейшей случайности меч Сатта.

Ох, он быстр, этот воин. Именем мертвых. И как можно быть таким быстрым во всей этой броне? Взмах как из ниоткуда. Короткий меч Сатту удалось блокировать, хотя сила удара чуть не выбросила его из седла. Откинувшись, он попытался размахнуться с криком:

— Умри, драный ты… Ух?!

Правой руки на месте не было. Он вытаращился на обрубок, из которого хлестала кровь. Как это произошло? Что-то там с краю неуловимо мелькнуло, оглушительно хрустнула грудь, и вой боли слился с этим самым хрустом. Сатта, уже бездыханного, вышибло из седла, и он с плеском полетел в холодную воду, открытым ртом пуская пузыри.

Еще до того, как редкозубый северянин слетел с лошади, Горст крутнулся в седле и быстрейшим веерным движением рубанул в другую сторону. Там замахивался топором еще один, в пятнистой меховой накидке на плечах, но зря: удар Горста расщепил ему рукоятку, а острая звездочка рукояти меча глубоко вошла под ключицу. Еще мгновение, и отточенная сталь оставила на шее ало зияющую рану.

«Раз касание». Всадник раскрыл рот заорать, но короткий клинок Горста вонзился сбоку ему в голову и вышел кончиком через щеку с другой стороны. «И еще раз». Горст выдернул клинок, успев отразить небольшим круглым щитом удар другого всадника, а меч еще одного как ни в чем не бывало стряхнул толстенным наплечником. Кто-то схватил его рукой, за что получил в нос рукоятью длинного меча, а повторным ударом — по черепу, который от этого лопнул.

Теперь они окружали его со всех сторон. Мир сквозь забрало виделся яркими изменчивыми полосами, в которых дыбились кони, мельтешили люди и бликовало всяческое оружие. Мелькали его мечи, по наитию разя, парируя, коля, рубя. Одновременно он дергал поводья обезумевшего коня, шало бьющего копытами. Вот он свалил с седла еще одного всадника, кольца кольчуги полетели, как пыль из выбиваемого ковра. Вот парировал чей-то меч, кончик которого дзинькнул по шлему так, что заложило уши. Не успев снова размахнуться, рубака получил поперечный удар и с криком повалился вперед. Горст, обхватив рукой, обрушил его под яростные копыта коней.

Вздымая буруны, подоспела кавалерия Союза и сошлась с прущими с того берега северянами; завязалась упорная сеча. Люди Валлимира. «Как мило с вашей стороны к нам присоединиться!» Река обратилась в пенную бучу взбрыкивающих коней, летящего металла, крови и брызг; Горст прорубался сквозь нее, скрежеща зубами. «Я дома».

В этом безумии он потерял короткий клинок: всадил в чью-то спину, а тот возьми и вывернись из-под руки. Может даже, воткнул кому-то из Союза. Какая по большому счету разница. Горст мало что слышал, кроме собственного дыхания, кряхтенья и по-девчачьи высоких взвизгов, а сам размахивался, рубил, сминал доспехи, раздирал плоть, дробил кости, упиваясь жгучими отзвуками ударов в руке. Каждый удар ощущался как лишний глоток для пьяницы — чем больше, тем лучше, но ни в коем случае не останавливаться.

Смахнул голову какой-то лошади. Скачущий на ней северянин застыл в шутовском удивлении — как это так: поводья натянуты, а скакать, получается, и не на ком? Впрочем, всадник спустя секунду тоже остался без головы. Рядом завопил другой, руками удерживая собственные кишки. Горст двинул его по голове щитом, тот сорвался с кулака и полетел плашмя брошенной стальной монетой, в фонтане крови и ошметках зубов. «Орел или решка? А ну, отгадчики!»

Посреди реки размахивал топором крупный северянин на вороном коне. Его рогатый шлем, доспехи и щит были сплошь инкрустированы золотыми завитками. Горст дал шпоры коню и устремился туда сквозь общий гвалт, на скаку рубанул по спине одного северянина и, подрубив заднюю ногу лошади, опрокинул с седла другого. Длинный меч Горста алел от крови. Он долбанул по золотому щиту, оставив на искусной инкрустации глубокую вмятину. Он ударил еще раз, накрест, золотой седок покачнулся в седле. Горст поднял меч для заключительного удара, но его вдруг вырвало из руки. Меч вышиб палицей северянин с косматой рыжей бородой, и замахивался, метя Горсту в голову. «Бестактно, черт возьми». Горст ухватил древко палицы одной рукой, другой выдернул кинжал и засадил его обидчику под челюсть на всю длину. Вместе с ним тот и опрокинулся навзничь. «Ох и манеры». Любитель золота успел прийти в себя и, привстав на стременах, готовился обрушить топор. Горст, навалившись, вовлек северянина в неуклюжее объятие между двумя брыкающимися лошадьми. Топор опустился, но удар пришелся рукоятью по плечу, а лезвие безобидно царапнуло спинную пластину. Горст ухватился за нелепые рога на золоченом шлеме и крутил, крутил их, пока человек, рыча и брызжа слюной, не припал головой к кирасе Горста. В седле он держался не больше чем наполовину, нога застряла в стремени. Он попытался бросить топор и вступить в противоборство, но топор висел на петле у запястья и зацепился за доспехи Горста, а другая рука была принайтовлена к побитому щиту.

Горст оскалился и принялся что есть силы лупить золоченого кулаком по голове, скрежеща руковицей по щегольскому шлему — сбоку, сверху, с другого бока. Кулак работал как молот, и вот на шлеме появились вначале отметины, затем вмятины, и наконец он погнулся так, что боковина вдавилась человеку в лицо. Надо же, еще лучше, чем меч. Хрусть, хрусть; шлем сминался все сильней, врезаясь в чужую щеку. Вот так, ярче выразить своеобразие. Не надо ни о чем спорить или оправдываться, нет нужды в куртуазности и этикете, вине и извинениях. Просто невероятный выход насилия. Такой мощный, что этого раззолоченного впору благодарить, как ближайшего на свете друга. «Я люблю тебя. Люблю, а потому должен размозжить твою голову». Колотя суставчатой рукавицей так, что кровь брызгала на пшеничные усы несчастного, Горст смеялся и рыдал одновременно.

Вот что-то с глухим лязгом шарахнуло по спинным пластинам, и выбитый из седла Горст повис вниз головой меж двумя ходящими ходуном конскими крупами, шлем с бульканьем наполнился холодной водой. Он, кашляя, вынырнул; конские копыта обдавали его всплесками. Человек в золотых доспехах валко, как пьяный, перебрался на лошадь и, покачиваясь, потащился прочь. Всюду виднелись трупы: кони и люди, южане и северяне; кто-то раскинулся на отмели, кто-то колышется на перекате, кого-то нежно подхватило течение. Кавалерии Союза считай что не осталось — лишь северяне с поднятым оружием осторожно понукают лошадей.

Горст, повозившись с пряжкой шлема, стянул его, ощутив на лице ошеломительно холодный ветер. Он поднялся на ноги в доспехах, невыносимо тяжелых от речной воды. Распростер руки, словно готовясь обнять дорогого друга, и улыбнулся ближайшему северянину с воздетым мечом.

— Ну давай, я готов, — сорвалось с губ.

— Стреляй!

Сзади послышался дружный треск. Северянин опрокинулся с седла, пронзенный арбалетными болтами. Истошно крикнул еще один, уронив топор и схватившись за пробитую щеку. Горст отупело глянул через плечо. На южном берегу отмели выстроился длинный ряд стоящих на одном колене арбалетчиков. Между ними вышел еще один ряд, а первый начал перезаряжать; второй между тем становился на колено и поднимал стрелометы.

На фланге на могучем сером жеребце восседал некто рослый и властный. Генерал Челенгорм.

— Второй ряд! — рявкнул он.

И, рубанув рукой, скомандовал:

— Стреляй!

Горст пригнулся, но болты мелькнули над головой и угодили прямо в гущу северян, которые спешно разворачивали лошадей и обращались в бегство. Всхрапывали и вопили звероподобные люди и человечные звери, валясь с ног на отмели.

— Третий ряд, стреляй!

Свист и теньканье очередного града болтов. Еще несколько человек истыкано, вздыбленная лошадь перевернулась, придавив седока. Основная же масса вполне благополучно добралась до того берега и устремилась по ячменному полю на север так же быстро, как и нагрянула сюда.

Горст медленно опустил руки. Конский топот постепенно стих, и стали слышны журчанье воды и стоны раненых. И неизъяснимая тишина.

Бой, судя по всему, окончен, а он, Горст, по-прежнему жив.

«Как странно. И как удручающе».

Лучшая часть доблести

К тому времени как Кальдер подогнал лошадь и остановился примерно в полусотне шагов от Старого моста, бой был окончен. Не сказать чтобы принц так уж горевал о том, что не успел в нем поучаствовать — в этом, честно говоря, и была суть задержки. Солнце начинало клониться к западу, а тени — тянуться к Героям. Над травой лениво зудели насекомые. Кальдер почти внушил себе, что он на легкой прогулке в добрые старые времена взирает на все хозяйскими глазами сына короля северян. Не хотелось только включать в картину трупы коней и людей, сиротливо лежащие на тракте, звездой распластанного вниз лицом солдата Союза с копьем в спине, а под ним в пыли темные потеки.

Похоже, Старый мост — замшелая каменная конструкция в два пролета, сооруженная в стародавние времена и, казалось, готовая развалиться под собственным весом, — охранялся только для блезиру, и стоило людям Союза увидеть, как их товарищи бегут с холма врассыпную, они тут же, не мешкая, откатились на тот берег. Кальдер их в этом не винил.

Бледноснег уселся на большой камень, воткнув копье в землю. Рядом пощипывала траву его серая кобыла. Ветерок ерошил накинутый на плечи Бледноснега меховой плащ, тоже серый. В любую погоду старик как будто не мог согреться. Кальдер малость оконфузился, не сразу сумев вложить в ножны меч, но наконец с этим справился и присел около старого воина.

— Что-то поздновато ты сюда подъехал, — заметил Бледноснег.

— Да вот, лошадь чего-то захромала.

— Н-да, всегда что-нибудь да хромает. Знаешь, твой брат прав в одном…

Он кивнул на Скейла, который расхаживал по открытому пятачку на северной оконечности моста; брат что-то разгоряченно говорил и указывал туда-сюда палицей. Из щита у него торчал арбалетный болт.

— Северяне не пойдут за человеком, что прослыл трусом.

— Это обо мне?

— Да нет, это я так. — Серые глаза Бледноснега не выказывали ни намека на шутку. — Ты у нас всеобщий герой.

Ганзул Белый Глаз пытался Скейлу что-то втолковать, увещевая его жестами, но Скейл сердито его отпихнул и опять начал горячиться. Впечатление такое, что ему не дали подраться вволю и он рвался за реку, чтобы хоть как-то эту нехватку восполнить. А остальные эту затею вроде как не очень одобряли. Бледноснег обреченно вздохнул, как будто эта сцена была у них обычным делом.

— Именем мертвых, твоего брата иной раз, когда разгорается огнем, погасить сложно. Может, ты сможешь послужить для него голосом разума?

Кальдер пожал плечами.

— Была нужда. Кстати, вот твой щит.

Он кинул щит Бледноснегу так, что тот, едва успев поймать его перед животом, чуть не упал с камня.

— Ой-е-о-о! — Кальдер пошел на брата щегольской походкой, руки в боки, — наш дурашка! Дурашка Скейл! Храбрый, как бык, сильный, как бык, толстый, как бычий хер.

Скейл таращился выпученными глазами. Все, кто исподтишка, кто в открытую, следили за Кальдером, а ему лишь того и надо было. Ничто он не любил так, как возможность покрасоваться на виду.

— Добрый старый Скейл, и, по обыкновению, безмозглый. Великий боец, спору нет, да только вот в голове мякина.

Кальдер постучал себя по макушке, медленно простер руку и указал на Героев.

— Именно таким они там тебя и считают.

Свирепости у Скейла слегка убавилось, а осмысленности чуть прибавилось, хотя и самую малость.

— Вон там, у Черного Доу, куда они все вместе собираются вздрочнуть на короткой ноге — Тенвейз, Золотой, Железноголовый и иже с ними. Они там думают, что ты дуролом долбаный.

Частица истины в этом, несомненно, была. Кальдер подался к Скейлу, осмотрительно держась за пределами досягаемости его кулаков — жизнь научила.

— Ну так что ж ты не рвешься за мост, чтобы доказать их правоту?

— Да пошли они! — рявкнул Скейл. — Можно было перейти через этот мост и двинуть на Адвейн! Встать по обе стороны Уфрисской дороги! Рубануть этих ублюдков из Союза под самый корень! Зайти им со спины!

Брат потряс щитом, снова пытаясь скопить в себе гнев, но едва он начал рассуждать вместо того, чтобы действовать, он проиграл. А Кальдер выиграл. Кальдер это знал, и вынужденно скрыл презрение. Что было, в общем-то, привычным делом. Презрение к брату он прятал вот уже сколько лет.

— По обе стороны, говоришь? Уфрисской дороги? Это по которой, не зайдет еще солнце, будет маршировать добрая половина армии Союза?

Кальдер взглянул на верховых Скейла — всего около двух сотен, порядком измочаленных, на уставших лошадях, некоторые все еще подходят с дальних полей или же остановились у длинной стены, что тянется до самого Пальца Скарлинга.

— Ни в коем случае не уязвляю доблести славных названных отца, присутствующих здесь, но неужели их хватит на то, чтобы сойтись с несметными тысячами врага этим вот скромным числом?

Скейл тоже их оглядел, играя желваками и скрежеща зубами. Ганзул Белый Глаз, с устало-отрешенным видом отряхивающий измятый панцирь, молча пожал плечами. Скейл в сердцах швырнул наземь палицу.

— Тьфу!

Кальдер рискнул положить ему на плечо успокаивающую руку.

— Нам приказали взять мост. Мы его взяли. Если Союз захочет его отнять, пусть вначале по нему пройдет и скрестит с нами мечи. На нашей земле. А мы их будем ждать. Готовые, отдохнувшие, в отстроенных укреплениях и вблизи обозов. Честное слово, брат: если Черный Доу не порешил нас пока по одной своей подлости, то ты так и норовишь сделать это по запальчивости.

Скейл протяжно вздохнул и высморкался. Вид у него был отнюдь не благодушный. Но и головы сносить его, судя по всему, уже не тянуло.

— Ладно, черт вас возьми.

Он, нахмурясь, глянул на реку, на Кальдера, тряхнул головой.

— Клянусь, иногда говорить с тобой — все равно как с отцом.

— Спасибо, — сказал Кальдер.

Толком не понять, комплимент это или нет, но принц решил считать, что да. Одному из сыновей отца надо иметь голову на плечах.

Тропою славы

Капрал Танни попробовал скакнуть с одной желтоватой кочки на другую, левой рукой высоко держа над трясиной штандарт полка, а правой, безнадежно испачканной по самое плечо всякой гадостью, страхуясь от оскальзывания и падения в эту самую гадость. Болото было именно таким, каким представлял Танни. И ничего хорошего не сулило.

Хаотичный лабиринт каналов стоялой бурой воды, подернутой радужной маслянистой пленкой; с гнилыми листьями, пахучей грязной пеной и хилыми камышами. Если поставишь ногу, а она при этом лишь с чавканьем уйдет по лодыжку, то, можно сказать, повезло. Тут и там извивались кожистые корни чертова дерева; при желании можно дотянуться до редких ветвей с чахлыми листьями, в бородах мха и гирляндах ползучих растений. Из стволов прорастали причудливых форм грибы. Стояло неумолчное то ли кваканье, то ли жужжание, исходящее отовсюду и как бы ниоткуда. Какая-то треклятая порода не то птиц, не то лягушек, не то насекомых, причем невидимых глазу. А может, это само болото издевается над незадачливыми гостями.

— Лес проклятых, драть его лети, — прошептал он.

Вести через это гиблое место батальон — все равно что гнать стало овец по сточной трубе. И, как всегда, в авангарде почему-то тащился он с четырьмя самыми что ни на есть сырыми рекрутами Союза.

— Куда идти, капрал Танни? — допытывался Уорт.

— Куда-куда. Проводник говорил держаться травянистых клочков.

Хотя того, что честной народ именует травой, вокруг было очень уж немного. Как, собственно, и народа, который можно назвать честным.

— Веревка есть, горе мое? — спросил Танни Желтка, который пробирался по жиже рядом.

По веснушчатой щеке у него размазалась грязь.

— Так мы же их, капрал, оставили с лошадьми.

— Конечно, черт подери. Само собой, оставили.

Одной судьбе ведомо, что бы Танни отдал, только бы быть сейчас с лошадками. При очередном шаге холодная вода коварно хлынула в сапоги, вязким капканом сомкнувшись вокруг лодыжки. Капрал подыскивал подходящее ругательство, когда сзади донеслось пронзительное:

— Ау! Мой башмак!

— Тихо ты, чучело! — одернул Танни, обернувшись рывком и сам забыв о конспирации. — Северяне у себя в Карлеоне слышат!

Северяне, может, и да, но только Клайг его, похоже, не слышал. Он отдалился от камышей, и башмак у него засосало болото. Он побрел его выручать и разом соскользнул по самые бедра. Желток хихикнул, видя, как товарищ ворочается в жидкой грязи.

— Придурок, оставь его! — прикрикнул Танни, неуверенно шагая в сторону рекрута.

— Нашел!

С тяжелым чмоком Клайг высвободил обуток, облепленный словно черной кашей-размазней.

— Оп-ля! — он накренился в одну сторону, затем в другую. — Уау!

И ушел по пояс в трясину с выражением лица, мгновенно преобразившимся из победного в паническое. Желток снова хихикнул, но тут до него дошла истинная суть положения.

— У кого веревка? — выкрикнул Ледерлинген. — Кто-нибудь, дайте веревку!

Он пошлепал в сторону Клайга и ухватился за голую, без листьев ветку ближайшего дерева, нависающую над трясиной.

— Хватай меня за руку! За руку хватай!

Но Клайг бился в панике и уходил в вязкую хлябь еще глубже и с невиданной скоростью: из болота торчало уже одно лицо с разинутым ртом; большой черный лист прилип к щеке.

— Помогите! — сипел Клайг, в мучительном усилии вытягивая пальцы в доброй сажени от Ледерлингена.

Танни, шатаясь, сунул Клайгу флагшток.

— А ну держи!

— Помогирль-брль…

Исступленно вытаращенные глаза смотрели на Танни, но вот грязная вода залила и их, и растрепанные волосы, и все исчезло, вырвалось лишь несколько зловонных пузырей. И все. Танни почем зря тыкал древком в трясину, но Клайга уже не было. Не считая медленно отплывающего спасенного башмака, не осталось ни намека на то, что юноша когда-то существовал на свете.

Дальше продвигались в угрюмой тишине. У остальных рекрутов вид был ошеломленный и подавленный. Танни шел с сурово сомкнутыми губами; молодежь жалась к кочкам желтоватой травы, как жеребята к матерям. Скоро начался подъем, а изогнутые болотные чудища сменились обычными дубами и елями. Танни прислонил перепачканный штандарт к стволу и, уперев руки в боки, оглядел обувь. От щегольских сапог осталось одно название.

— Др-рань, — прорычал он, — дрань долбаная!

Желток безвольно осел в стекающей слякоти. Руки у него дрожали. Ледердинген, тяжело дыша, облизывал побелевшие губы. Уорта не было видно, из подлеска доносились натужные стоны. Опять прихватило. Даже утрата товарища не умерила буйствующее нутро. А то и, наоборот, послужила тому буйству причиной. Подошел Форест, по колено в черной грязи. Оба, и капрал, и сержант, были густо заляпаны, хотя на Танни корка была толще.

— Я слышал, мы потеряли рекрута.

В устах Фореста это была дежурная фраза. Ну а как иначе.

— Клайг, — с досадой бросил Танни. — Хотел выучиться на ткача. Вот так, потеряли человека, и где? В сраном болоте! За каким чертом мы вообще здесь?

Низ его мундира сделался кургузым от гадкой жирной парши; он, как мог, ее соскребал и с отвращением откидывал.

— Вы сделали все, что могли.

— Да знаю я, — буркнул Танни.

— Больше вы все равно…

— У него в ранце была часть моего барахла: восемь бутылок крепкого! Мне бы знаешь насколько хватило?

Повисла пауза.

— Восемь бутылок? — Форест медленно повел головой из стороны в сторону. — Ну и субчик же ты, капрал. Двадцать шесть лет в армии его величества, и все не перестаешь меня удивлять. Я вот что тебе скажу: поднимись-ка вон на тот косогор и оцени, в какой мы сейчас глубокой заднице. Может, это как-то отвлечет твои мысли от скорби об утрате. А я пока пойду отслежу, чтобы остальной батальон переправился у нас без дальнейшего потопления бутылок.

И Форест отошел, зашипев попутно на солдат, тянущих из вязкой слякоти дрожащего мула. Танни еще с минуту постоял, тихо ярясь, но яриться-то в сущности было не на кого.

— А ну, Желток, Летерлистер, Уорт, все ко мне!

Желток встал, распахнув глаза.

— Уорт, он, это…

— Наверно, еще не все из себя выдавил, — рассудил Ледерлинген, с озабоченным видом выуживая из ранца всякие промокшие предметы и развешивая их по ветвям для просушки.

— Да уж как пить дать. Чем ему еще заниматься? Тогда дождись его. А ты, Желток, давай за мной, и не вздумай мне сдохнуть на полдороге.

Он начал подниматься по косогору, брезгливо ощущая, как трутся задубевшие от подсохшей грязи штаны. По пути он сердито распинывал куски дерева.

— А мы разве не должны идти тихо? — опасливо прошептал Желток. — Вдруг наткнемся на врага?

— Где ты его нашел, врага! — проворчал Танни. — Скорее уж напоремся еще на один чертов батальон, который всего-навсего сдал по Старому мосту и оказался на месте впереди нас, весь чистенький-сухонький. Вот уж картинка будет, а?

— Не могу знать, господин, — пропыхтел рекрут, чуть ли не на четвереньках заползая на глинистый склон.

— Капрал Танни! Сколько учить можно! А тебя не спрашивают. Ох, они и разоржутся, когда увидят, какой у нас видок. Ох и позубоскалят!

Они приближались к деревьям. За ветвями проглядывал отдаленный холм с торчащими по верху камнями.

— По крайней мере, мы как раз в нужном месте, — пробурчал капрал.

И добавил себе под нос:

— Нужном от слова «нужник». Мокрые, грязные, голодные и нищие. Ну генерал Челенгорм, разъядри тебя в пупок. Срать солдату на голову — это я понимаю, но чтобы вот так…

Земля за деревьями отлого шла вниз. Судя по обилию пней и молодого подлеска, здесь когда-то трудились лесорубы, после них остались брошенные гниющие лачуги. Дальше бежала мелкая речушка, чуть шире ручья — на юг, в то кошмарное болото, через которое они только что перешли. С той стороны нависал глинистый берег, от него плавно поднимался травянистый склон, где какой-то пекущийся о границах селянин выложил из камней неровную стенку. Над стенкой в предзакатном солнце поблескивали копья. Судя по всему, тот самый батальон, что оказался впереди. Только непонятно, почему он с северной стороны стены.

— Капрал, а что там за…

— Я тебе сказал: тише воды.

Танни оттащил Желтка в заросли и вынул окуляр — изящный, складной, из меди — выиграл в квадраты у офицера из Шестого полка. С ним он продвинулся чуть вперед, где в кустах имелась прореха. Изгиб рельефа за речкой не мешал видеть, что ряд копий тянется по всей длине стены, насколько хватает глаз. А еще Танни разглядел шлемы. И дым, вроде как от костра. Потом он увидел человека, который забрел в ручей с подобием удочки из копья с примотанной тетивой. Человек был раздет до пояса, с растрепанными волосами — по виду, не солдат Союза. От того места, где засели капрал с рекрутом, его отделяли сотни две шагов.

— Ого, — выдохнул Танни.

— Это что, северяне? — прошептал Желток.

— Они самые. Да не один-два, а тьма-тьмущая. А мы, получается, как раз у них на фланге.

Танни протянул подчиненному окуляр, наполовину уверенный, что тот будет пялиться в него не с того конца.

— Но откуда они взялись?

— А ты как думаешь? С севера, вестимо, — он выхватил окуляр обратно. — Надо будет кому-то отправиться назад. Чтобы те, кто выше на навозной куче, знали, куда мы воткнулись.

— Они, наверно, и так уже знают. Ведь они тоже должны были натолкнуться на северян? — в голосе Желтка, и так-то не особенно спокойном, прорезалась истерическая нотка. — А? Разве нет? Ведь должны были, всяко!

— Кто знает, Желток, кто знает. Это же битва. Тут уж кто кого.

Еще не договорив, Танни с растущим беспокойством понял, насколько его слова правдивы. Да, речь идет именно о битве. И, может статься, очень даже кровопролитной. Северянин выбросил на бережок блеснувшую живым серебром рыбину на конце удочки. Из-за стены показались, по видимости, его друзья в приподнятом настроении — что-то с улыбками орут, машут. Если бой уже был, то по всему видно, что победа оказалась за ними.

— Танни! — сзади, согнувшись, сквозь кусты пробирался Форест. — Северяне по ту сторону ручья!

— Знаю. Да еще и рыбачат, хочешь верь, хочешь — нет. За той вон стенкой так и кишат.

— Один парень у нас влез на дерево. Говорит, что видел на Старом мосту всадников.

— Так они взяли мост?

Вот те на. Выходит, если они покинули ту долину с потерями не большими, чем восемь бутылок крепкого, то это еще везение.

— Но если они перейдут мост, мы окажемся отрезаны!

— Я понимаю, Танни. Соображаю, не дурак. Надо отправить нарочного обратно к генералу Челенгорму. Кого-нибудь отрядить. И сидеть, черт, тише воды ниже травы!

И Форест пополз обратно.

— Кому-то надо будет лезть через болота? — ужаснулся шепотом Желток.

— А ты что, летать умеешь?

— Я? — паренек посерел. — Я не могу, капрал Танни. Не могу… Сейчас, после Клайга… просто не могу!

Танни пожал плечами.

— Но ведь кому-то надо. Ты перелез сюда, значит, как-то перелезешь и обратно. Главное, держись травянистых участков.

— Капрал!

Ухватив Танни за грязный рукав, Желток придвинулся чуть ли не вплотную. Голос понизился до вороватого, интимно-заговорщического — тот самый тон, что так ласкает ухо. Тон, которым вершатся сделки.

— Вы говорили, если мне чего когда понадобится…

Влажные глаза рекрута стреляли налево и направо, не смотрит ли кто. Рука, нырнув за пазуху, появилась с плоской оловянной фляжкой и вдавила ее в ладонь Танни. Капрал вынул пробку, нюхнул и, аккуратно запечатав, сунул фляжку за пазуху, но уже себе. И кивнул. Потерянному в болоте, понятно, не замена, но, как говорится, на безрыбье…

— Летерлинкер! — позвал он змеиным шепотом, выбираясь из кустов. — Срочно нужен доброволец!

Деяния дня

— Именем мертвых, — удрученно бормотал Зоб, прихрамывая.

Их было с избытком, разбросанных по северному склону холма. А с ними еще и раненых, стонущих, подвывающих и причитающих характерным образом — звук, от которого у Зоба с каждым годом все сильнее свербило в зубах. Самому хотелось выть, умолять бедолаг, чтобы заткнулись, и брал стыд за то, что такие мысли приходят в голову, ведь он сам так вот немало отвыл за минувшие годы, и, кто знает, может, предстоит еще.

Гораздо больше мертвых было вокруг верхней стены. Столько, что можно ступать по ним хоть до самой чертовой вершины, ни разу не коснувшись истерзанной травы. Воевавшие по разные стороны теперь свалены в одну кучу — бездыханные и те, что еще кое-как дышат, а иные давно остыли. Вон молодой солдатик Союза испустил дух лицом к земле, а задницей к небу; косится на Зоба с растерянной неловкостью: дескать, дядя, ты б меня хоть перевернул, уложил как-нибудь подостойнее.

Пустое. Ни к чему это все. Достоинство — штука бесполезная и для живых, не говоря уже о мертвых.

Впрочем, склоны оказались лишь преддверием к побоищу в круге Героев. Великий Уравнитель позабавился сегодня на славу, соль шутки явив не сразу, но постепенно, по восходящей. Зоб и не помнил, доводилось ли ему когда-то видеть столько мертвецов в одном месте. Груды, связанные кровавой пуповиной, сцепленные оковами смертных объятий, которых уже не расцепить, не порвать. Голодные птицы в нетерпении приплясывали по камням, выжидали своей очереди. Суетились мухи на открытых ртах, застывших глазах, отверстых ранах. И откуда, из каких щелей берется вдруг разом столько мух? Попахивало и тем самым геройским духом. Тела взбухали под вечерним солнцем, выпускали наружу внутренности.

Перед такой картиной впору остановиться и поразмыслить о собственной бренности. Однако о ней недосуг было думать десяткам падальщиков без роду и племени, для которых произошедшие убийства равнозначны началу сбора ягод. Они деловито избавляли трупы от одежды и доспехов, собирали в кучи более-менее годные щиты и оружие. Их только слегка расстраивало, что первыми здесь похозяйничали возглавлявшие штурм карлы, сграбастав с поля брани все мало-мальски ценное.

— Стар я для этого вороньего пиршества, — вздохнул Зоб.

Он наклонился размять затекшее колено. Ногу от щиколотки до бедра льдистым жгутом пронимала боль.

— Кернден Зобатый, ну наконец-то он здесь!

Около Героя сидел Жужело, при виде своего воителя он вскочил, отряхивая зад от грязи.

— А то я уже ждать отчаялся!

Меч Мечей в ножнах он закинул на плечо и указал им на долину, откуда они пришли.

— Я уж думал, не решил ли ты по пути сюда осесть на каком-нибудь из тех вон хуторов.

— Да уж и впрямь надо было.

— Хм, а кто б тогда показал мне судьбу?

— Ты рубился?

— Да уж как водится. В самой гуще. Здесь мне равных нет, как в песнях поется. Ох, и пришлось мечом помахать.

А на самом, гляньте-ка, ни царапины. Зоб ни разу не видел, чтобы Жужело выходил из боя хотя бы со ссадиной. Скребя в затылке, он хмуро оглядел побоище. Ветер решил дохнуть свежим дыханием, взлохматил одежды на трупах.

— Много народу полегло.

— Ага, — отозвался Зоб.

— Груды и груды.

— Да.

— Хотя в основном Союз.

— Да.

Жужело стряхнул меч с плеча и воткнул в землю, руки сложив на гарде, а подбородком уткнувшись в рукоять.

— И все равно, даже если рубишь врага, сам этот вид, знаешь… заставляет задуматься о том, такая ли уж хорошая штука эта война.

— Ты шутишь?

Жужело помолчал, вращая меч по оси, пока кончик запятнанных ножен не съехал на такую же запятнанную траву.

— Теперь уж и не знаю. Агрик убит.

Зоб замер с приоткрытым ртом.

— Бросился в бой в передних рядах. Убит оказался здесь. По-моему, заколот мечом, куда-то вот сюда, — Жужело ткнул себе в бок, — в подреберье, и меч, вероятно, вышел наружу…

— Какая уж теперь разница, — досадливо отмахнулся Зоб.

— Наверно, никакой. Грязь есть грязь, прах есть прах. На нем все равно была тень с той самой поры, как убили его брата. Это было видно по нему. Во всяком случае, мне. Парень все одно долго бы не протянул.

Вот уж утешение.

— Как остальные?

— Весельчаку Йону поставили зарубку-другую. Брека нога по-прежнему беспокоит, хотя он об этом не говорит. Ну а так все в добром здравии. Во всяком случае, не хуже прежнего. Чудесница вот думает, как бы нам похоронить Агрика рядом с братом.

— Хорошо.

— Тогда давай, наверное, выроем яму, пока никто другой на то место не покусился?

Зоб со вздохом огляделся по сторонам.

— Если у вас отыщется свободный заступ. А я подойду сказать слова.

Конец дня вполне в духе его начала. Не успел Зоб отойти на пару шагов, как у него на пути оказался Хлад.

— Тебя желает Доу, — сказал он скользким шепотом, и шрамом, и угрюмой ухмылкой напоминая самого Великого Уравнителя, не иначе.

— Ладно. — Зоб почувствовал неудержимое желание вновь взяться за заусенцы. — Скажи им, что я сейчас подойду. Я же недолго там буду?

Вместо ответа Хлад пожал плечами. Если у Зоба учиненная мясорубка не вызывала добрых чуств, то Черный Доу деяниями дня был, похоже, доволен. Он стоял, прислонясь к камню, с недоеденным яблоком в руке, лицо забрызгано кровью.

— Зобатый, репей старый! Куда ты, черт возьми, подевался?

— Честно говоря, ошивался по хромоте своей в хвосте.

Неподалеку от вождя бдили с обнаженными мечами Треснутая Нога и несколько его карлов. С учетом одержанной победы что-то многовато стали.

— Я уж думал, ты убился, — сказал Доу.

Зоб поморщился, подволакивая пылающую ногу. Не знаю, как вы, а мы не против еще немного пожить.

— Да вот прыти не хватило оказаться среди убитых. За молодыми разве угонишься. Стоять я буду там, где укажешь, а вот переть на скорости вперед — это занятие для молодых.

— Но ведь я как-то успел с передними рядами.

— Не у всех такой аппетит к крови, как у тебя, вождь.

— Да, я такой. Даже не припомню, когда за день все так славно удавалось.

Доу положил руку Зобу на плечо и вывел его на пятачок между камнями, откуда открывался вид на юг через долину. То самое место, где стоял Зоб, когда впервые заметил приближение Союза. Как все изменилось за считаные часы.

В скудеющем предзакатном свете обветшалая стена словно ощетинилась отблесками оружия. То же самое вниз по склону. Там копали рвы, затачивали колья, Герои превращались в крепость. Несколько ниже южный склон холма, как мусор, устилали тела, далеко, до самых огородов. От одного трупа к другому перепархивали вначале люди, затем вороны — мусорщики, каркающие счастливым хором. Согнанный подневольный люд стаскивал в кучи для предания земле раздетые тела — один труп неотличим от другого. Когда человек умирает в мирное время, по нему текут потоки слез, собираются процессии; родственники, друзья и знакомые говорят друг другу слова утешения. Того же, кто погибает на войне, хорошо если присыплют количеством грязи достаточным, чтобы он не смердел.

Доу поманил пальцем:

— Хлад.

— Да, воитель.

— Я слышал, в Осрунге пленен кто-то из знати. Офицер Союза или еще кто. Почему бы его сюда не притащить и не посмотреть, что из него можно вытянуть в плане полезных сведений?

Глаз Хлада оранжево блеснул в луче заката.

— Сделаем.

Он пошагал, переступая трупы легко, как палые листья. Доу проводил его хмурым взглядом.

— Надо ж чем-то загружать подчиненных, да, Зобатый?

— Наверное.

Интересно, чем Доу собрался загрузить, черт возьми, самого Зоба.

— Н-да, за день сделано немало.

Доу отбросил огрызок яблока и хлопнул себя по животу с видом человека, который сегодня впервые наелся вдосталь, а несколько сот трупов — это так, объедки.

— Так точно, — ответил Зоб.

Может, ему и самому не мешало попраздновать. Выдать коленце, хотя бы одной ногой. Спеть, чокнуться со всеми кружкой браги. Но нет, все болит. Болит, и спать охота, а проснуться в доме у воды, и никогда больше не видеть ни единого поля сражения. Тогда не придется нести околесицу над прахом Агрика.

— Ну вот. Оттолкнул их назад, к реке. По всей линии, — Доу величаво махнул на долину рукой с почерневшей запекшейся кровью под ногтями. — Ричи одолел частокол и выпнул Союз из Осрунга. Скейл занял Старый мост. Золотой отогнал всю эту братию через отмель. Там его остановили, но… Прямо-таки настораживает: слишком уж все гладко у меня получается.

Черный Доу подмигнул Зобу. Не сигнал ли это к тому, чтобы в спину вогнали нож?

— Надеюсь, народ теперь не будет брюзжать, что я не такой боец, за которого меня принимали?

— Да нет, наверно.

Как будто Доу его за этим позвал.

— Вообще-то Хлад говорил, я тебе для чего-то нужен.

— А что, паре старых вояк после битвы и поболтать нельзя?

Ножу в спине Зоб удивился бы куда меньше, чем этому.

— Почему, можно. Просто не думал, что в собеседниках у меня будешь ты.

Доу помолчал.

— Да и я тоже. Пожалуй, мы оба должны быть удивлены.

— Так точно, — сказал Зоб, не зная, что добавить.

— Завтра мы можем подпустить к себе Союз, — сказал Доу. — Так что побереги свои старые ноги.

— Думаешь, они осмелятся? После всего этого?

Доу ощерился.

— Мы задали Челенгорму хорошую трепку, но за реку не переправилось и половины его людей. А ведь это только одна дивизия из трех.

Он указал в сторону Адвейна, где в сумерках мигали огоньки — яркие точки факелов, отмечающие траекторию движения вражеской армии.

— Там подводит свои полки Миттерик. Свежие, готовые к бою. А с другой стороны, я слышал, идет Мид.

Палец Доу двинулся влево, к дороге на Олленсанд. Огни виднелись и там, едва различимые в такой дали. Сердце захолонуло.

— Так что работы здесь будет хоть отбавляй, насчет этого не волнуйся. — Доу подался ближе и вцепился пальцами Зобу в плечо. — Все у нас только начинается.

Пораженные

Ваше августейшее величество,

с огорчением довожу до Вас, что Ваша армия и Ваши интересы на Севере пострадали самым серьезным образом. Сегодня утром передовые отряды дивизии генерала Челенгорма достигли городка Осрунг и заняли сильную позицию на холме, опоясанном кольцом древних камней, именуемых Героями. Однако подкрепления задержались из-за плохого состояния дорог, и прежде чем наши основные силы переправились через реку, северяне атаковали большим числом. И хотя сражались со всей отвагой, Шестой и Ростодский полки оказались опрокинуты. Утерян штандарт Шестого полка. Потери исчисляются тысячей убитых и примерно таким же количеством раненых. А еще многие оказались в руках врага.

Лишь благодаря отваге Первого кавалерийского Вашего величества полка было предотвращено дальнейшее ухудшение событий. Теперь северяне хорошо укреплены вокруг Героев. На склонах видны костры их лагерей. Когда ветер дует с северного направления, слышны чуть ли не их песни. Тем не менее мы удерживаем землю к югу от реки, а дивизии генерала Миттерика с восточного фланга и лорд-губернатора Мида с западного начали сближаться, чтобы с первыми лучами рассвета нанести удар. Завтра северянам будет уже не до песен.

Остаюсь Вашим преданнейшим и недостойным слугой —

Бремер дан Горст, королевский обозреватель Северной войны.

Густеющий сумрак полон криков, стука и лязга, горек от дыма костров, а еще более от едкого духа поражения. Потрескивал на ветру огонь и шипели в руках факелы, выхватывая из темени лица, изнуренные днем перехода, ожидания, беспокойства. А кое-где и потасовок.

Дорога от Уфриса заполнена бескрайней чередой перегруженных повозок, верховых офицеров, устало марширующих солдат. Дивизия Миттерика продиралась мимо, видя на пути раненых и увечных, заряжаясь страхом еще до того, как пахнуло врагом. То, что до разгрома на Героях представлялось чем-то отдаленным, обретало сокрушительную вещественность. Мертвый мул с остекленело выпученными глазами. Телега со сломанной осью, стянутая с дороги и разобранная на дрова. Сорванная с креплений и брошенная палатка с желтым солнцем Союза на мятой парусине. Все стало символами судьбы.

Прошлые месяцы, когда Горст совершал утренние пробежки по лагерям то одних, то других полков, страх был здесь редкой залетной птицей. Хотя и гостили скука, тупая усталость, голод, хворь, безнадега и тоска по дому, вместе взятые. Но не страх перед врагом. Теперь же он был везде, и въедливый его дух лишь крепчал по мере того, как сгущались тучи и солнце уходило за пустоши и пади. Если победа делает людей храбрыми, то поражение превращает их в трусов.

Посреди села Адвейн напрочь застряли несколько редкостно громоздких повозок, по восьмерке лошадей в каждой. Красный от натуги офицер что-то орал старику, сидящему рядом с возницей.

— Да вы знаете, кто я?! — встречно разорялся старик, размахивая подорожной, смоченной первыми каплями дождя. — Я Сауризин, адепт-химик университета Адуи! У меня рескрипт самого лорда Байяза: это снаряжение немедля пропустить!

Горст оставил их за спором и миновал квартирмейстера, грохочущего в двери в поисках места на постой. На улице стояла северянка с тремя припавшими к ее ногам детишками и под набирающим силу дождем невидяще смотрела на горстку монет у себя на ладони. Вышвырнуты из своей лачуги, чтобы дать место какому-нибудь глумливому лейтенанту, которого вытеснит какой-нибудь спесивый капитан, а того выставит вон какой-нибудь чванливый майор. Где-то к той поре окажется эта женщина со своими детьми? «Может, будет мирно почивать у меня в палатке, пока я геройски коротаю ночь на сырой дернине снаружи? Надо лишь протянуть руку…» Но он, опустив голову, молча протопал мимо. Большинство убогих домишек переполнено ранеными; те, кто мог ходить, теснились на крыльце или около. Они смотрели на него; перекошенные от боли, заляпанные грязью, перевязанные тряпьем лица были полны вялого укора. Горст в ответ смотрел на них. «Мое ремесло — делать увечных, а не утешать их».

Он предложил раненым бутылку рома, прихваченную из офицерской кухни, и они по очереди стали к ней прикладываться, пока не опустошили. При этом никто, кроме одного, схватившего его на секунду за руку, не поблагодарил за угощение. Впрочем, ему до этого не было дела.

В дверях, тяжело вздыхая, появился хирург в замызганном фартуке.

— Генерал Челенгорм здесь? — осведомился Горст.

Тот указал ему место на отшибе, и через несколько шагов он услышал голос — тот самый, что последние дни нетерпеливо выкрикивал приказы.

— Уложите их здесь, вот так! Расчистите место! За корпией, мигом!

Челенгорм стоял коленом на раскисшей земле, держа за руку лежащего на носилках. Генерал наконец избавился от своры прихлебателей-штабистов, если только они не полегли на холме.

— Не беспокойтесь, всем, чем можем, поможем. Вы герои, каждый из вас!

Он чавкнул коленом по грязи возле лежачего.

— Ты сделал все, что мог. Вина, друзья мои, во всем была моя, и ошибки тоже мои.

Он стиснул ему плечо, медленно встал.

— Моя вина. Моя.

Похоже, в ком-то поражение пробуждает самое лучшее.

— Генерал Челенгорм?

Трепетный свет факела озарил его лицо, осунувшееся и внезапно постаревшее.

— Полковник Горст, как вы…

— Прибыл маршал Крой.

Генерал на глазах как будто сдулся. Или лишился хребта.

— Ну да, конечно.

Он оправил перепачканный грязью мундир, привел в надлежащее положение пояс с мечом.

— Как я выгляжу?

Горст открыл было рот, но Челегорм его перебил:

— Только не надо меня подбадривать. У меня вид пораженного.

«Точно».

— Прошу вас, не отрицайте этого.

«Я и не отрицаю».

— Я таков, какой я есть.

«Что верно, то верно».

Обратно генерала вел Горст — по закоулкам, через поток армейских кухонь, сквозь колготню предприимчивых, галдящих без умолку коробейников. Он был во власти уныния. Как оно часто бывает.

— Полковник Горст, мне нужно вас поблагодарить. Тот ваш бросок спас мою дивизию.

«Быть может, он спас и мою карьеру. Дивизия твоя может гореть синим пламенем, если я вновь стану первым стражем короля».

— Мои мотивы были не так уж бескорыстны.

— А у кого они бывают таковыми? Но в историю заносятся результаты, а не мотивы. Все наши резоны вилами по воде писаны. Правда же в том, что я чуть не уничтожил дивизию. Мою дивизию.

Челенгорм сокрушенно вздохнул.

— Ту, которую король столь неосмотрительно вверил мне. А я взял ее и разбазарил.

«Взял, да не сказать чтобы крепко: часть все же осталась».

— Но вы же знаете короля.

«Да уж как не знать».

— У него романтическое представление о старых друзьях.

«У него романтическое представление считай что обо всем».

— По возвращении домой я буду, несомненно, осмеян. Унижен. Отвергнут.

«Милости просим в мою шкуру».

— Быть может, я этого даже заслуживаю.

«Возможно, что и да. А вот я — нет».

И тем не менее, когда Горст искоса поглядел на понуро шагающего Челенгорма, волосы прилипли ко лбу, с носа свешивается дождевая капля — картина полного самоуничижения, хоть в зеркало не смотрись, — его отчего-то пробрала волна неизъяснимого сочувствия. Неожиданно для себя он положил руку генералу на плечо.

— Что могли, вы сделали, — сказал он. — Не надо винить себя.

«Как учит опыт, скоро это за тебя будут делать легионы самодовольных лицемеров».

— Тогда кого же мне винить? — куда-то в дождь прошептал Челенгорм. — Кого?

Если лорд-маршал Крой и был заражен страхом, то этого не показывал ни он сам, ни кто-либо из охваченных его железной аурой. Там, куда падал его взгляд, солдаты принимались печатать шаг, офицеры командовали твердо, но без крика, а раненые подавляли стоны и стоически молчали. В радиусе примерно в полсотни шагов — с Кроем, гордо возвышающимся в седле по центру, — не было ни упадка боевого духа, ни ослабления дисциплины, ни, разумеется, пораженческих настроений. Выправка Челенгорма по приближении к этому символическому кругу заметно улучшилась, и он, подойдя, бойко отсалютовал.

— Лорд-маршал Крой!

— Генерал Челенгорм, — маршал с высоты седла метнул орлиный взгляд, — мне доложили, имело место столкновение с неприятелем?

— Так точно. Северяне напали крайне большим числом. Крайне большим, и крайне быстро. Хорошо скоординированный штурм. Они совершили ложный выпад на Осрунг, и я послал к городу полк для подкрепления. Хотел отправить больше, но к тому времени… было поздно что-то делать, кроме как пытаться удержать их на той стороне реки. Слишком поздно для…

— Состояние вашей дивизии, генерал.

Челенгорм приумолк. Плачевное состояние его дивизии было и так налицо.

— Два из пяти полков пехоты задержались из-за плохих дорог, и им только предстоит вступить в бой. Тринадцатый держал Осрунг и отступил в боевом порядке, когда в ворота ворвались превосходящие силы неприятеля. Есть убитые и раненые…

Челенгорм забубнил печальный список потерь.

— Основная часть Ростодского полка, примерно девять рот, была перехвачена внезапным ударом в открытом поле и разбита. Шестой полк на момент нападения северян удерживал холм и потерпел форменный разгром. Был рассеян и согнан вниз, в поля. Шестой полк, осмелюсь доложить… — у Челенгорма задергались губы, — перестал существовать.

— Полковник Веттерлант?

— Предположительно в числе поверженных на той стороне реки. Убитых там очень много. До раненых мы просто не можем добраться. Слышны их стенания. Они почему-то все время хотят воды, — Челенгорм коротко заблеял несуразным смехом. — Я-то думал, они будут просить, ну… спиртного или там чего еще.

Крой молчал. Горст не находил возможности вставить слово.

Челенгорм продолжал бубнеж, как будто молчать ему было невыносимо.

— Первый полк кавалерии понес потери возле Старого моста и отошел, но удержал южный берег. Так что он расколот надвое. Один батальон переправился через болота и сосредоточился в лесах на левом фланге.

— Это может оказаться полезным. А остальные?

— Отважно сражались рядом с полковником Горстом на отмелях и ценой больших потерь с обеих сторон обратили врага вспять. Наше единственное победное столкновение за сегодня.

Крой обратил свое внимание на Горста:

— Опять геройствуем, полковник?

«Лишь малое участие, чтобы помешать поражению перерасти в разгром».

— Немного участия. Геройства никакого.

— Лорд-маршал, ваше требование я помнил, — вклинился Челенгорм, — то самое, насчет незамедлительности. Вы писали кое-что насчет незамедлительности.

— Писал.

— Я постоянно держал в уме, что король желает быстрых результатов. А потому ухватился за возможность напасть на врага. Ухватился… чересчур рьяно. Я совершил ужасную ошибку. Самую ужасную, и я один несу за нее полную ответственность.

— Да нет, — Крой тяжко вздохнул, — не вы один. Вы разделяете ее со мной. И с остальными. С дорогами. Характером поля боя. Ненужной поспешностью.

— Тем не менее я проиграл. — Челенгорм протянул маршалу меч. — Покорно прошу отстранить меня от командования.

— Король этого слушать бы не стал. Не буду и я.

Меч генерала повис, кончиком царапнув глину.

— Слушаюсь, лорд-маршал. Мне, конечно же, надо было более тщательно прочесать лес…

— Несомненно. Однако вам было приказано продвигаться на север и искать врага. — В изменчивом свете факелов Крой медленно оглядел обращенное в хаос село. — Вот вы его и нашли. Это война. Ошибки случаются, и когда они происходят… Ставки высоки. Но ничего не закончено. Наоборот, мы еще толком и не приступали. Сегодняшний вечер и завтрашний день вы проведете за отмелью, а именно на той ее стороне, где нынче негеройски проявил себя полковник Горст. Сосредоточьте центр, переоснастите дивизию, присмотрите за ранеными, восстановите боевой дух и…

Он мрачно воззрился на общий раздрай.

— …Должную дисциплину.

— Слушаюсь, лорд-маршал!

— Я со своей ставкой размещусь на склонах Черной пади, там будет хороший обзор поля битвы. Поражение всегда болезненно, но я думаю, у вас будет еще одна возможность принять участие в этой баталии.

Челенгорм подобрался; появление прямой цели частично вернуло ему утраченную хватку.

— Лорд-маршал, к послезавтрашнему дню моя дивизия к бою будет готова, можете на это рассчитывать!

— Хорошо.

Крой поскакал прочь, исчезнув в ночи со своей неукротимой аурой и свитой штабистов.

Пока утихал стук копыт, генерал стоял навытяжку, застыв в прощальном салюте маршалу. На подходе к дороге Горст обернулся: Челенгорм все еще там стоял — один, с поникшими плечами под дождем: косые белые штрихи сквозь шипенье чадящих факелов.

Достойное обращение

Не быстрее прихрамывания Фладда, то есть совсем уж по-черепашьи, они под секущим дождем пробирались по тракту в сторону Осрунга. Путь освещал факел Рефта — лучина, а не факел: просматривается лишь щербатая глина на пару-тройку шагов, раздавленные колосья по бокам, испуганные физиономии Брейта с Кольвингом да идиотские буркалы Стоддера. Все, как один, смотрели вперед в сторону городка — тускловатое созвездие огоньков посреди темени, под шапкой облаков. Руки сжимали то, что в их мелкой артели оборванцев сходило за оружие. Как будто сейчас в бой, хотя сражение давно миновало, без них.

— Почему нас, черт возьми, держали на самых задах? — негодовал Бек.

— Из-за моего ущербного колена и вашей необученности, дурак, — бросил Фладд через плечо.

— И как же мы обучимся, на задах-то?

— Обучитесь, как не упорхнуть почем зря на тот свет. А это уже большая наука, в которой стоит поупражняться, если хочешь знать.

Но Бек знать ничего не хотел. Его уважение к Фладду таяло с каждой пройденной вместе милей. Старого осла, похоже, интересовало только, как уберечь своих ребятишек от драки, а еще он посылал их со всякими глупейшими заданиями: там копнуть, тут поднести или разжечь костер. Ну, и еще держать в тепле ногу. Его ногу. Делать бабскую работу Бек мог и у себя на хуторе, не на холоде и не на ветру. Он пришел сражаться, заработать себе имя и прославиться деяниями, достойными песен. Он хотел сказать это вслух, как вдруг за рукав его ухватил Брейт, тыча куда-то вперед.

— Там кто-то есть! — тихонько взвизгнул он.

В темноте шевелились тени. Бек насторожился; рука легла на меч. Факел высветил три смутных силуэта, свисающих с дерева на цепях. Людские тела, черные от копоти, медленно поворачивались; тонко поскрипывал сук.

— Дезертиры, — махнул рукой Фладд, даже не останавливаясь. — Повесили да сожгли.

Бек, проходя мимо, не спускал с них глаз. На людей уже и не похожи; так, обугленные головни. У того, что посередине, болталась на шее какая-то доска — наверно, с надписью, — но она обгорела, да и читать Бек не умел.

— А зачем сжигать? — спросил Стоддер.

— Затем, что у Черного Доу с давних пор аппетит к запаху горелой человечины, и с годами он не убавился.

— Предупреждение такое, — прошептал Рефт.

— Какое такое?

— Чтоб не дезертировали, — пояснил Фладд.

— Тупица, — добавил Бек в основном из-за того, что от этих головешек было не по себе. — Так только с трусами поступают, чтобы не…

Снова визг — на этот раз Кольвинг; Бек опять схватился за меч.

— Да это так, горожане, — Рефт поднял факел повыше и высветил встревоженные лица.

— У нас ничего нет! — замахал костлявыми руками старик, стоявший впереди. — Нету ничего!

— Да нам ничего и не надо, — отозвался Фладд, — ступайте себе.

Те настороженно прошли мимо — старики, несколько женщин, пара детей. Дети еще младше, чем Брейт, то есть даже говорить толком не научились. Все шли, сгибаясь под поклажей, двое толкали перед собой скрипучие, груженные скарбом тачки: лысые меха, старые горшки да кое-какие инструменты — словом, то, что и в хозяйстве у матери Бека.

— Снимаются с насиженного места, — протянул Кольвинг.

— Знают, что их ждет, — определил Рефт.

Из ночи проявился Осрунг: замшелый забор из заточенных сверху бревен, высокая каменная башня с зевом пустых ворот и горящими щелками окон. На карауле угрюмые люди с пиками. Молодые ребята, сплошь перемазанные раскисшей грязью, в свете факелов на столбах копали яму.

— Вот черт, — шепнул Кольвинг.

— Именем мертвых, — проскулил Брейт.

— Так это они и есть, — отвесив губищу, сказал Стоддер.

Бек не нашелся что сказать. То, что он поначалу принял за кучу глины, на самом деле было кучей трупов. Помнится, он видел, как лежал перед погребением Гельда из долины, который утонул в реке. Бек тогда счел себя за крепкого нутром, но здесь совсем другое. Раздетые догола, сваленные как попало, кто вверх, кто вниз лицом, скользкие от дождя. Все как один мужчины… Голова пошла кругом. Лица искаженные, где целиком, а где только части… Руки-ноги, животы-спины, все вперемешку, как единое многолапое чудовище. Даже думать не хочется, сколько их. Вон торчит нога, в бедре зияет рана. Все так неестественно. Когда они проходили мимо, землекоп приостановился, сжав заступ в белых, как у мертвеца, руках. Рот у него подергивался, словно парень собирался расплакаться.

— Давайте уже.

Фладд завел их в проход. К частоколу изнутри были прислонены выбитые ворота. Рядом лежал большущий ствол дерева с отсеченными до удобной длины сучьями, чтобы сподручнее держать. Тяжелый заточенный конец окован грубым черным железом в свежих зазубринах.

— Видал? — прошептал Кольвинг. — Это же таран.

— Да видал, — отозвался Рефт.

Город выглядел и вел себя странно. Настороженно, беспокойно. Одни дома были наглухо заперты, у других, темных и безжизненных, окна и двери нараспашку. Угрожающего вида бородачи пускали фляжку по кругу. В проулке боязливо жались какие-то ребятишки, их глаза тревожно блеснули в свете факела. Отовсюду то и дело доносились непонятные звуки — какое-то побрякивание, поскрипывание, шуршанье. Иногда глухой стук и возгласы, резкие вскрики. Между строениями голодной рысцой шныряли стайки людей с факелами и клинками в руках.

— Что происходит? — поеживаясь, спросил Стоддер.

— Мародерствуют помаленьку.

— Но… это же наш город?

Фладд пожал плечами.

— Они за него сражались. Кто-то сложил здесь голову. Не уходить же с пустыми руками.

Под протекающим скатом крыши с бутылкой в руке сидел длинноусый карл, он что-то неразборчиво съязвил, когда они проходили мимо. В дверном проеме возле него лежал труп — наполовину внутри, наполовину на улице; затылок представлял собой жирно лоснящуюся массу. Непонятно, жил ли этот человек в доме или пытался в него вломиться. И даже мужчина это или женщина.

— Чего-то ты притих, — сказал Рефт.

Бек хотел в ответ сострить, но вырвалось лишь бессмысленное «эйе».

— Подождите-ка здесь, — сказал неожиданно Фладд.

И захромал к человеку в красном плаще, направляющему карлов туда и сюда. Неподалеку в закоулке сидели люди со связанными руками. На головы и плечи им уныло моросил дождь.

— Пленники, — сообразил Рефт.

— Как-то они не сильно отличаются от наших, — заметил Кольвинг.

— И вправду, — Рефт хмуро пригляделся. — Небось кто-то из парней Ищейки.

— Кроме вон того, — указал Бек. — Уж он-то точно от Союза.

Голова у пленного забинтована, одет в форму южан — один красный рукав разорван, рука под ним в царапинах, а на другом сохранился обшлаг с причудливой золотой тесьмой.

— Верно, — сказал вернувшийся Фладд. — Я схожу узнаю, что нам предстоит завтра, а вы пока следите за этими пленными. И смотрите, чтоб никто из вас — ни вы, ни они — к моему приходу не умудрился окочуриться!

Он заковылял вверх по улице.

— Больше делать нечего, как этих вот караулить, — проворчал Бек, к которому от вида этих висельников частично вернулась брезгливость.

— А ты думал, тебе что-нибудь посолидней поручат? — прохрипел один, с сумасшедшинкой в глазах.

Сквозь застарелые бурые пятна у него на перевязанном животе проступала свежая кровь. Кроме рук, ему связали еще и лодыжки.

— Щеголье хреново, еще и имен-то не заслужили!

— Да заткнись ты уже, Крестоног, — буркнул другой пленный, не поднимая глаз.

— Сам заткнись, дырка от задницы! — рявкнул Крестоног, да так злобно, будто вот-вот набросится. — Вечер-то, может, и за ними, но с утра здесь будет Союз. Солдат там больше, чем муравьев в муравейнике. А с ними Ищейка, а с Ищейкой знаешь кто?

Он осклабился, показав гнилые зубы, вытаращил глаза и выдал:

— Сам Девятипалый!

Беку кровь бросилась в лицо, сделалось душно. Девятипалый, Девять Смертей… Тот, кто убил отца. Убил на поединке отцовским же мечом, который вот он, в ножнах у пояса.

— Вранье! — пискнул Брейт, а у самого, видать, душа ушла в пятки, хотя при ребятах было оружие, а узники сидели связанные. — Черный Доу Девятипалого давно сразил, много лет назад!

Крестоног, все так же щерясь, не замедлил ответить:

— А вот мы завтра увидим, недоносок. Мы…

— Да плюнь ты на него, — сказал Брейту Бек.

— Ишь ты, плюнь! А самого-то как звать?

Бек подошел и пнул Крестонога прямо по ребрам.

— А вот так!

И припечатал еще раз так, что мерзавец аж согнулся и запал злости из него улетучился.

— Так меня звать! Так, драть твою лети! Расслышал, или повторить?

— Ничего, что отвлекаю?

— Чего? — рыкнул Бек, оборачиваясь со сжатыми кулаками.

За спиной стоял кто-то здоровенный, выше Бека чуть не на голову, на плечах меховая накидка в бисеринах дождя. А сбоку на лице жутчайшего вида шрамище. И вместо глаза — тусклая оловяшка.

— Сам Хлад, — завороженно шепнули снизу.

Бек тоже слышал эти истории. Все их слышали. Говорят, Хлад выполнял у Черного Доу поручения, слишком черные для него самого. А еще, что он сражался и у Черного колодца, и за Кумнур, и за Дунбрек, и в Высокогорье, рядом и с легендарным Руддой Тридуба, и с Ищейкой. И с Девятипалым. Говорят, он хаживал на юг за моря и обучился там колдовству. И что глаз у него из чистого серебра, и будто бы он по доброй воле обменял его у какой-то ведьмы на свой живой, и через него теперь может видеть, о чем человек думает.

— Я от Черного Доу.

— Эйе, — прошептал Бек; волосы у него встали дыбом.

— Надо одного из этих забрать. Офицера Союза.

— Вот этого, наверно.

Кольвинг ногой ткнул южанина с разорванным рукавом; тот лишь хрюкнул.

— А, так это не кто иной, как пес Черного Доу! — ожил Крестоног, щерясь окровавленными зубами; новые пятна проступили и сквозь повязку. — Чего ж не лаешь-то, а, собака?

Лаешь, собака! Бек ушам не мог поверить, как и все остальные. Наверное, рана в животе означала скорую смерть, и пленный обезумел.

— Хм.

Хлад поддернул штаны, чтоб удобней было опуститься на корточки, и присел, утонув башмаками в грязи. В руке у него очутился нож — небольшой, с палец, огнисто поблескивающий.

— Так ты меня, выходит, знаешь?

— Знаю, псина. А собак я, драть их лети, не боюсь.

Хлад приподнял бровь над целым глазом; металлический оставался неподвижен.

— А ты, я вижу, герой.

И воткнул нож Крестоногу в икру, без усилия, как Бек мог бы ткнуть пальцем соседа при побудке. Нож гладко вошел и вышел, а Крестоног засипел и заизвивался.

— Стало быть, я пес Черного Доу?

Хлад ткнул его в другую ногу, на этот раз глубже и в бедро.

— Это правда: вишь, какой сранью приходится заниматься.

Он ткнул узника снова, примерно в то же место.

— Собака-то, видишь, ножа держать не умеет. А вот я могу.

Ни в голосе его, ни в выражении лица не было злобы, одна брезгливая скука.

— Так что чем могу.

А сам тык, тык.

— Ы! Ы! — надсадно вскрикивал, извиваясь, Крестоног. — Эх, если б у меня был клинок…

— Если? — Хлад сплюнул. — И что тогда?

Он ткнул Крестонога в бок, где повязка.

— Нет его у тебя, на том и прижмись.

Крестоног изогнулся, получил от Хлада тычок в спину.

— А у меня вот есть. Не веришь, глянь.

Тык, тык, тык.

— Смотри-смотри, герой.

И в ноги его сзади, и в задницу, только кровь темными кругами проступала сквозь тряпье. Крестоног тонко выл и вздрагивал, а Хлад, отдуваясь, вытер нож о рукав офицера Союза, измазав золотую тесьму красным.

— Ну ладно, — подняв офицера на ноги, ножик Хлад аккуратно упрятал куда-то за пояс, — этого я забираю.

— А с этим что делать? — голос у Бека прозвучал хило, тоненько.

Он указывал на Крестонога, который постанывал в грязи, в лоснящихся черным лохмотьях.

Хлад покосился на Бека, взглядом пронизывая как будто насквозь — не зря говорят, что он читает мысли.

— Да ничего, — отворачиваясь, одноглазый равнодушно пожал плечами. — Еще силы на него расходовать. Пускай истекает.

Тактики

Долина расстилалась внизу галактикой помаргивающих точек оранжевого света. Факелы и костры по обе стороны противостояния смазывались, когда по холму с новой силой проходила завеса дождя. Одно скопление огней было, судя по всему, селом Адвейн, другое холмом, именуемым здесь Героями, третье городком Осрунг.

Своей ставкой Мид сделал брошенный постоялый двор к югу от городка, велев передовому полку окопаться на расстоянии полета стрелы от штабного забора. Вместе с полком разместился и Гарод, бесстрашно выкрикивая в темноте какие-то приказы. Добрая половина дивизии все еще подтягивалась по дороге, которая утром представляла собой пыльный тракт, а теперь обратилась в грязную речку с бурунами. Самые задние не подойдут, наверное, даже к рассвету.

— Я хотел вас поблагодарить, — сказал полковник Бринт, со шляпы которого падали дождевые капли.

— Меня? — удивилась Финри, с виду сама невинность. — Это еще за что?

— За то, что эти дни приглядываете за Ализ. Я знаю, она не сказать чтобы светская львица.

— Мне это совсем не в тягость, — слукавила Финри. — Если на то пошло, и вы с Гаром на короткой ноге.

Легкий намек: дескать, смотри, чтоб непременно так было и впредь.

— Гар из тех, кто легко к себе располагает.

— Да неужто?

Они проехали мимо заграждения, где, укутавшись в промокшие плащи, маячили четверо солдат Союза; кончики копий поблескивали в свете фонарей офицеров Мида. Неподалеку развьючивали лошадей, снимая попорченное дождем снаряжение. Разворачивали и ставили палатки, как живые, хлещущие в лица мокрыми складками парусины. Под протекающим навесом ежилась очередь с разнокалиберными емкостями — кто с кружкой, кто с мешком, кто еще с чем: там возле бочек и ларей раздавали провиант.

— А хлеба что, нет? — недовольно спрашивал кто-то.

— Устав гласит: хлеб гоже заменять мукою, — отвечал каптенармус, с хмурой сосредоточенностью отмеряя на весах ничтожное ее количество.

— Так это смотря кому гоже. А печь его на чем?

— Сунь себе в задницу да перни: жар и появится. Я вот… Ой, простите великодушно, госпожа, — спохватился при виде Финри каптенармус, торопливо стягивая головной убор, как будто голод однополчан был для него менее предосудителен, чем слово «задница», способное уязвить нежные чувства светской дамы.

То, что на первый взгляд представлялось бугром на крутом склоне, оказалось старинным строением, затянутым плющом, нечто среднее между флигелем и амбаром, служившим, вероятно, и тем и другим. Мид спешился со всей помпезностью царедворца и пошел во главе свиты, растянувшейся в узком проходе гуськом. Полковника Бринта оставили придерживать очередь, так что Финри удалось проскользнуть в самом начале процессии. В помещении с голыми стропилами пахло сыростью и шерстью; офицеры выстраивались тесным рядком. Над собранием витал дух монарших похорон: каждый тщился выглядеть наиболее чопорно, вместе с тем исподтишка выжидая, не упомянут ли в завещании и его имя. У шершавой стены хмурился генерал Миттерик, оттопыренный большой палец сунув между пуговицами мундира. Он как будто позировал для портрета, причем невыносимо претенциозного. Неподалеку от него бесстрастной глыбой застыл Бремер дан Горст. Финри улыбнулась ему как доброму знакомому, тот в ответ едва кивнул.

Маршал Крой стоял перед большущей картой, ладонью обрисовывая позиции. Финри всегда ощущала теплоту и гордость, когда видела отца за работой. Вот кто истинный образец военачальника. Завидев входящих, Крой подошел пожать руку Миду; поймав взгляд дочери, он чуть заметно улыбнулся.

— Лорд-губернатор Мид, хочу поблагодарить вас за столь быстрое продвижение на север.

Хотя если б движение войск направлял лично его светлость, они бы, может, все еще гадали, где здесь север, а где что.

— Лорд-маршал Крой, — несколько вяло поприветствовал губернатор.

Отношения у них были натянутыми. У себя в провинции Инглия Мид считался выше чином, хотя в военное время по назначению короля отец Финри оказывался главнее.

— Знаю, оставлять Олленсанд было, должно быть, досадно, но вы нужны нам здесь.

— Я вижу, — с характерной язвительностью отозвался Мид. — Как я понимаю, была серьезная…

— Господа!

Офицеры у двери потеснились, давая дорогу вновь прибывшему.

— Извините за задержку: по этим дорогам просто не пролезть.

Вперед вышел коренастый лысый мужчина, на ходу бесцеремонно отряхивая на окружающих мокрые и грязные полы плаща. За ним шел единственный слуга — кучерявый, с корзиной в руке. Финри знала в лицо каждого в окружении короля, будь то хоть Открытый, хоть Закрытый совет, со всеми регалиями и степенью влиятельности, так что отсутствие помпы нисколько не сбило ее с толку. Иными словами, в отставке сейчас Байяз, первый из магов, или нет, а по званию ему по-прежнему нет здесь равных.

— Лорд Байяз, — представил его Крой. — А это лорд-губернатор Мид от Инглии, начальствует над третьей дивизией его величества.

Первый из магов каким-то образом умудрился пожать Миду руку и одновременно его проигнорировать.

— Я знавал вашего брата. Хороший человек, многим его не хватает.

Мид хотел что-то сказать, но Байяза отвлек слуга, вынув из корзины кружку.

— А, чай! Ничто уже не кажется жестоким или ужасным, стоит в руке оказаться кружке чая. Что скажете? Может, кто-нибудь желает?

Желающих не было. Пить чай считалось чем-то непатриотичным, гуркским по сути, чуть ли не изменничеством.

— Ну что, совсем никто?

— А можно мне кружечку?

Финри грациозным движением выскользнула вперед, лорд-губернатор недовольно потеснился.

— В такую погодку самый раз.

Чай она презирала, но охотно бы выдула его хоть целую бадью за возможность обменяться парой фраз с одной из вельможнейших персон Союза. Байяз взглянул на нее, как оценщик в ломбарде, прикидывающий стоимость фамильной драгоценности.

— Моя дочь, — неловко прокашлявшись, представил маршал Крой.

— А, ну да, Финри дан Брок, разумеется. Мои поздравления по поводу замужества.

Финри искусно скрыла удивление.

— Вы несказанно сведущи, лорд Байяз. Я считала себя чересчур незаметной для вашего внимания.

На едкое покашливание Мида она не обратила внимания.

— Ничто не проходит мимо проницательного человека, — заметил маг. — В конце концов, знание — корень силы. Ваш муж, должно быть, и в самом деле прекрасный человек, если своим светом затмевает тень измены своего отца.

— Это так, — Финри беззастенчиво кивнула. — В этом он на отца совершенно не похож.

— Это хорошо, — Байяз улыбался, хотя взгляд оставался жестким. — Очень бы не хотелось в случае чего огорчить вас его повешением.

В неловкой тишине она посмотрела на полковника Бринта, затем на лорд-губернатора Мида — не поддержат ли они хоть чем-нибудь Гара в ответ на беззаветную верность. Бринт хотя бы напустил на себя виноватый вид. Мид же был само блаженство.

— Более преданного человека не сыскать во всей армии его величества, — удалось выговорить Финри.

— Я в восхищении. Только преданность — дело одно, а вот победа — другое. Совсем другое.

Байяз хмуро оглядел притихших офицеров.

— Не лучшие дни, господа. Ох, не лучшие. Давно таких не было.

— Генерал Челенгорм превзошел себя, — сказал Миттерик, к сочувствию, как всегда, примешивая сарказм. — Ему ни в коем случае нельзя было так растягиваться…

— Генерал Челенгорм действовал сообразно моим приказаниям, — перебил маршал Крой. — Да, мы растянулись, а северяне нас подавили…

— Ваш чай.

В руке у Финри очутилась кружка, которую незаметно поднес слуга Байяза. Какие странные у него глаза: один синий, другой зеленый.

— Уверен, что муж ваш — преданный, честный и усердный, каким и надлежит быть солдату, — вполголоса произнес он без тени угодливости.

На губах его мелькнула улыбка, как будто они обменялись меж собой некой шуткой. Какой именно, так и не ясно: человек успел отойти, чтобы из чайничка долить кружку Байяза. Финри скривилась и, убедившись, что на нее никто не смотрит, выплеснула напиток на стенку.

— …выбор был самым жестоким образом ограничен, — говорил ее отец, — учитывая небывалую поспешность, навязанную Закрытым советом…

Байяз его перебил:

— Поспешность, маршал Крой, это вынужденная необходимость; требование скорее политическое.

Маг с хлюпаньем втянул чай; стояла такая тишина, что слышен был бы не только шорох мыши, но и скачок блохи. Финри ужас как хотелось проникнуть в суть интриги; стоит ли говорить, что она всем видом показывала напряженное внимание — сколько можно пользоваться набившими оскомину приемчиками вроде острословия и пикировки насмешками.

— Когда каменщик возводит стену на склоне и она рушится, он едва ли вправе сетовать, что она простояла бы тысячу лет, если б ему для работы дали ровную землю, — Байяз снова шумно отхлебнул, все в той же напряженной тишине. — Так вот, на войне земля никогда не бывает ровной.

Финри так и подмывало выступить в защиту отца, как будто на спине у нее уселась оса, которую надо, не мешкая, раздавить. Тем не менее приходилось помалкивать. Одно дело задирать Мида, и совсем иное — перечить первому из магов.

— В мои намерения не входит и не входило оправдываться, — сухо заметил отец. — За неудачу я несу всю ответственность, а за потери беру всю вину целиком.

— То, что вы не стремитесь отмежеваться от вины, делает вам честь, но не приносит нам пользы. — Байяз вздохнул, как будто выговаривал нерадивому племяннику. — Но давайте же усвоим уроки, господа. Вчерашние поражения оставим за спиной, а приглядимся лучше к завтрашним победам.

Все дружно закивали, даже отец Финри, словно им никогда не доводилось слышать слов более глубоких и емких. Вот что значит власть. Финри не припоминала, чтобы кто-нибудь был ей так отвратителен и одновременно так нравился, как этот человек.

Сбор войска Черного Доу происходил в круге Героев, около костра, полыхающего жаром и шипящего от дождевых капель. Огнистый свет и провалы тени придают людям сходство с бесами, отчего они иной раз и ведут себя по-бесовски; Зоб такого навидался. Вот они все здесь — Коул Ричи, Бродд Тенвейз, Скейл с Кальдером, Железноголовый, Треснутая Нога, названные рангом поменьше. Самые громкие имена и грозные лица на всем Севере, кто с гор, кто из лесов. Нет только тех, кто воюет за чужую сторону.

Гламе Золотому, судя по виду, досталось нынче не на шутку, кто-то у него на морде, как в кузне, поработал. Левая щека — один сплошной рубец, губы потрескались, на физиономии расцветают синяки всех оттенков. Среди хищных лиц выделялся глумливой улыбкой Железноголовый, который в жизни будто не видал ничего отрадней Гламиного расплющенного носа. Застарелая вражда между этими двумя отравляла и без того унылое настроение, царящее вокруг костра.

Зоб, прихрамывая, подошел к Кальдеру.

— Ты-то какого черта здесь делаешь, старикан? — пробормотал тот.

— Да бог его ведает, — ответил Зоб.

Сунув большой палец за пряжку ремня, он искоса оглядел сидящих.

— Глаза уже не те: это сюда, что ли, говно ронять ходят?

Кальдер хрюкнул.

— Нет, здесь место для поноса словесного. Хотя, если хочешь скинуть портки и уронить кой-чего на башмаки Тенвейзу, я возражать не стану. Тем более они у него как раз нужного цвета.

Вот из пятна тени вокруг трона Скарлинга с ленцой вышел Черный Доу, обгладывая мясо с кости. Шум и болтовня пошли на убыль, а вскоре и вовсе стихли; слышались лишь потрескивание костра да приглушенное пение где-то за пределами круга. Доу доглодал кость и кинул ее в огонь, облизал пальцы. Он пристально всматривался в каждое лицо, проглядывающее из темноты. Тянул паузу. Заставлял ждать. Давал понять, кто на этом бугре главный злодей.

— Ну что, — сказал он наконец, — славно денек отработали?

Поднялся немыслимый шум; вожди стучали рукоятями мечей, гремели о щиты латными рукавицами, о доспехи кулаками. В общий гвалт вносил лепту Скейл, грохая шлемом об исцарапанный нагрудник. Постукивал мечом в ножнах Зоб — со слегка виноватым видом: как-никак, бежал он недостаточно быстро, чтоб обнажить его против врага. Кальдер молчал, цыкая зубом и дожидаясь, когда наконец стихнет победная вакханалия.

— Добрый выдался денек! — осклабился Тенвейз.

— Славный был день, — согласился Ричи.

— Мог быть и лучше, — косясь на Золотого, заметил Железноголовый, — кабы нам удалось перебраться через отмели.

Глаза Гламы недобро зажглись, заходили желваки, но он сдержался и ничего не сказал — может, просто потому, что раскрывать рот ему было больно. Доу поднял меч, ощерясь так, что меж зубов показался острый кончик языка.

— Мне то и дело говорят: мир не таков, как прежде. Но в чем-то он все же неизменен, а?

Вновь шумный всплеск одобрения и столько клинков в воздухе, что удивительно, как никого не задело.

— Так вот, это тем, кто говорил, что кланы Севера не способны биться заодно.

Доу набрал воздуха и харкнул в огонь так, что в нем зашипело.

— А это тем, кто говорил, что Союз не побить из-за его числа.

Он снова весьма точно послал в огонь плевок.

— Ну а это тем, кто говорит, что я не тот, кто способен все это устроить!

И он с рыком рубанул мечом костер, взметнув сноп искр. Поднялся неистовый грохот ликования — такой, что Зоб невольно поморщился.

— До-у! — возопил Тенвейз, отбивая такт рукой. — Чер-ный До-у!

Разрозненный гвалт перерастал в скандирование по мере того, как люди попадали в такт ударами кулаков по металлу:

— Чер-ный До-у! Чер-ный До-у!

В хор вступили и Железноголовый, и Ричи, и даже Глама что-то мямлил изувеченным ртом. Зоб молчал. «Принимай победу спокойно и осторожно, — говаривал Рудда Тридуба, — потому что настанет час, и тебе так же предстоит принимать поражение». На той стороне костра поблескивал из тени глаз Хлада. Хлад не ликовал.

Доу вольготно раскинулся на троне Скарлинга, как в свое время Бетод, купаясь в любви, будто ящерица в лучах солнца. Царственным жестом он прервал гвалт.

— Ну что. В долине мы заняли все лучшие места. Им остается лишь пятиться или кидаться на нас, а позиций, откуда они могут это сделать, не так уж много. Так что выдумывать особо нечего. Тем более что такие, как вы, соображают по большей части кулаками.

В ответ послышались многозначительные смешки.

— Так что мне понадобятся кровь, кости и сталь, как сегодня.

Снова одобрительные возгласы.

— Ричи?

— Да, вождь.

Старый воин, сурово поджав губы, ступил в круг огненных отсветов.

— Надо, чтобы твои парни держали Осрунг. Завтра вам, думаю, достанется.

Ричи пожал плечами.

— Все по справедливости. Сегодня им чертовски досталось от нас.

— Не пускай их через тот мост, Ричи. Железноголовый?

— Да, вождь.

— Поручаю тебе отмель. Мне нужны люди на огородах, люди на Детках; люди, готовые умереть, но лучше, если от их рук погибнут другие. Это то самое место, куда южане могут попереть скопом, так что если они на это пойдут, нам надо будет ударить всей силой.

— Это я и сделаю, — Железноголовый послал ехидную улыбку на ту сторону костра. — Меня, в отличие от некоторых, вспять не обратить.

— Это ты о ком? — вскинулся Золотой.

— Ничего, на тебя геройства тоже хватит, — примирил всегдашних соперников Доу. — Сегодня, Глама, ты сражался достойно, так что завтра удачу себе отвоюешь. Стой на участке между Железноголовым и Ричи; пособляй тому или другому, смотря на кого насядут сильнее, если им своими силами справиться будет сложно.

— Есть, — Глама облизнул распухшую губу распухшим языком.

— Скейл?

— Вождь?

— Ты взял Старый мост. Вот его и держи.

— Сделаю.

— Если тебе придется уступить…

— Не уступлю, — заявил Скейл со всей упрямостью юности и недалекого ума.

— …лучше будет иметь вторую линию у той старой стены. Как она зовется?

— Клейловой стеной, — подсказал Треснутая Нога. — По имени того безумца-хуторянина, что ее возвел.

— Может оказаться, что он не зря старался, — рассудил Доу. — У моста тебе всеми силами все равно не развернуться, так что рассади часть своих чуть подальше.

— Сделаю, — сказал Скейл.

— Тенвейз?

— Создан для славы, вождь!

— За тобой склон Героев и Палец Скарлинга. Так что в бой тебе, вероятно, с ходу кидаться не придется. Но помощь может понадобиться Скейлу или Железноголовому, так что приглядывай, может, подкинешь им сколько-то людей.

Тенвейз глумливо посмотрел через костер на Скейла с Кальдером, а заодно и на Зобатого, который, не исключено, был с ними заодно.

— Посмотрю, что смогу из-под себя выдернуть.

Доу подался вперед.

— Мы с Треснутой Ногой будем наверху за старой стеной. Видно, завтра руководить буду с заду, как наши друзья в Союзе.

Дружный всплеск хохота.

— Ну вот, вроде как и все. У кого-то есть еще дельные соображения?

Доу, все так же щерясь, медленно обвел собравшихся взглядом. Зобу говорить хотелось менее всего, да и другие вряд ли мечтали стать мишенью для насмешек…

— У меня есть, — поднял вдруг палец Кальдер, всегда готовый полицедействовать.

Доу прищурился.

— Во как? Ай да сюрприз. И что у нас за стратегия, принц Кальдер?

— Повернуться к Союзу спиной и бежать, — сказал за него Железноголовый, вызвав волну смешков.

— Повернуться к Союзу задом и подставиться, — съязвил Тенвейз.

Кальдер лишь улыбался, дожидаясь, когда уляжется смех.

— Мир, — коротко сказал он.

Зоб зажмурился. Проще влезть на стол и призвать к целомудрию в борделе. Сразу захотелось отойти в сторону, как от кого-нибудь, кто облился маслом вблизи открытого огня. Но как назвать человека, который отступается от друга только потому, что тот не в фаворе? Даже если человеку этому грозит вот-вот превратиться в огненный шар. И Зоб остался стоять с ним плечом к плечу, прикидывая, что это, черт возьми, может быть за игра, поскольку Кальдер на ухищрения был горазд как никто другой. Постоянно что-нибудь на уме. После ошеломленной паузы взметнулись складки плащей, заплясали огни факелов, отбрасывая дикий свет на круг нахмуренно застывших лиц.

— Ах ты поганый негодяй, трус драный! — вскинулся Бродд Тенвейз.

Его физиономия, казалось, готова лопнуть от гнева и презрения.

— Ты моего брата негодяем назвал?! — выпучив глаза, заорал Скейл. — Да я тебе, мразь, гусиную твою шею сейчас сверну!

— А ну тихо! — призвал к порядку Доу. — Если шею и сворачивать, так это мне решать, кому. Принц Кальдер известен умением обращаться со словом. Я за тем его сюда и позвал, чтобы услышать его мнение. Давайте же его выслушаем. Ну, Кальдер? Так зачем нам мир?

— Осторожней, Кальдер, — стараясь не размыкать губ, проговорил Зоб. — Осторожней.

Но принц если и расслышал предостережение, то откровенно плевал на него.

— Потому что война — пустая трата времени, сил, денег и жизней.

— Ах ты трус, драть тебя в задницу! — снова гаркнул Тенвейз.

На этот раз даже Скейл на него не рявкнул, а встал и непонимающе уставился на брата. Поднялась буря негодования, по громкости сопоставимая со скандированием здравиц Доу. Но чем неистовей она становилась, тем шире улыбался Кальдер. Как будто бы от ненависти он цвел, как роза на помойке.

— Война — способ промысла, — сказал он. — А если он не несет добычу, то какая от него польза? Сколько мы уже без толку петляем по горам да долам?

— Ты уже допетлялся до петли у себя дома, собака! — гавкнул кто-то.

— Вот-вот, и это твои разговоры о мире тебя сюда завели, — напомнил Железноголовый.

— Хорошо, а сколько ты, в таком случае, ходишь-бродишь здесь впустую?

Кальдер пальцем бесстрашно ткнул в воителя.

— Или ты?

Он указал на Золотого.

— Или вот он?

Большой палец Кальдера показал на Зобатого. Зоб нахмурился, не желая к этому приобщаться.

— Месяцы? Годы? Маршируете, скачете, уклоняетесь, лежите под звездным небом со своими страхами, недугами, ранами. На ветру, в холоде, а ваши поля и стада, мастерские и жены с детьми остаются заброшенными, без присмотра. За какую такую поживу? Что вы добыли? Какие барыши, какую славу? Если в этом сонмище найдется хоть сотня таких, кто на этих мытарствах разбогател, я хер свой сожру без соли!

— Трусливая, драть ее лети, болтовня! — Тенвейз в сердцах отвернулся. — Слышать ее не могу!

— Трусы от правды как раз и отворачиваются, убегают от нее. А ты, я вижу, Тенвейз, слов боишься? Хорош герой, нечего сказать.

За это принц сорвал куш в виде разрозненных смешков. Тенвейз, задетый за живое, повернулся обратно.

— Мы сегодня одержали победу! Каждый тут не человек, а легенда!

Кальдер в ответ хлопнул по рукояти меча.

— Сегодня, победу? Да только победа-то вышла скромная.

У всех на виду долину заполоняли бесчисленные огни вражеского становища.

— Вон Союз, и еще далеко не весь. Завтра битва будет ожесточенней, а потери тяжелее. Гораздо тяжелее. И победа, если мы ее одержим, будет лишь в том, чтобы удержаться на прежнем пятачке. Только с уймой свежих мертвецов в придачу.

Кое-кто по-прежнему тряс головой, но большинство слушало.

— А насчет того, что кланы Севера не способны сражаться сплоченно или что Союз не победить в силу его числа, так эти вопросы пока остаются без ответа.

Кальдер отправил плевок в костер, совсем как Черный Доу.

— А плеваться вот так каждый может.

— Ты говоришь, мир, — пробурчал Тенвейз, вынужденный в конце концов прислушаться. — Мы тут все знаем, каким любителем мира был твой отец. А не он ли первым начал войну с Союзом?

Кальдера этот вопрос не застал врасплох.

— Он. И это стало его концом. И я, возможно, научился на его ошибке. Ну а ты, позволь тебя спросить?

Он обвел собравшихся взглядом.

— Если хотите знать, вот мое мнение: рисковать жизнью из-за того, что решается обычным разговором — глупость.

Воцарилась удрученная, виноватая тишина. Лишь хлопали под ветром полы плащей да взвивались снопики искр над костром. Доу на троне подался вперед, подбородок по обыкновению положив на гарду меча.

— Что ж, принц Кальдер, огонь мой ты обоссал на славу.

Опять колкие смешки, общая задумчивость схлынула.

— Ну а ты, Скейл? Ты вот хочешь мира?

Секунду-другую братья смотрели друг на друга, Зоб потихоньку от них отстранился.

— Нет, — ответил Скейл. — По мне, так лучше сражаться.

Доу поцокал языком.

— Вишь, что выходит. Похоже, ты даже собственного брата не убедил.

Вновь хохоток, к которому неохотно присоединился сам Кальдер.

— Хотя, надо отдать должное, словом ты владеешь как надо. Может, настанет время, когда мы и вправду захотим поговорить с Союзом о мире. Тогда я непременно за тобой пришлю. — Он оскалил зубы. — Но не нынче.

Кальдер церемонно поклонился.

— Как прикажешь, протектор Севера. Ты у нас вождь.

— Вот уж точно, — прорычал Доу. — Точнее некуда.

Однако Зоб заметил: задумчивых лиц средь разбредающихся в ночи воителей прибавилось. Должно быть, размышляют о невозделанных полях или неотделанных женах. Возможно, Кальдер не такой уж безумец, каким представляется. Оно понятно, воевать северяне любят. Но любят они и пиво. А войны, как и пива, больше живота не выхлебаешь.

— Сегодня мы были вынуждены потесниться. Но завтра все будет наоборот.

Манера маршала Кроя излагать мысль не оставляла возможности для несогласия.

— Завтра мы перенесем удар на врага, и победа будет за нами.

Комната зашуршала крахмальными воротниками в едином преклонении голов.

— Виктория, — прошептал кто-то.

— К завтрашнему утру все три дивизии выйдут на исходный рубеж.

Даром что одна разгромлена, а две другие всю ночь были на марше.

— Мы превосходим их по численности.

Сокрушим их своими трупами!

— Удача у нас под боком.

«Хорошо тебе. А то мой весь в синяках». Впрочем, остальных офицеров эти банальности воодушевляли. Как оно часто бывает с идиотами. Крой повернулся к карте, указуя на южный берег отмели — то самое место, где еще поутру сражался Горст.

— Дивизии генерала Челенгорма нужно время перегруппироваться, а потому вступать в баталию по центру она не будет и ограничится тем, что подойдет к отмели, не переправляясь через нее. Мы же набросимся с обоих флангов.

Маршал подошел к правой стороне карты и решительно вскинул руку вверх по Оленсандской дороге, к Осрунгу.

— Лорд-губернатор Мид, вы — наш правый кулак. С рассветом ваша дивизия двинется на Осрунг, одолеет частокол и займет южную половину города, после чего изготовится к взятию моста. Северная половина более укреплена, к тому же у северян было время обустроить свои позиции.

Худощавое лицо Мида от усердия пошло пятнами, а глаза зажглись от предвкушения схватки с ненавистным врагом.

— Мы смоем их оттуда и предадим мечу, всех до единого.

— Приятно слышать. Но будьте осмотрительны, леса к востоку разведаны не досконально. Генерал Миттерик, ваш удар — слева. Ваша задача — прорваться по Старому мосту и утвердиться на той стороне.

— Прошу не беспокоиться, лорд-маршал. Мои люди, безусловно, захватят мост и погонят проклятых северян до самого, черт возьми, Карлеона.

— На сегодня достаточно и моста.

— Под ваше командование передан батальон Первого кавалерийского, — вставил Фелнигг, воззрившись поверх клювообразного носа на Миттерика так, будто сама мысль о передаче ему хоть чего-то была опрометчивой. — Они проложили путь через болота и расположились за правым флангом неприятеля.

Помощника Кроя генерал не удостоил даже взглядом.

— Возглавить штурм моста я назначил добровольцев, так что мои люди уже соорудили под это дело несколько больших крепких плотов.

Взгляд Фелнигга сделался еще более раздосадованным.

— Насколько я понимаю, там сильное течение.

— Неужто и попробовать нельзя? — заартачился Миттерик. — Не хватало еще, чтобы нас на том мосту продержали все утро!

— Очень хорошо. Но помните, что мы ищем победы, а не славы. — Крой строго оглядел офицерское собрание. — Вопросы есть?

— Всего один, господин лорд-маршал, — поднял палец полковник Бринт. — Нельзя ли, чтобы полковник Горст воздержался от героизма хотя бы настолько, чтобы все остальные успели поучаствовать в сражении?

Слова эти вызвали дружный смех, несоразмерный глубине шутки; службисты хватались за редкую возможность посмеяться. Горст во все глаза смотрел через комнату на Финри, делая вид, что смотрит не на нее. И тут, к его крайней неловкости, оказалось, что мишенью для общих смешков является он сам. Кто-то робко захлопал в ладоши, и вот уже собрание сдержанно аплодировало. Уж лучше бы подтрунивали. «Тогда бы я мог присоединиться».

— Я буду просто наблюдать, — выговорил он.

— Как и я, — подал голос Байяз. — И, возможно, проведу опыт на южном берегу.

Маршал Крой степенно поклонился.

— Всецело в вашем распоряжении, лорд Байяз.

Первый из магов, вставая, хлопнул себя по бедрам; слуга что-то прошептал ему на ухо. Это как будто послужило сигналом: комната стала быстро пустеть, офицеры заспешили по своим подразделениям готовиться к утреннему натиску. «Не забудьте заготовить вдоволь гробов, вы…»

— Я слышала, вы сегодня спасли всю армию?

Он обернулся с достоинством испуганного бабуина и увидел, что на него с парализующе близкого расстояния смотрит Финри. Весть о ее замужестве заставила его похоронить чувства к ней, наряду со всеми остальными, какие у него только были. Но оказывается, они не умерли, и жгли еще сильнее, чем прежде. При виде Финри что-то внутри него неизменно сжималось, а при разговоре с ней затягивалось все сильнее. Если подобный обмен репликами можно назвать разговором.

— Э-э, — выдавил он.

«Я оказался безнадежно окружен на речном перекате и убил семерых — это точно, — а еще нескольких наверняка покалечил. Изрубил их в надежде, что наш изменчивый монарх об этом прослышит и смягчит незаслуженный приговор, который для меня под стать смертному. Я взял на душу массовое убийство для того лишь, чтобы меня объявили невиновным в некомпетентности. За подобные вещи иногда вешают, а иногда награждают аплодисментами».

— Я… Мне… повезло, что я остался жив.

Она подошла еще ближе, и в виски ему оглушительно ударила кровь, а в голове сделалось пусто и легко, как при каком-нибудь серьезном недуге.

— У меня такое ощущение, будто всем нам повезло оттого, что вы живы.

«У меня тоже есть ощущение. В штанах. Было бы несказанным везением, если б ты сунула туда руку. Неужели эту просьбу так сложно уважить, после спасения армии и тому подобного?»

— Я…

«Прости. Я люблю тебя. Почему я прошу прощения? Я ничего такого не сказал. Неужели мужчина должен чувствовать себя виноватым за то, что думает? Возможно».

Она уже отошла и разговаривала с отцом, в чем вины ее, собственно, нет. «На ее месте я бы на меня даже и не глянул, не говоря уж о том, чтобы останавливаться и выслушивать мое писклявое, глупейшее, слюнявое заикание. А ведь жжет. Саднит. Так саднит, когда она уходит».

Он двинулся к двери.

«Просто невмоготу. Какой я пафосный. Тьфу. Терпеть себя не могу».

Кальдер ускользнул со сборища Доу, отложив на потом объяснения с братом, и заспешил между кострами, пропуская мимо ушей приглушенные проклятия сидящего вокруг них сброда. Так он нашел тропу меж двух освещенных факелами Героев, заприметил на склоне золотые отблески и нагнал их сердито шагающего вниз хозяина.

— Золотой. Глама. Постой, побеседовать надо.

Глама угрюмо оглянулся через плечо. Быть может, он был сильно разгневан, но вспухшая щека придавала ему вид недовольного кормом хомяка — Кальдер чуть было некстати не хихикнул. В любом случае, эта тыква сейчас давала ему возможность, которую грех упускать. Следом за Гламой шагали трое его названных, увешанных тускло бряцающим оружием.

— О тфем нам ф тобой бефедовать, Кальдер? — выговорил Золотой шепеляво.

— Тихо, на нас смотрят.

Кальдер подошел с заговорщическим видом, словно у них есть какие-то общие секреты или интересы — манера, которая, как известно, заставляет собеседников держаться подобным же образом, подчас вопреки собственной воле.

— Я думал, мы могли бы оказаться друг другу полезны, поскольку находимся теперь в одном и том же положении…

— Как понять в одном и том же? — возмутился Глама.

Кальдер отшатнулся, изобразив боязливое удивление, но почуял, что рыба клюнула. В словесных баталиях проку от этих недоумков не больше, чем от него самого на поле брани, однако в беседе Кальдер — истинный фехтовальщик. Или удильщик.

— Фто у наф ф тобой мовэт быть обфего, миротворетф?

— У Черного Доу есть фавориты. Любимцы. А нам, остальным, приходится бороться за объедки с господского стола.

— Любимтфы?

Из-за разбитого рта Глама вынужденно шепелявил, а каждое исковерканное слово, похоже, бесило его еще сильней.

— Взять, скажем, сегодняшнюю атаку. Ведь это ты ее возглавил, когда остальные влачились позади. Ты ставил на кон жизнь, был ранен, сражаясь в битве Доу. А теперь вот другие метят на почетные места. А ты, получается, задвинут на зады? Сидишь и ждешь, позовут тебя или нет?

Кальдер придвинулся еще ближе.

— Мой отец всегда тобой восхищался. Всегда говорил, мол, какой это умный, храбрый, справедливый человек, на которого всегда можно положиться.

Удивительно, как быстро действует отъявленная лесть. Особенно на людей с непомерно раздутым тщеславием. Кальдеру это хорошо известно. Он сам в свое время был таким.

— Фто-то я этого от него не флыфал, — прошепелявил Глама, хотя по лицу было видно, что ему хотелось поверить.

— А как он мог? — умащивал Кальдер. — Он же был королем северян. И лишен роскоши говорить людям то, что о них думает.

Тем более что о Золотом он отзывался как о напыщенном болване, как, в общем-то, и сам Кальдер.

— Но я-то в отличие от него такую возможность имею. А потому нет смысла нам с тобой держаться по разные стороны. Это нужно Доу, чтобы разделять нас. Чтобы всю власть, все золото, всю славу делить с Треснутой Ногой и Тенвейзом… И само собой, с Железноголовым.

Золотой дернулся, как будто ему закатили оплеуху по разодранной щеке. Их вражда была так велика, что он, дубина, из-за нее ничего не видел.

— Мы не должны этого допустить, — продолжал Кальдер чуть ли не любовным шепотом, рискнув даже аккуратно возложить Гламе на плечо руку. — Вместе мы с тобой могли бы вершить великие дела…

— Хватит! — вскинулся Глама, сбивая непрошеную длань. — Иди давай, лги кому другому!

А у самого в голосе сомнение. А Кальдеру только этого и нужно. Чуточку сомнения. Если не можешь заставить врагов проникнуться к тебе доверием, посей у них недоверие друг к другу. Терпение, сказал бы отец, терпение. Кальдер с улыбочкой проводил взглядом Золотого с его приспешниками. Главное сейчас — посеять семена. А уж время обеспечит урожай. Если удастся дожить до жатвы.

Прежде чем оставить Финри наедине с отцом, лорд-губенатор Мид удостил ее укоризненного взгляда. Он не мог допустить, чтобы его кто-нибудь превосходил, а уж тем более женщина. Но если он рассчитывал, что у него за спиной она выдаст отцу лишь куцый блеклый отчет, то он ее недооценивал.

— Мид — расфуфыренный, тупой индюк. Пользы на поле боя от него будет не больше, чем от грошовой шлюхи. Хотя нет, — исправилась она, подумав. — Я не вполне справедлива. Шлюха подняла бы боевой дух. А от Мида душевного подъема не больше, чем от обгаженных подштанников. Надо же, как ты вовремя снял осаду с Олленсанда: она могла бы обернуться форменным фиаско.

Финри с удивлением увидела, как отец рухнул на стул за походным бюваром, уронив голову на руки. Он как будто враз сделался другим человеком — усталым, старым.

— Я сегодня потерял тысячу человек, Фин. И еще тысячу ранеными.

— Вообще-то их потерял Челенгорм.

— У каждого в армии свой круг ответственности. Это я их потерял. Тысячу. Казалось бы, просто число. Легко сказать. А теперь подсчитай: десять на десять и еще раз на десять. Видишь, сколько получается?

Болезненно поморщившись, он уставился в угол, словно там высились груды тел.

— И каждый — чей-то отец, муж, брат или сын. Каждая утраченная жизнь — дыра, которой мне никогда не заткнуть, долг, который не оплатить. Финри, — он сквозь пальцы посмотрел на дочь покрасневшими глазами, — я потерял тысячу человек.

Она подошла на пару шагов.

— Повторяю: их потерял Челенгорм.

— Челенгорм хороший человек.

— Этого недостаточно.

— Но это кое-что.

— Тебе надо его заменить.

— К своим офицерам надо иметь хоть сколько-нибудь доверия, иначе они его никогда не оправдают.

— Этот совет действительно такой неуклюжий, или он просто так звучит?

Они строптиво поглядели друг на друга, и отец устало махнул рукой.

— Челенгорм — старый друг короля, а король очень трепетно к таким относится. Заменить его может лишь Закрытый совет.

Предложения Финри на этом не исчерпались.

— Ну так замени хотя бы Мида. Этот человек — прямая угроза для армии, да и не он один. Стоит ему еще какое-то время пробыть в военачальниках, и сегодняшнее несчастье скоро будет позабыто. Его перекроет следующее, куда более страшное.

— Ну и кого мне на его место поставить? — спросил отец со вздохом.

— Есть у меня один превосходный офицер. Прекрасный, молодой.

— С красивыми зубами?

— Ты удивительно догадлив. А еще безупречно благородный, решительный, храбрый, верный и, заметь, усердный.

— У таких людей часто бывают ужас какие амбициозные жены.

— А у этого так в особенности.

Он потер глаза.

— Финри, Финри. Я уже и так сделал все возможное, чтобы продвинуть его на нынешнее место. А если ты некоторым образом забыла, то его отец…

— Гарод — не его отец. Некоторые превосходят отцов.

Крой это пропустил, хотя и с некоторым усилием.

— Будь реалистична, Фин. Закрытый совет не доверяет знатным, а у него семейство значилось в этом перечне чуть ли не первым, на волоске от короны. Так что будь терпелива.

— Ха, — ответила она и на реализм и на терпение.

— Если ты желаешь мужу более высокого назначения…

Финри открыла рот, но отец повысил голос:

— …то тебе нужен более высокий покровитель, чем я. Но если хочешь совета — я знаю, что нет, но все равно выслушай, — так вот, лучше всего обойтись без него. Я сам заседал в Закрытом совете, можно сказать, в самом сердце правительства, и могу с уверенностью сказать: власть — это дьявольское наваждение. Мираж. Чем ближе ты к нему, тем он дальше уходит. Столько требований к равновесию сил. Такое давление приходится выносить. Все последствия любого решения повисают на тебе таким бременем… Неудивительно, что король у нас по большей части к решениям так и не приходит. Я никогда не думал, что буду стремиться к отставке, но быть может, вообще без власти я наконец смогу хоть чего-то достичь.

Финри к этой отставке готова не была.

— Нам в самом деле придется дожидаться, пока Мид станет причиной немыслимого поражения?

Отец невесело на нее поглядел.

— Представь себе, да. В самом деле. И тогда Закрытый совет даст мне письменное предписание и укажет, кем именно его заменить. Если только вначале, разумеется, не сменят меня.

— И кем это, интересно, они тебя заменят?

— Думается, генерал Миттерик не отказался бы от подобного предложения.

— Миттерик? Этот тщеславный фанфарон и злопыхатель с преданностью кукушки?

— Если он такой, то Закрытый совет он устроит от и до.

— Представить не могу, как ты его возле себя терпишь.

— Знаешь ли, в более молодом возрасте я считал, что у меня на все есть ответы, и они исходят от меня самого. Нынче же я лишь виновато сочувствую тем, кто все еще трудится в плену у своего неведения. И таких немало.

— А удел женщины в таком случае жеманничать на втором плане и радоваться за глупцов, пока они множат потери?

— Мы все иногда радуемся за глупцов, такова жизнь. Так что презирать подчиненных нет смысла. Если человек достоин презрения, он пойдет ко дну и без помощи.

— Вот и хорошо.

Финри не рассчитывала засиживаться долго, понимая, что большего она сейчас от отца все равно не добьется. Ему и так есть о чем беспокоиться, а ей бы лучше поднять ему настроение, а не портить его окончательно. Взгляд Финри упал на доску, где так и стояла недоигранная партия в квадраты.

— Это у нас что, еще с того раза?

— Конечно.

— Тогда…

Следующий ход она продумала еще тогда, когда они расстались, но сделала его, непринужденно пожав плечами, с таким видом, будто он только что пришел ей в голову. Отец посмотрел на доску с легкой снисходительностью, как когда-то давно, когда дочка была еще маленькая.

— Ход сделан? Передумывать не будешь?

— Да ладно, — Финри вздохнула, — чего уж.

Он потянулся к фишке и приостановился с занесенной рукой. Глаза зорко оглядели доску, улыбка сошла, затем появилась вновь.

— Ишь ты какая. А ты…

— Это чтобы как-то отвлечь тебя от мыслей про потери.

— Для этого у меня есть Черный Доу. Не говоря уже о первом из магов и его спутниках. — Он кисло покачал головой. — Может, заночуешь сегодня здесь? Я бы мог найти тебе…

— Мне нужно быть с Гаром.

— Ну да, конечно. Разумеется, нужно.

Она поцеловала отца в лоб, тот закрыл глаза и приобнял ее за плечо.

— Будь завтра осторожна. Я готов скорее потерять десять тысяч солдат, чем тебя.

— От меня так легко не отделаешься, — Финри с улыбкой направлялась к двери. — Хочется, знаешь ли, дожить и посмотреть, как ты выкрутишься после этого моего хода.

Дождь перестал, и офицеры разошлись по своим подразделениям. Все, кроме одного. Бремер дан Горст сначала полусидел, непринужденно облокотившись на коновязь, вдруг встал, гордо выпрямившись, а потом неловко уместился на пятачке меж двумя лошадьми. Финри уже не могла думать о нем как когда-то, при непродолжительных и до смешного формальных беседах в солнечных садах Агрионта. Тогда он представлялся ей эдаким безобидным увальнем. На то, что он нынче был в бою, намекала лишь небольшая царапина на лице. От капитана Хардрика она слышала, что Горст в одиночку набросился на полчище северян и убил шестерых. В изложении полковника Бринта их было уже десять. Оставалось лишь гадать, какие цифры гуляют теперь в рассказах рядовых.

Когда он выпрямлялся, эфес меча тускло блеснул, и Финри с холодным трепетом осознала, что этим самым мечом он всего несколько часов назад убивал людей. Почему-то это очень существенно поднимало оценку Горста в ее глазах. Этот человек обрел обворожительную ауру насилия.

— Бремер? Вы ждете моего отца?

— Мне подумалось… — сказал он несуразным писклявым голосом. — Быть может, вам нужен провожатый.

Она улыбнулась.

— Значит, не перевелись еще герои на свете? Ну так ведите.

Кальдер сидел в сырой темени, недалеко от отхожих мест, и слушал, как празднуют победу Черного Доу. Не хотелось себе в этом сознаваться, но он скучал по Сефф. Скучал по теплу и уюту ее постели. Ну и, конечно, по ее запаху — соскучишься тут, когда ветер подхватывает и несет под нос запах фекалий. Но среди кострищ, в вихре пьяных песен, похвальбы и возни на ум приходило лишь одно место, где можно встретиться с кем-то наедине. А измена нуждается в приватности. И вот послышались тяжелые шаги, на фоне костра можно было различить только черный, отороченный огнистой кромкой силуэт и смутное пятно лица. Однако Кальдер все равно узнал подошедшего. Таких крупных мужчин немного даже в этой части становища. Кальдер встал, разминая затекшие ноги, брезгливо скривился и приблизился к яме, где остановился рядом с вновь прибывшим. Все, что остается после войны — ямы, полные дерьма, и кучи трупов.

— Кейрм Железноголовый? — удивленно спросил Кальдер. — Или мне мерещится?

— Ух ты. — Тот звучно сплюнул в яму. — Принц Кальдер? Ай да честь. А я думал, ты стоишь к западу отсюда, вместе с братом.

— Именно там и стою.

— Тогда какими судьбами здесь? Или на моей сральне запах слаще?

— Не намного.

— Ну тогда давай хоть херами померяемся? Тут дело не в том, каков он у тебя, а что ты им выделываешь.

— То же самое можно сказать и о силе.

— Или о коварстве.

И все, тишина. Молчание Кальдеру не нравилось. Уж лучше спесивец вроде Золотого, или злюка, как Тенвейз, даже неистовый дикарь, как Черный Доу — и то есть, с чем работать. А молчун вроде Железноголового не дает ничего. Особенно в темноте, где нельзя догадаться о мыслях по лицу.

— Мне нужна твоя помощь, — попробовал подступиться Кальдер.

— Думай о водопаде, струя и польется.

— Да я не о ней.

— А о чем тогда?

— Я слышал, поговаривают, Черный Доу хочет моей смерти.

— Не слыхал. А если и так, мне-то что? Здесь никто тебя не любит, кроме тебя самого.

— Пройдет не так много времени, и тебе понадобятся союзники. Ты это хорошо знаешь.

— Да ты что?

Кальдер фыркнул.

— Ни один простец, Железноголовый, не угодил бы туда, куда угодил ты. У Черного Доу любви к тебе не больше, чем ко мне, помяни мое слово.

— Так уж и не больше? А не он ли поставил меня на самое почетное место? Во главе и посредине, не жук чихнул!

Складывалось впечатление, что в развязном смехе воителя сквозит издевка. Тем не менее какая-никакая, но брешь, и Кальдеру не оставалось ничего иного, как ринуться в нее.

— Почетное, говоришь? — горько усмехнулся он. — У Черного Доу? Он скотской неблагодарностью отплатил человеку, пощадившему его, украл и присвоил цепь моего отца! Такое уж и почетное то место? Да он поступил так, как я поступил бы с тем, кого страшусь больше всех: поставил тебя туда, куда враг первым делом обрушит весь напор, всю мощь, всю ярость! Мой отец всегда говорил, что ты самый закаленный, самый рассудительный боец во всем Севере, и Черный Доу это знает. Знает, что ты не согнешься, не попятишься под ударами. И поставил тебя туда, где твоя сила может обернуться против тебя. А кому это на руку? Кто у нас не задействован в битве? Тенвейз и Золотой!

Кальдер рассчитывал, что имя Гламы подействует магическим образом, но Железноголовый и ухом не повел.

— Они будут прохлаждаться в сторонке, а ты, вместе с моим братом и отцом моей жены примешь на себя весь жар сечи. Надеюсь лишь, хотя бы твоя честь отвратит от твоей спины нож, когда ему настанет время в нее вонзиться.

— Ну наконец-то, — облегченно вздохнул Железноголовый.

— Что наконец-то?

Шумно зажурчала пущенная струя.

— То. Вот видишь, Кальдер, ты сам это сказал.

— Что именно?

— Ни один простец не угодил бы туда, куда я. Так вот, я совсем не убежден, что Черный Доу затевает что-то против меня или даже против тебя. А если и да, то какую помощь ты можешь мне предложить? Похвалу твоего отца? Она была да сплыла в лучшем случае, когда его окружили в Высокогорье, а в худшем, когда Девять Смертей размозжил ему череп в кашу. Оп.

Кальдер ощутил, как струя брызнула ему на сапожки.

— Извини. Мы тут со своими херами не так искусны, как вы у себя. Так что лучше я останусь с Доу. Хотя и тронут твоим приглашением в союзники.

— Черному Доу предложить тебе нечего, кроме войны и страха перед ним. Если он умрет, ничего не останется.

Тишина. Уж не вырвалось ли в запале чего лишнего?

— Гм. — Железноголовый с тихим позвякиванием застегивал пояс. — Ну так убей его. А до этих пор прибереги свою ложь для других ушей. И сральню со ссальней другую себе сыщи, а то как бы в этой не утопнуть.

И Железноголовый двинулся восвояси, напоследок так хлопнув принца по спине, что тот закачался на краю ямы с риском в нее сорваться. Когда он восстановил равновесие, воителя уже не было. Кальдер какое-то время постоял. Если разговор и впрямь сеет семена, то неизвестно, какого урожая ожидать. Хотя хуже, пожалуй, не будет. Вот и скрытность Кейрма Железноголового выявлена. Это стоит мочи́ на сапогах.

— Ну ничего, — прошептал в темноту Кальдер. — Когда-нибудь я сяду на трон Скарлинга. И тогда я заставлю тебя жрать мое дерьмо, и ты будешь мне говорить, что на свете нет ничего слаще.

На душе немного полегчало. Стряхнув с сапог чужую влагу, принц скрылся в ночи.

Отдохновение и досуг

Финри не стонала. Так же, как и Горст. И хорошо. Хрупкие косточки позвонков проглядывали под бледной кожей, тонкие мышцы плеч напрягались и расслаблялись, мелкая дрожь проходила по ее ягодицам всякий раз, как Горст наддавал бедрами. Он прикрыл глаза: так как-то более прилично.

Они находились в палатке ее мужа. «Или нет. Так не годится. Во дворце, у меня в апартаментах». Которые имелись у него в бытность начальником королевской стражи. Да. Так лучше. Там было бы вольготно. Воздушно. Или, может, в ставке ее отца? На его столе? Перед другими офицерами, прямо посреди собрания? Нет, черт возьми. Самое подходящее все же во дворце, знакомом по тысяче истертых фантазий, где Закрытый совет единогласно решает не лишать его должности.

«Я люблю тебя. Люб-лю. Люб-лю». А впрочем, любовью здесь и не пахнет. Как и вообще ничем. Уж во всяком случае, не красотой. Унылое механическое движение. Все равно что завод часов, чистка моркови или дойка коровы. Сколько он уже этим занимается? Ноют бедра, натерто колено, а спина и плечи в разномастных синяках после боя на отмели — ни дать ни взять яблоко-падалица. Шлеп, шлеп, кожа о кожу. Он оскалился, заново ухватив ее за бедра и принуждая себя перенестись в воздушные апартаменты дворца.

«Туда, сюда, туда, сюда, туда… Ну вот, кажется…»

— Скоро ты там?

Горст резко замер, вернувшись на землю. Какая же это Финри: голос не тот. Чужое лицо, влажно лоснящееся в свете единственной свечи, повернуто к нему вполоборота; под толстым слоем пудры застарелые рубчики от угрей. С лицом Финри никакого сравнения нет. От всего этого наддаванья и тыканья ей ни холодно, ни жарко. Вид как у пекаря, вопрошающего подмастерья, допеклись ли пироги.

— Я же тебе, кажется, сказал: не разговаривать.

— Да мало ли. У меня очередь.

Вот тебе и все. Член успел обмякнуть. Горст поднялся на ноги, ушибленной головой задев купол палатки. Эта ублажительница была из более-менее чистых, хотя спертый воздух отдавал потом и еще чем-то кислым, несмотря на примесь дешевой цветочной воды. Интересно, сколько мужчин побывали здесь за этот вечер, и скольким еще предстоит. Быть может, и они пытаются притвориться, что находятся где-то еще, а она — это не она. Притворяется ли она, что мы — это не мы? Есть ли ей до этого дело? Ненавидит ли она нас? Или мы так, часы, которые надо завести, морковь, что предстоит почистить, молоко, что нужно сцедить?

Метресса стояла к нему спиной, натягивая платье, которое вскоре снова предстоит снимать. Горст спешно надел штаны и мундир, застегнул пояс. Не считая, бросил в деревянный ящик горсть монет, откинул полог палатки и вышел в ночь. Остановился, закрыл глаза. Ноздри щекотала влажная прохлада, а ум бередило стыдливое раскаяние. Он дал зарок больше не делать этого никогда. В очередной раз. Невдалеке топтался сводник в шляпе с помятой тульей, из тех, что рыщут по лагерю с гниловатыми улыбочками искусителей. По ним и можно распознать принадлежность к постыдному ремеслу.

— Ну как, все понравилось?

«Мне, понравилось? Да я и сбрызнуть не успеваю в отведенное время. Большинство мужчин устраивает этот способ отвлечься от рутины. Я же этим, похоже, лишь свожу на нет и гублю то единственное приличное чувство, которое во мне еще осталось. Если только язык повернется назвать эту насквозь низменную, пагубную одержимость чужой женой приличной. У большинства он на это не повернулся бы. В отличие, должно быть, от меня».

Горст посмотрел на сводника — в упор, в глаза. Сквозь пустую улыбку и ненасытную жадность, безжалостность и бесконечную скуку.

«Мне, нравится? Мне что, рассмеяться и обнять тебя как брата? Прижать к груди, стиснуть и сжимать, сжимать, скручивать тебе голову заодно с этой дурацкой шляпой? Месить кулаками лицо, пока в нем не останется костей, сокрушить пальцами тощую шею — как ты думаешь, будет ли это потерей для мира? Обратит ли хоть кто-нибудь на это внимание — хотя бы я? Будет ли во благо или во зло то, что одним червем, жирующим на кале и гное королевской армии, станет меньше?»

Должно быть, маска надменности у Горста дрогнула, или же сводник за годы практики навострился улавливать в людских глазах намек на насилие вернее, чем это научились делать благовоспитанные штабисты Челенгорма и Кроя. Во всяком случае, он отступил на шаг, руку как бы невзначай положил на пояс. У Горста мелькнула мысль, что паскудник вынет клинок; вспыхнула хищным огоньком надежда, что сейчас блеснет сталь. «И это все, что тебя возбуждает? Смерть?» А может, уже и в паху начинает дыбиться от сладостного предвкушения избить, нанести увечье? Но сводник просто стоял и смотрел.

— Все замечательно.

И Горст, чавкая башмаками по грязи, прошел мимо, между палаток, попав из огня в полымя — а именно, в безумный карнавал, раскинувшийся прямо за заграждением и всегда возникавший как по волшебству, стоило лишь армии остановиться и простоять на одном месте пару часов кряду. С таким же балаганным шумом и пестротой, как любой рынок Тысячи островов, со слепящим разноцветием и удушающим благоуханием любого дагосканского базара, готовый утолить любую прихоть, нужду или каприз.

Купцы со льстивыми увещеваниями набрасывали образцы тканей на нетрезво пошатывающихся офицеров. Погромыхивали по наковальням оружейники, а жуликоватые торговцы показывали прочность, остроту и красоту изделий, быстро и незаметно подменяя их подделками, едва деньги переходили из рук в руки. Вытаращив в показной воинственности глаза, перед тусклым фонарем сидел усатый майор с двойным подбородком, с него спешно писал портрет расторопно-угодливый художник. Наигранный смех и бессмысленная трескотня звоном отдавались у Горста в голове. Вокруг все исключительно лучшее, самое добротное, знаменитое и «сделанное под заказ».

— Кому самозатачивающие ножны! — орали зазывалы. — Затачивают сами!

— Меняем любую монету по выгодной цене! Офицерам скидки!

— А вот сулджукские девушки! Лучшие утехи, какие только бывают!

— Цветы, цветы! — не то пел, не то рыдал кто-то. — Вашим женам, возлюбленным, дочерям, шлюхам!

— Для службы, для дружбы! — визжала женщина, подкидывая ошалелого от ужаса щенка. — Для дружбы, для службы!

Шныряли по толпе до срока повзрослевшие дети, наперебой предлагая почистить обувь, погадать, побрить, подшить, наточить, подстричь ногти или выкопать могилу. Предлагалось все и вся, что только можно купить, продать или выменять. Вот девочка неопределенного возраста, то ли сулджучка, то ли гурка, то ли стириянка, то ли какая-то их помесь, пошла выплясывать вокруг Горста, извиваясь, как змея, ножонки мелькали в запекшейся грязи.

— Брать хоти? — ворковала она, указывая на палку с образцами тесемок и лент.

У Горста к горлу внезапно подкатил комок; печально улыбнувшись, он покачал головой. Девчушка плюнула ему под ноги и была такова. Пара пожилых дам стояла у входа в протекающую палатку, раздавая за так листовки, восхваляющие добродетели трезвости и воздержания — по большей части неграмотной солдатне, которая ими если не подтерлась, то раскидала на полмили в округе, где ценным урокам внимали единственно дождь и слякоть, постепенно их стирая.

Еще несколько шагов, и Горст ступил на тракт, оказавшись в одиночестве. Вокруг толкается плечами армейская братия, с руганью прет по своим ничтожным делам, выторговывая все, что можно выторговать. Горст поднял голову и открыл рот, чувствуя, как щекочут язык дождинки. Зачем поднял? Возможно, в поисках направления и наставления, да вот беда, звезды затянуты тучами. Они освещают счастливый путь людям получше — например, Гароду дан Броку и иже с ним. Его пихали, толкали плечами и локтями. «Прошу вас, кто-нибудь, помогите. Но кто?»

День второй