Первый закон — страница 23 из 29

Никогда не приходится ждать долго или глядеть далеко, чтобы получить напоминание, насколько тонка грань между геройством и посрамлением.

Микки Мантл

Конец дороги

— Он тут?

Хлад медленно кивнул.

— Тут.

— Один? — спросил Зоб, берясь за гнилую ручку.

— Заходил один.

То есть почти наверняка он там со своей ведьмой. Лишний раз встречаться с ней Зобу ох как не хотелось, особенно после вчерашнего сюрприза, но рассвет не за горами, да и поговорить давно пора. Даже как бы не поздно, лет эдак на десять. Вначале надо сказать вождю. Это по-правильному. Зоб надул щеки, выдохнул, изобразил на заштопанном лице подобающую гримасу, потянул на себя ручку и вошел.

Ишри стояла на земляном полу, руки на бедрах, голова набок. Длинный плащ понизу был опален, воротник частично выгорел, почернели повязки. Но кожа по-прежнему была такой гладкой, что чуть ли не отражала свет факелов — отблески играют на щеках, прямо-таки черное зерцало.

— Зачем тебе драться с этим глупцом? — насмехалась она, длинным перстом указывая в сторону Героев. — Ты ничего не выиграешь. А если ты ступишь на круг, я не смогу тебя оберегать.

— Оберегать, меня?

Доу сутулился возле темного окна. Жесткое лицо полностью скрывала тень; топор он держал на отводе, под самым лезвием.

— Да я за милую душу разделывался на круге с такими, что в десятки раз сильнее этого рохли принца Кальдера.

И он длинно скрежетнул точильным бруском.

— Кальдер это одно, — строптиво фыркнула Ишри. — Но здесь задействованы и иные силы. Те, что вне твоего понимания…

— Понимания у меня достаточно. У тебя междоусобица с первым из магов, вот ты и используешь мою свару с Союзом себе в помощь против него. Я верно понимаю? А уж в распрях я толк знаю, поверь. Вы, ведуньи или как там вас, полагаете, что обретаетесь в другом мире, но ногами-то вы все равно стоите в этом. Отсюда-то они у вас, насколько я вижу, и растут.

Она приподняла подбородок.

— Там, где есть заточенный металл, есть и риск.

— Само собой. В этом-то и смак.

Точило снова вжикнуло по лезвию. Ишри, скривив губы, зло прищурилась.

— Да что с вами такое, чертовы розовые людишки? Вы просто помешаны на идиотской грызне и гордыне!

Доу осклабился, сверкнув зубами из полутьмы.

— Ты умная женщина, сомненья нет. Знаешь много полезного.

Снова скрежет точила, и Доу поднес топор к свету. Край лезвия переливался острым блеском.

— Но ты ни черта не знаешь о Севере. С гордыней я расстался годы и годы назад. Она не про меня. Натирает во всех местах. Все дело в моем имени.

Он опробовал заточенную кромку, проведя по ней кончиком пальца нежно, как по шее любовницы, и пожал плечами.

— Понимаешь, я Черный Доу. Чер-ный. И отделаться от своей черноты мне все равно что домахнуть до луны.

Ишри с отвращением тряхнула головой.

— И это после всех моих усилий…

— Если меня убьют, то твоих потраченных усилий мне будет охрененно жаль. Тебя это устраивает?

Доу прислонил топор к стенке.

Она насупилась и сердито зашипела, чисто змея.

— По вашей погоде я скучать не буду.

Ведьма схватила опаленную полу плаща и резко накинула на лицо. Громкий шелест — и она исчезла, лишь лоскуток почерневшей марли сиротливо порхал на том месте, где она только что стояла.

Доу ухватил его двумя пальцами.

— А ведь могла просто уйти через дверь. Но тогда бы, наверно, не было такого… накала страстей.

Он дунул на невесомый обрывок ткани и задумчиво посмотрел, как тот парит в воздухе.

— А вот ты, Зобатый, не хотел бы так — р-раз, и исчезнуть?

Последние лет двадцать — что ни день.

— Знаешь, — крякнул Зоб, — а может, в ее словах и впрямь есть смысл. Насчет круга.

— Ты тоже начинаешь?

— Тебе этим ничего не достичь. Вспомни, как всегда говорил Бетод: «Ничто так не показывает силу, как…»

— К херам милосердие! — рыкнул Доу.

Молниеносным, с присвистом, движением он выхватил из ножен меч. Зоб сглотнул, через силу заставив себя не пятиться.

— Сколько я уже давал этому малому поблажек, а он что? Выставлял меня всякий раз хером. Чуть ли не двумя сразу. Нет, знаешь, пора его прикончить.

Доу принялся тряпицей надраивать тускло-серое лезвие; на скулах играли желваки.

— Да не просто прикончить, а ох как прикончить. Так, чтобы никому больше и в голову не приходило выставлять меня хером самое меньшее сотню лет. Преподать наглядный урок. Только так оно и сработает.

Зоб поймал себя на том, что отводит взгляд. Смотрит в земляной пол и помалкивает.

— Надеюсь, ты будешь держать щит за меня?

— Я же говорил, что стою за тебя до окончания битвы.

— Говорил.

— Ну так битва окончена.

— Битва, Зобатый, не кончается никогда, ты это знаешь.

Доу молча смотрел — половина лица на свету, один глаз поблескивает из темноты, — и Зоб начал изливать причины и доводы, о которых его и не спрашивали:

— Видишь ли, для этой задачи есть люди и получше. Моложе. У которых и колени поздоровей, и руки покрепче, и имена позвучнее.

Доу просто смотрел, не перебивая.

— А друзей я скольких за эти дни потерял. Так много, что уже невмоготу. Брек ушел. Жужело и тот сгинул.

Не хватает духу-то признаться, что невыносимо смотреть, как Доу будет забивать на круге Кальдера. И что вера его может пошатнуться.

— Времена переменились. Для таких, как Золотой с Железноголовым, я все равно не указ. Они меня ни во что не ставят, ну а я их тем паче. Вот все это, и… и…

— И вообще, с тебя хватит, — подсказал Доу.

Плечи у Зоба поникли. Как ни горько это принять, но итог-то именно такой.

— С меня хватит.

Пришлось стиснуть зубы и изобразить улыбку, иначе потекли бы слезы. Эта фраза обрушилась всем сокрушительным весом. Жужело с Дрофдом, и Брек, и Атрок с Агриком. А сколько еще других. Череда мертвых, уныло уходящая в смутную глубину памяти, оставляя после себя лишь чувство вины. Череда битв, сквозь которые пришлось пройти, побед и поражений. Принятых решений, верных и неверных, каждое висит на ногах отдельной гирей.

Доу кивнул, аккуратно посылая меч обратно в ножны.

— У всех у нас срок годности ограничен. Человеку с твоим опытом не в чем себя упрекнуть. Ни за что и никогда.

Зоб еще сильнее сжал зубы, сглотнул слезы.

— Ты, я думаю, найдешь себе на эту работу кого-то еще… — выдавил он сухой остаток слов.

— Уже подыскал, — Доу кивком указал в сторону двери. — Дожидается снаружи.

— Вот хорошо.

Хлад, пожалуй, справится не хуже, а то и лучше. Все-таки каждому по делам его, а не так, как судачит народ.

— На-ка вот, — Доу кинул через комнату, а Зоб подхватил что-то увесистое — судя по звону, монеты. — Двойная позолота, и еще кое-что сверху. Чтоб было на что обосноваться.

— Спасибо, вождь, — сказал Зоб.

Он-то уж дожидался ножа в спину, а никак не кошеля в руки.

Доу упер меч в землю.

— Чем займешься-то?

— Да вот, был плотником — тыщу лет назад, язви ее. Думал, может, вернусь к этому ремеслу. Поработаю малость с деревом. Глядишь, сколочу пару гробов, хотя в мирной жизни друзей хоронишь не так часто.

— Хм. — Доу задумчиво вращал меч большим и указательным пальцами, кончик ножен постепенно вкручивая в землю. — А я своих уже всех перехоронил. Кроме тех, кто сделался мне врагами. Знать, туда дорога и заводит каждого бойца?

— Если идти по ней достаточно далеко, в самый конец.

Зоб еще постоял, но Доу не отзывался. Поэтому он сделал вдох и повернулся уходить.

— А я вот горшками занимался.

Зоб остановился с рукой на дверной ручке; волосы на шее встали дыбом. Однако Черный Доу по-прежнему стоял на месте, задумчиво оглядывая свою руку в шрамах, буграх и коростах.

— Был подмастерьем у горшечника.

Доу фыркнул.

— Тоже чертову кучу лет назад. А потом пошли войны, и я взялся за меч. Всегда думал вернуться назад к прежней жизни, да… оно вишь как складывается. — Он сощурился, легонько потирая кончик большого пальца об остальные. — Глина, она… У меня от нее руки были такими… мягкими. Представь себе.

Когда он поднял взгляд, в глазах у него светилась улыбка.

— Удачи тебе, Зобатый.

— Эйе.

Зоб кивнул, шагнул наружу и, прикрыв за собой дверь, вздохнул с облегчением. Вон как, оказывается: несколько слов, и все кончено. Иногда что-то представляется невероятным по размеру скачком, а когда свершилось, получается, что это и не скачок вовсе, а так, маленький шажок. Хлад стоял на месте со сложенными руками; Зоб хлопнул его по плечу.

— Ну что, теперь, видно, все ляжет на тебя.

— Вот как? — под свет факела вышел кто-то еще, с длинным шрамом, рассекающим щетину стриженных волос.

— Чудесница! — удивился Зоб.

— Что, не ожидал? — усмехнулась она.

Видеть ее здесь было и впрямь удивительно, но сберегало время, потому что дальше Зоб хотел поговорить именно с ней.

— Как дюжина? — спросил он.

— Все четверо дюжат прекрасно.

Зоб поморщился.

— Н-да. А знаешь, я хотел с тобой кое о чем поговорить.

Чудесница подняла бровь. Что ж, лучше в глаза и с лету.

— Я все. Ухожу.

— А я знаю.

— В самом деле?

— Ну а как бы я иначе заняла твое место?

— Мое место?

— Второго при Доу.

Глаза у Зоба широко раскрылись. Он поглядел на Чудесницу, на Хлада, снова на нее.

— Ты?

— А почему бы нет?

— Ну, я как-то думал…

— Что когда ты уйдешь, для всех остальных перестанет вставать солнце? Вынуждена тебя разочаровать, извини.

— А как же твой муж? Сыновья? Я думал, ты собиралась…

— Последний раз на хутор я наведывалась четыре года тому.

Чудесница закинула голову, а в глазах у нее была жесткость, которой Зоб раньше не замечал.

— Их там не было. Куда делись, неизвестно.

— Но ведь еще месяца не прошло, как ты туда возвращалась?

— Погуляла денек, посидела у реки с удочкой. И вернулась обратно в дюжину. Не находила сил тебе об этом сказать. Не могла выносить жалость. Такова уж судьба у таких, как мы. Еще увидишь.

Она взяла его руку, сжала, он же стоял, как истукан.

— Сражаться с тобой бок о бок было честью, Зобатый. Береги себя.

И решительно пошла к двери, та со стуком закрылась за ней, оставив Зоба, растерянно поглядывающего на темное дерево.

— Вот так. Думаешь, что знаешь кого-то как облупленного, а оно вдруг…

Хлад цокнул языком.

— Никто никого на самом деле не знает.

Зоб сглотнул.

— В жизни сюрпризов хоть отбавляй.

На этом он повернулся к лачуге спиной и ушел в густой сумрак.

В грезах он часто живописал себе сцену великого прощания. Вот он шествует в яркую будущность мимо радушно напутствующих его названных, а спину ему саднит от крепких сердечных хлопков. Шагает по коридору из обнаженных мечей, блещущих на ярком солнце. Скачет вдаль, приветственно вздымая кулак под бесшабашный гомон карлов, а женщины вовсю льют слезы, хотя откуда здесь взяться женщинам, остается лишь гадать.

На самом деле он тихо ускользал в прохладном предрассветном сумраке, никем не замеченный и не запомненный. Видно, оттого, что у жизни такое невзрачное обличье, человеку и нужны грезы.

Все более-менее именитые толклись на Героях, ждали потешной расправы над Кальдером. Лишь Весельчак Йон, Легкоступ да Фладд спустились с ним попрощаться. Остатки Зобовой дюжины. Да еще Бек, с темными кругами под глазами и Мечом Мечей в кулаке. Как бы они ни пытались крепиться-улыбаться, на лицах читалась обида. Как будто он их чем-то подвел. А может, так оно и было.

Зоб всегда втихомолку гордился, что о нем тепло отзываются. Мол, прямой, как резак и все такое. Между тем мертвые его друзья давным-давно числом превысили живущих, а за последние дни как будто скопом подняли чашу его авторитета. Трое из тех, кто мог бы попрощаться и напутствовать его теплее других, лежали в грязи на вершине холма, а еще двое — на задке его кибитки.

Он попробовал натянуть на них старое одеяло, но, как ни растягивай, квадратным оно не становилось. И сквозь истертую старую ткань жалкими бугорками проступали подбородки Жужела с Дрофдом, их носы и ступни. Такой вот саван для героев. Хотя хорошие одеяла нужны живым. Мертвым согреваться ни к чему.

— Поверить не могу, что ты уходишь, — признался Легкоступ.

— Да я уж сколько лет об этом говорил.

— Говорил. Но не уходил же.

Зобу оставалось лишь пожать плечами.

— А теперь вот да.

Для Зоба прощание с бойцами было сродни пожатию рук перед боем. Тот же острый прилив дружеского чувства. Хотя в эту минуту оно значило еще больше, потому как все знали, что это последний раз, а не просто опасались, что может таковым оказаться. Однако если не считать порывистых объятий, ощущение это было совсем иного рода. Друзья казались малознакомыми, чуть ли не чужими. Быть может, он сам для них сейчас вроде павшего товарища. Они просто хотят его похоронить, чтобы продолжать жить дальше. Для него нет даже рутинного ритуала склоненных голов над свежевырытой могилой. А есть лишь краткое прощание, похожее на предательство с обеих сторон.

— Так ты на представление, получается, не остаешься? — спросил Фладд.

— На поединок-то?

Или убийство, если называть вещи своими именами.

— Да нет. Я, пожалуй, крови понавидался. Ну что, дюжина твоя, Йон.

Йон оглянулся на Легкоступа, Фладда и Бека.

— Так мне с ними теперь и куковать?

— Ничего, обзаведешься еще кем-нибудь. Дело наживное. Несколько дней, и ты не заметишь, что кого-то не хватает.

Печально, но недалеко от истины. Так было всегда при потере одного или другого бойца. Представить сложно, но то же самое будет и с ним. Его забудут, как пруд забывает брошенный в него камень. Разойдутся по воде круги, и тебя уже нет. Канул. Такова природа человека — забывать.

Йон покосился на одеяло и то, что под ним.

— Если я умру, — проговорил он, — то кто же отыщет за меня моих сыновей…

— А ты не думал — может, тебе самому их отыскать? Отыщи их сам, Йон, расскажи им, кто ты есть, и исправь то, что не успел, пока еще силы есть.

Йон посмотрел себе под ноги.

— Не мешало бы.

Тишина, уютная, как заноза в заднице.

— Ну что, нам пора. Надо с Чудесницей держать наверху щиты.

— В самом деле, — согласился Зоб.

Йон повернулся и зашагал вверх по склону, покачивая на ходу головой. Легкоступ напоследок кивнул и заспешил следом.

— Всех благ тебе, воитель, — сказал Фладд.

— Да какой я теперь воитель. Отвоевался.

— Ничего, для меня ты всегда им останешься, — и захромал за первыми двумя.

Возле Зоба остался один лишь Бек. Паренек, с которым они не знакомы и двух дней, но который, видно, хочет сказать слова прощания.

Зоб со вздохом стал усаживаться на место возницы — медлительно, морщась от всевозможных ушибов, полученных за последние дни. Бек стоял внизу, сжимая обеими руками воткнутый в землю Меч Мечей в ножнах.

— Мне предстоит держать щит за самого Черного Доу, — сообщил он. — Это мне-то. А тебе ни разу не доводилось?

— Неоднократно. Ничего особенного. Просто держи круг, чтобы никто с него не сходил. Стой за своего вождя. Делай все по-правильному, как вчера.

— Вчера, — выговорил Бек, глядя неотрывно на колесо повозки, как будто прозревал всю землю насквозь и ему не нравилось то, что он видит на другой стороне. — Вчера я тебе сказал не все. Хотел, но…

Зоб обернулся на две застывших фигуры под одеялом. Вообще-то можно обойтись и без чьих-то исповедей. Тут и так веса целая телега, особенно если учитывать груз собственных просчетов. Но Бек уже говорил — монотонно зудел, как зависшая в духоте пчела.

— Я убил человека, в Осрунге. Но не от Союза, а одного из наших. Парня по имени Рефт. Он стоял и сражался, а я бежал и прятался, а его убил. — Он так и не отводил от колеса повлажневшего взгляда. — Проткнул его насквозь отцовским мечом. Принял его за человека Союза.

Ужас как хотелось тряхнуть поводья и уехать. Но, может, он, Зоб, мог чем-то помочь, и все его понапрасну потерянные годы принесли бы хоть кому-то какую-то пользу. А потому он, скрипнув зубами, нагнулся и положил ладонь Беку на плечо.

— Я знаю, тебя это жжет. Палит огнем. И, возможно, будет жечь всегда. Но знаешь, что грустно? Грустно то, что подобных историй за все годы я слышал-переслышал преизрядное количество. А тот, кто побывал в битве, на них и ухом не поведет. Таково это черное дело. Пекарь делает хлеб, плотники — дома, а мы вот делаем покойников. Все, что тебе дано, это принимать новый день, когда он наступает. Уживаться с ним. Так что попытайся как можно рачительней обходиться с тем, что тебе достается. Поступать по-правильному будет получаться не всегда, но можно пытаться. Поступил так один раз, пытайся поступить и в другой, и в следующий. По-правильному. А еще, оставайся живым.

Бек упрямо качнул головой.

— Я убил человека. Я ведь должен за это заплатить?

— Ты убил человека? — Зоб в комичной беспомощности всплеснул руками. — Но это же битва. Здесь кто как умеет. Одни выживают, другие гибнут, кто-то платит, кто-то нет. Обращай это себе на пользу. Пробуй.

— Но как? Я же поганый трус.

— Может быть. — Бек через плечо указал большим пальцем на труп Жужело. — А вон у меня герой. Скажи-ка, кому из вас лучше.

Бек судорожно вздохнул.

— Эйе. Наверно.

Он обеими руками подал Меч Мечей — длиннющую лопасть в ножнах. Зоб, подняв, бережно сунул его рядом с телом Жужела.

— Так ты его забираешь? Он завещал его тебе?

— Он завещал его земле. — Зоб понадежней пристроил железяку под одеялом, подальше от глаз. — Хотел, чтобы его похоронили с ним.

— Но как? — не понял Бек. — Это же меч Бога, упавший с небес? Я думал, он передается от одного к другому. Или он какой-нибудь… проклятый?

Зоб тряхнул поводья, поворачивая кибитку на север.

— Всякий меч — проклятье, парень. А ну пошла! — прикрикнул он на лошадь, и кибитка заколыхала вверх по дороге.

Прочь от Героев.

Именем меча

Кальдер сидел, глядя, как резвятся языки огня в яме.

Впечатление такое, что всю свою хитрость он использовал на то, чтобы протянуть несколько лишних часов. Именно лишних, потому что холод, голод и зуд во всех местах не прибавляли ничего, кроме тихого ужаса. И вот он сидел, пялясь через костер на Хлада, руки натерло веревкой, скрещенные ноги затекли, сырость проникала под штаны, отчего вконец закоченела задница.

Но когда несколько часов — это все, что тебе осталось, ты готов ради них на что угодно. Во всяком случае, он сделал бы сейчас не знаю что ради еще нескольких. Если б кто-то их предложил. Но похоже, никто. Подобно его амбициям, звезды в небе медленно угасали, истолченные в небесную пыль. Новый безжалостный день подкрадывался с востока к Героям. День, для него последний.

— Сколько еще до рассвета?

— Как наступит, — с ленцой отозвался Хлад.

Кальдер вытянул шею и пошевелил плечами, тоже затекшими. Всю ночь он провел со связанными руками в полудреме, где мельтешили кошмары, которые он припоминал теперь со слегка ностальгическим чувством.

— Может, ты мне хотя бы веревки на руках ослабишь? Развязать уж и не прошу.

— Как дело дойдет.

Черт, как все обрыдло. Какое разочарование. Сколь крылаты были надежды у его отца! «Все для вас, — говаривал он, одну руку держа на плече у Кальдера, другую на плече Скейла. — Вам править Севером». Какой бесславный конец для человека, всю жизнь мечтавшего стать королем. Помнить-то его будут, несомненно. За самую кровавую кончину во всей чертовой истории Севера.

Кальдер прерывисто вздохнул.

— Все-таки жизнь имеет свойство складываться не так, как мы представляем, правда?

Хлад с легким позвякиванием постучал перстнем по металлическому глазу.

— Порой. Но не часто.

— Вообще, жизнь, если вдуматься, редкостное дерьмо.

— Лучше не ожидать многого. Может, тогда будешь в конце приятно удивлен.

У Кальдера ожидания сверзились, можно сказать, с небесной высоты в бездну, но приятным удивлением что-то не пахло. Он поежился, вспомнив поединок Девяти Смертей с отцом. Визг и рев одуревшей от крови толпы. Звон щитов по краю круга. Кольцо держащих их мрачных названных. Чтобы никто не ушел до тех пор, пока не пролито достаточно крови. Он и не помышлял, что когда-нибудь сам будет биться так же. Биться и умирать.

— А за меня щиты кто держит? — спросил он невнятно, только чтобы заполнить тишину.

— Я слышал, Бледноснег вызывался, и еще старик Ганзул Белоглазый. Кажется, еще Коул Ричи.

— Все же не смог устоять в сторонке? Как-никак, я женат на его дочери.

— Все же не смог.

— Они и щиты небось попросили для того лишь, чтоб моей кровавой требухой толпу не забрызгало?

— Небось.

— Кровь, требуха… Забавно все же. Кислое неудовольствие у тех, на кого она попадает, и горькая потеря для тех, кто ее лишается. Где же здесь середина? Скажи мне.

Хлад пожал плечами. Кальдер пошевелил запястьями, чтобы эта самая кровь притекла к пальцам. Хорошо бы продержаться какое-то время, чтоб смерть хотя бы застала его с мечом в руке.

— Совет какой-то для меня есть?

— Совет?

— Ну да. Ты ж сам боец, если на то пошло.

— Если у тебя появится возможность, не колебайся. — Хлад разглядывал рубин на мизинце. — Милость и трусость — одно и то же.

— А отец у меня всегда говорил: ничто так не показывает силу, как милосердие.

— Не на круге.

И Хлад встал.

— Что, время? — спросил, протягивая запястья, Кальдер.

В луче рассвета гладко вспарывающий веревку нож розовато блеснул.

— Время.

— А нам что, просто ждать? — буркнул Бек.

Чудесница смерила его хмурым взглядом.

— Если хочешь, можешь сплясать, лучше чечетку с выходом. Народ, глядишь, развеселится.

Плясать не хотелось. Голый и пустой круг взрыхленной грязи по самому центру Героев выглядел неизъяснимо тоскливо. Вокруг выложенной камешками границы уже теснился люд. Вот в таком круге сходился в поединке с Девятью Смертями отец. Сражался и был сражен. И умер, да скверно так.

На стороне Доу держали щиты многие видные люди Севера. Помимо остатков дюжины Зобатого, на той стороне круга были Бродд Тенвейз, Кейрм Железноголовый и Глама Золотой, а рядом с ними целая куча названных. На противоположной стороне перетаптывались Коул Ричи и пара других стариков, по необходимости, а не по желанию. Незавидное зрелище в сравнении со стороной Черного Доу, если бы над ними, как утес над пригорками, не вздымался огромных размеров верзила.

— Это что еще за страшилище? — спросил вполголоса Бек.

— Стук Врасплох, — ответил шепотом Фладд. — Вождь всех земель к востоку от Кринны. Там живут кровавые люди-дикари, и я слышал, он из них — первейший.

За спиной исполина и вправду топталась стая дикарей: жуткие космы, кости в носах и ушах, лохмотья обвешаны черепами, лица раскрашены. Как нелюди из старинных песен, вроде той, где Шубал Колесо похищает дочь повелителя скал. Как там, кстати, заканчивается?

— Вон они, — хмыкнул Йон.

Негодующий ропот, пара-тройка крепких словечек, но в основном тишина. Толпа по ту сторону круга раздалась, и показался Хлад, волокущий под руку Кальдера. По сравнению с первым разом, когда Бек видел принца гарцующим на прекрасном скакуне перед пополнением Коула Ричи, спеси в Кальдере поубавилось. Но он по-прежнему ухмылялся — затравленно, жалко, но все же. Хлад выпустил его руку, а сам небрежно протопал семь шагов по грязи, оставив за собой цепочку заполняющихся водой следов, и занял место возле Чудесницы, приняв щит от кого-то сзади.

Кальдер стал поочередно кивать всем, стоящим у круга, как будто каждый — из числа его закадычных друзей. Кивнул и Беку. В прошлый раз эта улыбка была полна гордыни и насмешки, но видно, что-то с той поры произошло. Если Кальдер сейчас и посмеивался, то только над собой.

Бек в ответ тоже мрачно кивнул. Он знал, что такое глядеть в лицо смерти, и улыбаться при этом значило иметь кость. Да еще какую.

Кальдер был так напуган, что голова кружилась, и лица вокруг сливались в мутное пятно. Тем не менее встретить Великого Уравнителя он рассчитывал как его отец, как брат. С гордостью. Он прикрывался ухмылкой как щитом, кивая мелькающим, смазанным до неузнаваемости лицам так, будто они пришли к нему на свадьбу, а не на похороны.

Неудержимо тянуло говорить. Заполнять время околесицей. Все что угодно, чтобы гнать от себя мысли. Кальдер ухватил за руку Ричи, который не успел убрать ее за видавший виды щит.

— Ты пришел!

Старик избегал встречаться с ним взглядом.

— Меньшее, что я мог сделать.

— А по мне, так самое большее. Скажи Сефф… в общем передай ей, что я прошу прощения.

— Передам.

— И взбодрись давай. Это же не похороны, — он шутливо ткнул старика в ребра, — пока.

По толпе прокатилась волна смешков, отчего у принца почти прошло желание опростаться в штаны. Среди них был и мягкий смех откуда-то сверху. Кальдер поднял голову. О-па: Стук Врасплох. И как пить дать, на его стороне.

— Никак, держишь щит за меня?

Великан похлопал по крохотному деревянному кружку дубинкой-пальцем.

— А то.

— В чем же твой интерес?

— В столкновении мстительной стали и крови, орошающей жаждущую землю. В реве победителя и воплях гибнущего под ударами. Что может интересовать меня больше, чем зрелище, как люди отдают и берут все; как жизнь и смерть качаются на острие клинка?

Кальдер сглотнул.

— А почему на моей стороне?

— А тут места больше.

— А-а.

Вон оно что. Всего-то удобный пятачок, чтобы лицезреть его, Кальдера, умерщвление.

— Ну а ты? — спросил он у Бледноснега. — Ты здесь тоже из-за места?

— Я здесь ради тебя, ради Скейла и вашего отца.

— И я, — подал голос Ганзул Белоглазый.

После ненависти, которая на него обрушилась, эта малая толика верности была как глоток свежего воздуха.

— Мне… Слова эти в самое сердце, — сипло выдавил он.

Печальнее всего, что это правда. Он ткнул кулаком щит Белоглазого, пожал плечо Бледноснегу.

— В самое что ни на есть.

Однако время для объятий и повлажневших глаз стремительно уходило. По толпе пошел вначале шум, потом движение, держатели щитов раздались в стороны. Через прореху легкой, непринужденной походкой игрока, загодя сорвавшего главный куш, вошел протектор Севера, за которым реял черный штандарт, будто тень смерти. Он разделся до кожаного жилета, оставив незащищенными плечи и жилистые, в буграх шрамов руки. А на шее болталась цепь Кальдерова отца с подмигивающим алмазом.

Захлопали руки, загремели щиты, металл зазвенел о металл — все старались хоть мельком удостоиться одобрительного взгляда человека, давшего Союзу от ворот поворот. Радовались даже на Кальдеровом краю круга, и их едва ли можно винить, ведь им придется где-то кормиться после того, как Доу настругает его, горе-принца, плачущими ломтями.

— Так ты все же уцелел? — делано удивился Доу. — А то я беспокоился, как бы мой пес за ночь тебя не загрыз.

И он мотнул головой в сторону Хлада. Хохота было намного больше, чем заслуживала шутка, однако покрытое шрамами лицо Хлада осталось непроницаемым, как маска. Доу с волчьей улыбкой оглядел Героев, макушки которых в пятнах лишайника торчали над толпой, и раскрыл руки с растопыренными пальцами.

— Похоже, у нас тут круг как на заказ? Вот это площадка так площадка!

— Эйе, — откликнулся Кальдер.

Вот, пожалуй, и вся бравада, которую он мог себе позволить.

— Обычно такие схватки проходят по заведенному ритуалу. — Доу тер один палец о другой. — Излагается достойная поединка причина, перечисляются титулы и родословная именитых поединщиков и так далее, но эту часть мы, наверно, опустим. Суть нам и без того ясна. А что у тебя нет родословной, это и так всем известно.

Снова смех, и Доу опять растопырил руки.

— А если я сейчас начну перечислять имена всех, кого я положил в грязь, то мы так никогда и не начнем!

Дружный раскат смеха и хлопанье по бедрам — эдакое мужское одобрение. Похоже, Доу выдавал себя не только за лучшего бойца, но и за лучшего острослова, играя при этом на чужом поле. И вообще победители всегда срывают больше хохота, а у Кальдера с шутками что-то не ладилось, как отшибло. Может, потому, что мертвым не до смеха. Поэтому он просто стоял, пока толпа более-менее не утихла и не стало снова слышно дуновение ветра над грязью, хлопанье черного штандарта, птичий щебет на верхушке камня.

Доу вздохнул.

— К сожалению, я вынужден был послать в Карлеон за твоей женой. Она же была за тебя заложницей, разве нет?

— Оставь ее в покое, мерзавец! — гаркнул Кальдер, давясь гневом. — Она ни к чему не причастна!

— Ты здесь никто, и не указывай, что мне делать — понял, гавненыш? — Доу сплюнул в грязь. — Наполовину я за то, чтобы ее сжечь. Удостоить кровавого креста — так просто, язви ее, чтоб неповадно было. Разве твой отец в прежние-то времена не любил делать именно так? Но я могу позволить себе великодушие. Закрою, пожалуй, на это глаза. Из уважения к Коулу Ричи, поскольку он — единственный человек на Севере, который по-прежнему, язви его, делает то, что говорит.

— Премного благодарен, — пробурчал Ричи, все так же не глядя Кальдеру в глаза.

— Все же, несмотря на мою репутацию, я не такой уж любитель вешать женщин. Глядишь, помягчаю, так меня станут звать Белым Доу!

И опять смех. Доу топнул и нанес воздуху несколько кулачных ударов, да таких быстрых, что и не сочтешь, сколько.

— Так что, видно, придется убить тебя дважды, чтобы как-то это упущение восполнить.

Что-то ткнуло Кальдера под ребра. Рукоять его меча — с виноватым видом его протягивал Бледноснег.

— А, ну да. У тебя совет какой-нибудь есть? — спросил Кальдер.

Он надеялся, что старый воин знающе сощурится и выдаст какое-нибудь острое как бритва замечание, что Доу-де долго возится с острием, или немного лишнего наклоняет плечо, или же ужас как уязвим для режущего бокового удара.

Но тот лишь выдохнул и сказал:

— Это же хренов Черный Доу.

— Точно. — Кальдер сглотнул кислую слюну. — И на том спасибо.

Какое разочарование. Он вынул меч, постоял в нерешительности с ножнами, отдал их обратно. Вряд ли они ему понадобятся. Болтовней из этого не выбраться. Надо как-то драться. Кальдер сделал глубокий вдох и шагнул вперед, чавкнув по грязи изношенным стирийским сапожком. Всего лишь шажок через кольцо из голышей, а сил ушло, как никогда в жизни.

Доу покачал головой и вынул меч — неторопливо, с легким шелестом металла.

— Это меч Девяти Смертей. Я сразил его как мужчина мужчину. Ты знаешь. Ты там был. Так сколько ты надеешься выстоять против меня, недоносок?

Глядя на это длинное серое лезвие, Кальдер вовсе не считал, что выстоит так уж долго.

— Я же тебя предупреждал: будешь играть в свои игры, дело запахнет скверно.

Доу мрачным взглядом окинул лица.

— Так нет же, надо было тараторить о мире. Потихоньку подвирать, подсирать, подсиживать. Надо было…

— Заткни свою сраную дырку и приступай к делу! — провопил Кальдер. — Старая ссака-зануда!

Пошел ропот, за ним по нарастающей хохоток и скрежет металла, от которого заныло внизу живота. Доу пожал плечами и тоже сделал шаг вперед. Ближние потеснились, стуча краями смыкающихся щитов. Круглая стена из ярко размалеванного дерева. Зеленые листья, драконьи головы, реки в разливе, орлы в полете. Некоторые исцарапаны и побиты от работы последних дней. Круг голодных лиц с насмешливо или злобно оскаленными зубами, глаза горят от предвкушения. Вот Кальдер, а вот Черный Доу, и непременно быть крови.

Ему бы лучше думать о том, как выбраться отсюда живым. Бросаться, финтить, работать ногами и всякое такое. Ведь есть же, в конце концов, хоть какая-то надежда? Когда дерутся двое, надежда есть всегда. Но ему думалось только о лице Сефф, какое оно красивое. Если бы можно было повидаться с ней снова, всего разок. Сказать, как он ее любит, или чтобы она не беспокоилась, или чтобы забыла его и жила своей жизнью, или другое какое дерьмо. Отец всегда говорил ему: «Человек постигается в том, как он смотрит в лицо смерти». Похоже, он, Кальдер, на поверку все-таки сентиментальный хренчик. Может, все становятся такими под конец.

Он поднял меч, выставил чуть вперед открытую руку, как, кажется, учили. Надо атаковать. Так сказал бы Скейл: если ты не нападаешь, то проигрываешь. Кальдер запоздало понял, что рука у него дрожит.

Доу оглядел его снизу доверху и сверху донизу, беззаботно опустив меч, и мрачно усмехнулся:

— Да, не каждый поединок достоин воспевания.

И метнулся вперед, подсекая взмахом запястья. Летящему навстречу клинку Кальдер не удивился: в конце концов, на то он и поединок. Но даже к этому нехитрому выпаду принц был не готов. Он подался на шаг назад, и клинок Доу жахнул с такой ввергающей в оторопь силой, что чуть не выбил меч из руки. От неожиданности Кальдер споткнулся, махая свободной рукой в попытке удержать равновесие. Всякая мысль об атаке оказалась вмиг парализована щемящим желанием выжить, уцелеть хотя бы еще на секунду.

К счастью, щит Ганзула Белоглазого уперся ему в спину и уберег от недостойного падения в грязь, подтолкнув в вертикальное положение как раз когда настала пора отскочить от очередного броска Доу. Звонкий удар, и меч Кальдера податливо прогнулся в другую сторону под глумливое улюлюканье. Кальдер отступил, стремясь проложить между ними как можно большее расстояние, но размер круга щитов, увы, незыблем. В этом-то все и дело.

Они медленно кружили — Доу с легкой грацией, плавно покачивая лезвием, дерзкий и по-хозяйски уверенный на смертельном поединке, как его противник у себя в будуаре. Кальдер делал неуверенные шаги годовалого дитяти, едва научившегося ходить; рот у него был открыт, а сам он, ежась, рабски вторил любому мелкому поддразниванию Доу. Гвалт стоял оглушительный, над толпой курился пар от дыхания; зрители орали, свистели и улюлюкали в знак поддержки, ненависти…

Кальдер зажмурился, на секунду ослепленный. Доу заставил его развернуться так, что восходящее солнце сквозь дыры в изорванном штандарте кольнуло лучами прямо в глаза. Он заметил, как блеснул металл, беспомощно взмахнул мечом, почувствовал тупой удар по левому плечу, от которого его крутануло, и слабо взвизгнул в ожидании смертной муки. Но выпрямился и потрясенно увидел, что кровь из него не хлещет. Оказывается, Доу шмякнул его плашмя. Играл, стало быть. Делал из него посмешище.

По толпе прокатился смех, подхлестнув в Кальдере что-то похожее на злость. Он скрипнул зубами и поднял меч. Если не нападаешь, то проигрываешь. Он кинулся на Доу, но под ногами так скользило, что бросок вышел смазанным, без остроты. Доу сместился вбок и поймал клинком неверный удар пыхтящего принца. Скрежетнули друг о друга клинки, сомкнулись рукояти.

— Мозгляк, язви тебя, — процедил Доу.

И отшвырнул Кальдера, как какую-нибудь муху; каблуки безнадежно заскользили по грязи, и он врезался в круг щитов. На стороне Доу народ оказался не таким благожелательным, как Ганзул. Чей-то щит двинул Кальдера по затылку, и он плашмя полетел вперед. Несколько секунд он не мог видеть, не мог дышать, кожа горела. Он кое-как поднялся на колени — руки-ноги как деревяшки, круг грязи кренится туда-сюда, бурлят и бубнят насмешливые голоса.

Меча при нем не было. Кальдер потянулся за ним, но тут в поле зрения возник сапог и вдавил руку в холодную грязь, брызнувшую в лицо. Он резко вздохнул, скорее от потрясения, чем от боли. А потом пришла и боль, когда Доу крутанул каблук, вминая пальцы Кальдера глубже в слякоть.

— Принц Севера?

Острие меча кольнуло шею, подняло голову принца к яркому небу, он беспомощно забарахтался на четвереньках.

— Ох и морока с тобой, мальчик мой.

Кальдер задохнулся: острие оставило посредине подбородка жгучий надрез.

Доу с победно воздетыми руками бежал по кругу трусцой, все тянул представление, а над щитами позади него ржали, корчили рожи, ярились, исходили ликующими криками. «Чер-ный Доу! Чер-ный Доу!» — задавал тон скандированию Тенвейз, Золотой с Хладом стояли и хмурились, а за спинами у них в такт взметался частокол оружия.

Кальдер вынул из слякотной жижи дрожащую руку. На выбитые суставы с подбородка стекали черно-красные струйки.

— Поднимайся! — крикнул откуда-то сзади сердитый голос — кажется, Бледноснега. — Вставай, ну!

— Зачем? — шепнул принц земле.

Стыд-то какой. Старый головорез забьет его насмерть, на потеху лающей толпе чванливых болванов. Может, оно и поделом, но от этого ни позор, ни боль меньше не становится. Кальдер окинул взглядом круг, отчаянно ища выхода. Но не было его среди топающих башмаков, лупящих кулаков, истошно орущих ртов, громыхающих щитов. Никакого выхода, кроме крови.

Он глубоко подышал, пока мир не перестал вертеться, левой рукой подтянул из грязи меч и медленно-медленно поднялся на ноги.

Может, и не стоило показывать слабость — ну а как он мог выглядеть лучше, чем себя на самом деле чувствовал? Кальдер попытался вытряхнуть из головы хмарь. Ведь надежда есть? Надо атаковать. Но как он устал. Уже. Именем мертвых, как болит сломанная рука, холодная до самого плеча. Доу щегольски подкинул меч высоко вверх, ненадолго раскрывшись в порыве показной удали. Вот он, момент. Ударить, спастись, и даже заработать место в песнях. Кальдер напряг для рывка свинцовые ноги, но Доу уже схватил меч на лету левой рукой и стоял наготове, со всей заслуженной воинской удалью. Они стояли друг к другу лицом, толпа медленно затихала, кровь стекала по рассеченному подбородку Кальдера и капала с шеи.

— Твой отец, если мне не изменяет память, умер прескверно, — сказал Доу. — На круге ему всмятку размозжили голову.

Кальдер стоял молча, накапливая силы для броска, прикидывая расстояние между ними.

— Можно сказать, и лица не осталось, когда с ним разделался Девять Смертей.

Прыжок вперед и удар с размаху. Сейчас, пока он разглагольствует. Когда дерутся двое, надежда есть всегда. А Доу все склабился, все изгалялся:

— Дурная смерть. Однако ты не беспокойся, я…

Кальдер прыгнул; клацнули зубы, когда сапог выбил фонтан жижи, а меч взлетел и обрушился на череп Доу. Раздался шлепок: Доу схватил руку принца и сокрушил сжимающий рукоять кулак, крутанув Кальдера так, что клинок безобидно уставился, подрагивая, в небо.

— …я позабочусь о том, что твоя будет хуже, — закончил он фразу.

Кальдер сломанной кистью неуклюже обхватил Доу плечо, бессмысленно возя по отцовской цепи. Однако большой палец все еще действовал, и он ногтем царапнул щеку Доу, выдавив бусинку крови; он рычал, силясь проделать дырку там, где у противника когда-то было ухо. И в этом рыке были все его разочарование, все отчаяние, весь гнев. Найти ногтем край шрама, обнажить зубы, и…

В ребра с глухим стуком саданула рукоять меча Доу, и боль пронзила до корней волос. Впору завопить, но не оставалось запаса воздуха: он весь вышел одним жгучим сиплым выдохом. Кальдер, пошатываясь, согнулся, рот обожла желчь и тягучей ниткой повисла с окровавленной губы.

— Думал, что ты большой мыслитель? — Доу поднял принца за руку, чтобы прошипеть это прямо в лицо. — Что у тебя получится выпендиваться передо мной на круге? Что-то видок у тебя не совсем умный, а?

Рукоять с хрустом вдавилась в ребра, едва принц успел вдохнуть, и от этого тут же снова вышел весь воздух, а Кальдер обвис, как сырая овчина.

— Верно я говорю? — возгласил Доу.

Толпа взорвалась гоготом, плевками, яростным шипеньем и стуком щитов, требуя крови.

— На кость, — Доу кинул меч, и его за рукоять поймал Хлад.

— Встань, хренота, — рука Доу прочно сомкнулась у Кальдера на горле, быстро и окончательно, как медвежий капкан. — Хотя бы раз в жизни, встань прямо.

Он железным движением выпрямил Кальдера, у которого подгибались колени, а невредимая рука ватно висела с бесполезным мечом. Какое там шевелиться, тут и дышать нельзя. Как до ужаса неприятно, когда тебе перехватывает горло — не сравнить ни с чем. Кальдер беспомощно извивался. Во рту стоял вкус блевотины. Лицо горело огнем. Момент кончины, даже когда видишь его приближение, всегда неожиданен. Всегда думаешь, что ты особенный, что именно для тебя последует отсрочка, помилование. Но так не бывает. Особенных нет. Доу сжал крепче, хрустнуло в шее. Глаза готовы были выскочить. Все озарилось неестественно ярким сиянием.

— Ты думаешь, это конец, собака? — щерился Доу, приподнимая Кальдера едва ли не с ногами. — Нет, я только начинаю, пес…

Резкий треск, фонтан крови, темные сполохи по небу. Кальдер качнулся назад, втягивая воздух освободившимся горлом. Рука с мечом тоже высвободилась, а сам он чуть не упал под тяжестью Доу, который рухнул навзничь сначала на него, а потом лицом в грязь. Кровь хлестала из расколотого черепа, обдавая ноги Кальдера.

Время застыло.

Все голоса словно захлебнулись коротким кашлем, и круг замер во внезапной, глубочайшей тишине. Беззвучии. Все уставились на рану в затылке Черного Доу. Среди всех этих лиц с раззявленными ртами выделялся хмуростью Хлад с мечом Девяти Смертей в кулаке. Серое лезвие густо обагряла кровь Черного Доу.

— Я не пес, — вымолвил Хлад.

Кальдер встретился взглядом с Тенвейзом. У обоих приоткрылись рты, оба лихорадочно прикидывали. Тенвейз был человеком Черного Доу. Но Доу больше нет, и все переменилось. Левый глаз Тенвейза подергивался.

Если выдается возможность, не колебайся. Кальдер ринулся, чуть не падая, и меч его уже опускался на Тенвейза, пока тот, выпучив глаза, лез за своим. Он хотел вскинуть щит, но тот сцепился со щитом соседа, и клинок принца раскроил его облезлую личину до носа, забрызгав кровью тех, кто стоял рядом. Такое, казалось бы, только в сказках бывает: слабый боец побивает силача без труда, одной левой. Если слабак, понятное дело, при этом с обнаженным мечом.

Бек оглядывал круг, когда Хлад мощно дернулся. Бек видел, как молнией взблескивает лезвие и распахнутыми глазами смотрел, как Доу валится в грязь. Аж мурашки по коже. Опомнившись, Бек схватился за меч, но его остановила ладонь и голос Чудесницы:

— А ну стой.

Бек съежился, когда на него с мутными, дурными глазами замахнулся Кальдер. Что-то щелкнуло, брызнула кровища, в том числе и на лицо Беку. Он хотел вырвать руку из ладони Чудесницы, выхватить-таки меч, но его оттянул Легкоступ.

— Правильность у каждого своя, — прошипел он ему на ухо.

Кальдер стоял, покачиваясь — рот широко открыт, сердце лупит так, что кажется, сейчас лопнет голова, взгляд скачет с одного ошеломленного лица на другое. Вот забрызганные кровью карлы Тенвейза, вот Глама и Железноголовый в окружении названных. А вот телохранители самого Доу и среди них Хлад, по-прежнему с мечом, раскроившим Доу голову. Круг вот-вот взорвется кровавой оргией, и кто выйдет из нее живым, остается лишь гадать. Наперед известно одно: он — уж точно нет.

— Ну, кто на меня?! — не сказал, а крякнул он.

И шагнул в сторону людей Тенвейза. Пора со всем этим кончать. Скорей бы уж.

Но те лишь отшатнулись, как будто бы он, Кальдер, был самим Скарлингом. Вот это номер. Отчего бы? Отчего, стало ясно, когда рядом пала гигантская тень, а на плечо легла такая тяжесть, что Кальдер чуть не сел. Огромная лапища Стука.

— Хорошо сделано. Чисто, — мягко сказал исполин, — и по справедливости. Ибо в войне справедливо все, что ведет к победе, а величайшая победа та, что дается наименьшим числом ударов. Бетод был королем северян. И кому, как не его сыну, надлежит его сменить. Я, Стук Врасплох, вождь Ста племен, стою с Черным Кальдером.

То ли чужеземец полагал, что все, у кого здесь высокое положение, по умолчанию носят титул «Черный», или он думал, что так непременно захочет назваться сам Кальдер, или просто счел это уместным — кто его знает. Во всяком случае, прозвище мгновенно приладилось.

— И я.

На другое плечо Кальдеру легла рука Коула Ричи, а из-за спины возникло его широко улыбающееся лицо с седой щетиной.

— Я стою с моим сыном. С Черным Кальдером.

Еще бы: теперь гордый отец, чего бы не поддерживать. Доу мертв, и все меняется.

— И я.

С другой стороны подступил Бледноснег, а с ним Ганзул — и внезапно все слова, которые Кальдер считал брошенными на ветер, а семена погибшими и забытыми, распустились изумительным цветом.

— И я, — кивнул, выходя из круга своих людей, Железноголовый.

— И я, — заторопился выскочить Глама Золотой — еще не хватало, чтобы соперник его опередил, — я за Черного Кальдера!

— Черный Кальдер! — буйствовал вокруг люд, понукаемый вождями.

Крик перерастал в скандирование:

— Чер-ный Каль-дер!

Как будто это единственное, чего всем всю дорогу хотелось. Чего все ждали.

Хлад присел и стащил с головы Доу спутанную цепь. Держа на одном пальце, он протянул ее Кальдеру; покачивался алмаз, из-за крови наполовину ставший рубином.

— Похоже, победа за тобой, — сказал Хлад.

Несмотря на несносную боль, Кальдер нашел в себе силы выдавить ухмылку:

— Похоже. Но в самом ли деле?

Остатки дюжины Зобатого выскользнули из толчеи незамеченными. Чудесница по-прежнему крепко держала Бека за руку, а Легкоступ за плечо. Они уволакивали его прочь от круга, мимо дикоглазых людей, рвущих на куски штандарт Черного Доу. Сзади шли Йон с Фладдом. Уходили не только они. Когда боевые вожди Доу, спотыкаясь, лезли через его труп целовать задницу Черному Кальдеру, стали разбредаться и прочие. Те, кто чуял, куда дует ветер и прикидывал, что если вовремя не уйти, то он их сдует прямиком в грязь. Те, кто были заодно с Доу или имели счеты с Бетодом и не хотели испытать на себе милосердие его сына.

Они остановились в длинной тени камней, Чудесница, прислонив к глыбе щит, осмотрительно огляделась, но похоже, у народа свои заботы и в их сторону никто не глядел.

Она полезла под плащ, что-то оттуда вынула и шлепнула в руку Йона.

— Это тебе.

Йон, смыкая ручищу, в которой что-то позвякивало, даже слегка осклабился. Примерно то же досталось Легкоступу, за ним Фладду. Затем она протянула что-то Беку. Кошелек. И содержимое, судя по округлости, немалое. Бек стоял, неотрывно на него глядя, пока Чудесница не сунула ему этот кошель под нос.

— Тебе половина положена.

— Нет, — сказал он хмуро.

— Пойми, ты ведь новичок. Половина, это более чем…

— Мне не надо.

Теперь хмурились уже они.

— Ему, видите ли, не надо, — ухмыльнулся Легкоступ.

— Мы должны были…

Бек сам толком не знал, что они должны были делать.

— …поступить по-правильному, — выговорил он неловко.

— Поступить как? — От желчной насмешки у Йона перекосилось лицо. — А я-то надеялся, что слышал эту дерьмовщину в последний раз. Двадцать лет в этом черном деле и не огребаю за него ничего, помимо шрамов, и тут какой-то сопляк будет меня поучать, что правильно, а что нет!

Он сделал шаг к Беку, но Чудесница остановила его тычком в грудь.

— Что, интересно, правильного в том, что мертвых у нас теперь больше, чем живых? — Голос у нее был тихим, без гнева. — А? Ты знаешь, скольких друзей я потеряла за последние несколько дней? Что в этом правильного? Доу был обречен. Так или иначе, об-ре-чен. И что, нам надо было за него биться? Чего ради? Для меня он никто. Не лучше, чем Кальдер или кто-то там еще. И ты говоришь, что мы должны за них умирать? А, Красный Бек?

Бек секунду-другую молчал, приоткрыв рот.

— Я не знаю. Но денег мне не надо. Да и чьи они вообще?

— Наши, — ответила она, твердо глядя ему в глаза.

— Это неправильно.

— Тоже резак, что ли? — Чудесница медленно кивнула, и глаза у нее сделались усталыми. — Что ж, удачи тебе с этим. Оно тебе пригодится.

У Фладда вид был немного виноватый, но кошелька обратно он не отдал. Легкоступ с улыбочкой сел, скрестив ноги на лежащем щите, и напевал песенку о добрых и благородных делах. Йон с хмурой сосредоточенностью пересчитывал содержимое кошеля.

— А как бы на нашем месте поступил Зобатый? — негромко спросил Бек.

Чудесница пожала плечами.

— Да какое нам дело. Зобатого нет, ушел. Мы сами теперь должны за себя отвечать.

— Эйе. — Бек поочередно оглядел их лица. — Ну ладно.

И пошел прочь.

— Ты куда? — окликнул Фладд.

Ответа не последовало.

Он прошел мимо Героев, зацепив плечом древний камень. Перемахнул через каменную кладку стены, направляясь вниз по склону на север, стряхнул с руки щит, да так и оставил его лежать в высокой траве. По дороге он миновал кучку людей, которые оживленно спорили. Вот один вынул нож, а другой попятился с поднятыми руками. Паника распространялась вместе с новостями. Гнев и страх, тревога и восторг.

— Эй, ты оттуда? Что там случилось? — жарко спросил кто-то, схватив его за плащ. — Доу победил или нет?

Бек стряхнул его руки.

— Не знаю.

И зашагал быстро, едва не срываясь на бег, вниз по холму и вдаль. Прочь отсюда. Он знал лишь одно: эта жизнь не для него. Быть может, в песнях героев и много, но здесь единственные герои — это камни.

Течения истории

Финри отправилась туда, где лежат раненые, чтобы заниматься тем, что и положено по окончании битвы женщине. Успокаивать иссушенные глотки, поднося воду к жаждущим губам. Перевязывать раны полосками ткани, щедро оторванными от подола собственного платья. Утешать умирающих тихим пением, что напоминает им о матери.

Вместо этого она стояла как вкопанная. Потрясенная бездумным, заунывно монотонным хором плача, стенаний, вытья, неумолчного бреда. Мухами, нечистотами, пропитанными кровью простынями. Спокойствием сестер, плывущих среди человеческих обломков отрешенно-безмятежными белыми призраками. А более всего числом. Числом тех, кто рядами лежали на койках, убогих тюфяках или просто на холодной земле. Роты их. Батальоны.

— Как видите, больше дюжины, — указал ей молодой хирург.

— Да здесь их сотни, — сдавленно выговорила она, борясь с попыткой зажать нос.

— Вы меня не так поняли. Я о количестве палаток. Вы умеете менять повязки?

Если есть на свете такое понятие, как романтическая рана, то здесь ему не было места. Каждый слой марли обнажал более свежую, истекающую гноем нелепицу. Отхваченные ползада, вмятую челюсть почти без зубов и половины языка, руку с аккуратно срезанной пятерней или только с большим и указательным пальцами, проткнутый живот с вытекающей мочой. Одному человеку прорубило затылок и он мог лишь лежать без движения вниз лицом, тихо сипя. Когда Финри проходила мимо, он проводил ее взглядом, под которым она вся похолодела. Тела освежеванные, опаленные, изломанные под странными углами, внутренности вывернуты на обозрение. Раны, которые будут губить этих людей, покуда они живы. И превращать в страдальцев тех, кто этих людей любит.

Она старалась сосредоточиться на работе, уж какой бы та ни была — разматывала-наматывала повязки; шевеля губами от усердия, дрожащими пальцами возилась с узлами. Пытаясь не слышать шепотов о помощи, которую она не знала как оказать. И которую оказать не мог никто. Красные пятна проступали на новых повязках зачастую до того, как она успевала их закончить, и росли, росли, а она сдерживала слезы и тошноту, и так от одного раненого к другому. И еще к одному, у которого по локоть отрублена левая рука, левая часть лица скрыта под повязками, и…

— Финри.

Она взглянула и с холодным ужасом поняла, что это полковник Бринт. Они неотрывно смотрели друг на друга, казалось, целую вечность, в жуткой тишине, в этом жутком месте.

— Я не знала…

— Вчера, — сказал он просто.

— Вы…

Она чуть не спросила, в порядке ли он, но вовремя осеклась. Ответ был до ужаса очевиден.

— Вам нужна…

— Вы что-нибудь слышали… об Ализ?

От одного лишь этого имени у Финри свело живот. Она покачала головой.

— Вы были с ней. Где вас удерживали?

— Я не знаю. На мне был колпак. Меня вытащили оттуда и отправили обратно.

И как рада она была, что там, в темноте, остается Ализ, а не она сама.

— Где она может быть сейчас, я не знаю…

Хотя догадываться на этот счет она могла. Быть может, и Бринт тоже. Может, он все это время изводил себя мучительными раздумьями.

— Она что-нибудь говорила?

— Она была… очень храбра.

Финри удалось выжать подобие улыбки. Вот для чего ты приспособлена, да? Для вранья и притворства.

— Она сказала, что любит вас.

Финри неловко положила ладонь ему на руку. Единственную, что у него осталась.

— Сказала… не беспокоиться.

— Не беспокоиться, — повторил он глухо.

Он уставился на нее залитым кровью глазом. Трудно сказать, как на него действует это пошловато-банальное увиливание от вины — утешает ли, выводит из себя, или же он просто не верит ни единому слову этой белиберды.

— Уж мне хотя бы знать.

Знание ему не поможет. Как не помогало ей.

— Я так сожалею, — прошептала она, не в силах на него смотреть. — Я пыталась… Делала все, что могла, но…

По крайней мере, это правда. Ведь так? Она еще раз, напоследок, легонько пожала вялую руку Бринта.

— Мне надо… принести еще чистых тряпиц…

— Вы вернетесь?

— Конечно, — сказала она, нетвердо поднимаясь и не зная, правду она говорит или нет, — разумеется, я вернусь.

Финри чуть не споткнулась, спеша убежать поскорей из этого кошмара, снова и снова благодаря судьбу, что та избрала для спасения именно ее. Изнуренная невольной епитимьей, она побрела вверх по холму, в сторону ставки отца. Мимо пары капралов, пьяно отплясывающих под визгливую скрипку; мимо женщин, рядком стирающих в ручье рубахи. Мимо солдат, оживленно выстроившихся за королевским золотишком. Вдали виднелся казначей, с чопорным видом раздающий благородный металл. На дальнем конце расположения, как чайки на рыбьи кишки, слетались торговцы, разномастные жулики и сводники, смекая, что наступивший мир вскоре оставит их не у дел, а на их месте расцветет, будь он неладен, честной народ. Ему только дай волю.

Невдалеке от амбара она миновала генерала Миттерика, чинно шествующего в сопровождении штабных сошек; он церемонно ей поклонился. Финри сразу почувствовала: что-то не так. Обычно на лице у него невыносимое самодовольство, бессменное, как солнце и луна, а тут… На низеньком пороге амбара появился Байяз, и ощущение стало еще более тревожным. Маг посторонился, галантно давая ей пройти, со всем самодовольством, какого не хватало Миттерику.

— Фин.

Отец стоял один посреди скупо освещенной комнаты. Дочь он встретил слегка сконфуженной улыбкой.

— Ну вот, свершилось.

Он сел в походное кресло, утомленно вздохнул и расстегнул верхнюю пуговицу на мундире. В дневное время за последние двадцать лет он это делал впервые, даже при ней.

Финри вышла обратно на воздух. Байяз отдалился от амбара не более чем на дюжину шагов и тихо разговаривал со своим кудрявым прихлебателем.

— Вы! Мне нужно с вами поговорить!

— Да неужто? А мне, знаете ли, с вами. Какое великолепное совпадение.

Первый из магов обернулся к прислужнику.

— Значит, как условились: забирай деньги и… в общем, шли за паяльщиками.

Слуга отвесил почтительный поклон и удалился.

— Ну, так чем могу…

— Вы не посмеете его сместить.

— А мы, извините, говорим о…

— Моем отце! — бросила она. — Насколько вы знаете.

— А я, знаете, его не смещал, — Байяз как будто забавлялся, — вашему отцу хватило такта и здравого смысла подать в отставку.

— Да он лучше всех справлялся с задачей! — Финри не без труда сдерживала себя, чтобы не вцепиться магу в лысую макушку. — Единственный, кто сделал хоть что-то, чтобы ограничить эту бессмысленную бойню! Этот ваш надутый болван Миттерик? Да он вчера положил попусту половину своей дивизии! Королю нужны люди, которые…

— Королю нужны люди, которые повинуются.

— У вас нет таких полномочий! — взвилась Финри. — Мой отец, между прочим, лорд-маршал с креслом в Закрытом совете, и отстранить его может только сам король!

— Ах-ах, стыд-то какой. Упразднен, низложен. Правилами того самого правительства, которое сам же и назначал.

Байяз, выпятив нижнюю губу, деловито полез в карман плаща. Оттуда он извлек свиток с тяжелой красной печатью.

— Ну тогда, наверное, и этот документ не имеет никакого веса.

Он вкрадчивым движением развернул тихо потрескивающий пергамент. Неожиданно для себя Финри присмирела и сосредоточенно затихла, а маг, откашлявшись, огласил:

«Сим королевским эдиктом Гарод дан Брок восстанавливается в кресле своего отца в Открытом совете. Данной нам властью возвращаем ему некоторые фамильные владения близ Колона, вкупе с землями близ Остенгорма».

— Есть надежда, — пояснил Байяз, — что отсюда ваш муж будет выполнять новые обязанности в качестве лорда-губернатора Инглии.

Байяз перевернул пергамент обратной стороной и поднес ближе к ее глазам; Финри впилась взглядом в узорчатые литеры поистине королевской каллиграфии, как скряга в ларец с драгоценностями.

— Посудите сами, как могла не тронуть короля такая преданность, такая отвага и самоотверженность, какие проявил полковник Брок? Лорд Брок.

Байяз подался ближе.

— Не говоря уже о храбрости и упорстве его супруги, которую захватили северяне, но она ткнула Черного Доу в глаз и потребовала выпустить шестьдесят пленных. Уж тут-то его августейшему величеству надо было состоять исключительно из камня, чтобы не растрогаться. Но он не таков, смею вас заверить. Да и не он один, если на то пошло, а и большинство мужчин. И он плакал, когда читал рапорт, описывающий героическую атаку вашего супруга на мост. Рыдал. А потом приказал немедля составить эту вот бумагу и подписал ее в течение часа.

Маг подался еще ближе, так, что Финри чувствовала на лице его дыхание.

— Осмелюсь сказать… Если внимательно изучить этот документ… то можно увидеть следы слез его величества… окропляющие сей пергамент.

Впервые с того момента, как был извлечен этот свиток, Финри оторвала от него взгляд. Байяз был так близко, что она различала каждую сединку в его бороде, каждое бурое старческое пятно на плеши, каждую морщину.

— Чтобы доставить такую бумагу в один конец, нужна неделя. Еще неделю эдикт будет идти назад. А прошел всего день с небольшим, когда…

— Можете считать это магией. Туша его величества может действительно пребывать в неделе пути в Адуе, но правая-то его рука?

Словно в доказательство Байяз поднял руку.

— Правая-то рука у него несколько ближе. Хотя стоит ли об этом теперь рассуждать, — он с огорченным вздохом отошел и начал сворачивать пергамент. — Коли вы говорите, что у меня нет полномочий, я сожгу эту никчемную бирюльку. А что мне остается?

— Стойте! — Финри едва сдержалась, чтобы не выхватить у него свиток. — Не надо.

— То есть вы не возражаете против отставки вашего отца?

Финри прикусила губу. Война — это ад и все такое, но она предоставляет возможности.

— Он подал в отставку.

— В самом деле? — Байяз радушно улыбался, но зеленые глаза блестели жестко, изумрудными пуговицами. — Вы снова меня удивляете. Мои искренние поздравления с поистине невероятным взлетом вашего мужа. Ну и понятно, вашим собственным… Госпожа губернаторша.

Свиток он держал на отлете за краешек. Она взялась за другой. Но он не выпускал.

— Однако помните. Людям нравятся герои, но на их место всегда находятся новые. Одним лишь пальцем одной руки я сотворяю вас. И одним же, но другой, — он пальцем поддел ее за подбородок, вызвав в шее прострел боли, — я могу повергнуть вас в прах.

Финри сглотнула.

— Я понимаю.

— Ну тогда желаю вам хорошего дня!

И Байяз, вновь цветя улыбкой, выпустил и ее, и свиток.

— Прошу передать эту счастливую новость вашему супругу. Хотя вынужден вас просить: держите ее пока между собой. Люди могут не так отнестись, не так понять — как, кстати, и вы поначалу — как действует магия. А я передам назначение вашего мужа его величеству вместе с известием, что сделал предложение. Идет?

— И даже очень, — сказала Финри, прокашлявшись.

— Мои коллеги в Закрытом совете ужасно обрадуются, что дело решилось столь быстро. Когда ваш муж поправится, вам предстоит посетить Адую. Формальности назначения. Парад, вроде того. Часы помпезности в Кругу лордов. Завтрак с королевой. А вам, — Байяз, взыскательно приподняв бровь, отвернулся, — я настоятельно рекомендую приобрести из одежды что-нибудь получше. С эдаким героическим оттенком.

Чистая комната, свет из окна струится на кровать. Никаких тебе стенаний. Крови. Недостающих конечностей. И ничего не знать не так уж плохо. Даже хорошо, кому везет. Одна рука пряталась под покрывалом, другая — костяшки в подживших царапинах — лежала на простынях, приподнимаясь и опадая вместе с дыханием.

— Гар.

Он закряхтел, затрепетали ресницы.

— Гар, это я.

— Фин, — он потянулся кончиками пальцев к ее щеке. — Ты пришла.

— Ну а как же. — Она взяла его ладонь в свою. — Ты как?

Он шевельнулся, поморщился, тускло улыбнулся.

— Честно сказать, не очень… Но я чертовски везучий. Просто чертовски, оттого, что у меня есть ты. Я слышал, ты выволокла меня из-под обломков. Казалось бы, это я должен тебя спасать…

— Чтоб тебе было легче, отыскал тебя и вынес Бремер дан Горст, а я только носилась вокруг да лила слезы.

— Слезы у тебя всегда легко проходят, за что я тебя, кроме всего прочего, и люблю. — Веки у него смыкались. — А Горст… ничего, стерплю… спаситель все-таки…

Она легонько стиснула ему ладонь.

— Гар, послушай. Тут кое-что произошло. Нечто чудесное.

— Я слышал. Мир.

— Да нет. — Она нетерпеливо дернула плечом. — В смысле да, и это тоже, но…

Она склонилась, взяла его ладонь обеими руками.

— Гар, послушай меня. Ты получаешь кресло своего отца в Открытом совете.

— Что?

— И кое-что из его земель. Они хотят, чтобы мы… то есть ты… Король хочет, чтобы ты занял место Мида.

Гар недоуменно моргнул.

— Генерала дивизии?

— Лорда-губернатора Инглии.

На его лице мелькнуло беспокойство.

— А почему я?

— Потому что ты хороший человек. — И хороший компромисс. — И уж точно герой. Твои деяния удостоились внимания короля.

— Герой? — он фыркнул. — Как ты это сделала?

Гар попытался приподняться на локтях, но Финри воспрепятствовала, аккуратно уперев ему руку в грудь. Кстати, вот она, возможность выложить ему всю правду — мысль, от которой она тут же отмахнулась.

— Это сделал ты. Представь себе, ты оказался прав. Усердие, преданность и иже с ними. Ты пошел впереди. И тем самым это сделал.

— Но…

— Чш-ш.

И она поцеловала его в губы — сначала с одного краешка, затем с другого, а затем в серединку. Запах изо рта был несвежий, ну и что. Нельзя допустить, чтобы Гар все необдуманно порушил.

— Поговорим об этом потом. А сейчас отдыхай.

— Я тебя люблю, — прошептал он.

— Я тебя тоже.

Она нежно погладила его по лицу, подернутому дымкой дремоты. А и вправду. Он хороший человек. Один из лучших. Честный, храбрый, безоглядно преданный. И они подходят друг другу. Оптимист и пессимист, романтик и циник. А что такое любовь, как не поиск и обретение того, кто тебе подходит? Того, кто возмещает твои недостатки? Того, с кем и над кем ты работаешь.

Условия

— Что-то они запаздывают, — пробурчал Миттерик.

Вокруг стола стояло шесть стульев. На одном восседал новый лорд-маршал его величества, втиснутый в парадный мундир с аксельбантом и непомерно тугим для такой шеи воротником. Второе занимал Байяз, тихонько тарабаня сардельками пальцев по столешнице. На третьем примостился Ищейка, щурясь в сторону Героев; щеку ему временами подергивал нервный тик.

Горст стоял со скрещенными на груди руками, в шаге за стулом Миттерика. Рядом слуга Байяза со свернутой картой Севера. Позади, в пределах каменного кольца, но за пределами слуха, в картинно натянутых позах расположилась горстка самых старших армейских чинов из числа оставшихся. Печальное дополнение. Мид, Веттерлант, Винклер и еще многие уже не с нами. И Челенгорм тоже. Горст нахмурился. «Видно, быть со мной на короткой ноге — все равно что получить смертный приговор». А с южной стороны Деток, в парадном облачении, как на плацу, выстроился в полном составе Двенадцатый полк его величества; под прохладным солнцем поблескивал в положении «на плечо» лес алебард. Небольшое напоминание, что мы сегодня стремимся к миру, но более чем готовы к его альтернативе.

Лично Горст, несмотря на побитую голову, пылающую щеку и десятки ссадин и порезов — ушибы не в счет, что снаружи, что внутри, — к альтернативе был готов вполне. Даже, можно сказать, за. Причем очень. Просто руки чешутся. «Если на то пошло, какое применение я могу себе найти в мирное время? Обучать фехтованию недорослей-офицеров? Ошиваться при дворе хромым псом в поисках объедков? Отправиться королевским обозревателем сточных канав куда-нибудь в Колон? Или забросить к чертям наставничество, отрастить брюхо и стать загульным чудаковатым пьяницей, живущим на байки о былой славе. Ба, вон Бремер дан Горст! Когда-то он был чуть ли не первым стражником у короля, слыхали? Давайте-ка возьмем писклявому шутнику-забулдыге кувшинчик! А еще лучше десять, пускай при нас обоссытся!» Настроение портилось все сильнее. «Или… принять предложение Черного Доу? Вот так взять и отправиться туда, где о таких, как ты, народ слагает песни, а не хихикает за спиной. Где мир не наступает никогда. Вот он, Бремер дан Горст — герой-триумфатор, внушающий благоговейный страх всему Северу…»

— Ну наконец-то, — буркнул Байяз, вмиг кладя конец фантазиям.

По склону с Героев спускалась рать северян, поблескивали кованые ободы размалеванных щитов. Похоже, к альтернативе готов и враг. Горст вкрадчивым движением подвигал в ножнах запасной клинок, высматривая засаду. Можно сказать, лелея мысль о ней. Пусть хоть один приблизится на лишний шажок, и меч будет обнажен. «И мир станет лишь еще одним событием, которого в моей жизни так и не состоялось».

Но, к вящему его разочарованию, основная масса северян остановилась на пологом склоне, не доходя до Деток, не ближе, чем солдаты Двенадцатого. За камни ступила лишь небольшая группа. Среди них выделялся один поистине громадных размеров, с колышущимися от легкого ветерка черными космами. И еще один в золоченых доспехах, кого Горст, помнится, так увлеченно молотил по голове в первый день битвы. При воспоминании об этом рука невольно сжалась в кулак, а сердце сладко дрогнуло от желания проделать что-нибудь подобное вновь.

К столу приблизились четверо, но Черного Доу среди них почему-то не было. Возглавлял их какой-то красавчик в изящной накидке. Несмотря на перевязанную руку и свежий шрам посредине подбородка, держался он с эдакой небрежной, щегольской уверенностью. Доподлинно хозяин. «И я его уже ненавижу».

— Кто это? — пробормотал Миттерик.

— Кальдер, — ответил Ищейка с видом хмурым, как никогда. — Младший сын Бетода. Ох и змей.

— По мне, так червь, — вполголоса заметил Байяз. — Ну, Кальдер так Кальдер.

Его сопровождали два старых воина, один с бледной кожей, белыми волосами, в светлой меховой накидке, другой грузноватый, с широким обветренным лицом. За ними шел четвертый — на поясе топор, щека изуродована страшным шрамом. Немигающий глаз блестел, как металлический, но не это удивило Горста. А то, что он как будто его узнавал, хотя и смутно. «Я видел его вчера в битве? Или позавчера? Или где-то до этого, и потому…»

— Вы, должно быть, маршал Крой, — заговорил Кальдер с северным ацентом.

— Маршал Миттерик.

— Вот как!

Кальдер любезно улыбнулся.

— Приятно наконец с вами встретиться! Вчера мы стояли напротив — через ячменное поле, на правом фланге, — перевязанной рукой он махнул на запад. — Хотя для вас, видимо, на левом. Вояка из меня никудышный. Ваша атака была… грандиозна.

Миттерик сглотнул, над жестким воротником багровела шея.

— Знаете, я вот даже припоминаю, — он полез во внутренний карман и достал смятый, замусоленный клочок бумаги, — у меня от вас кое-что есть!

Он бросил клочок на стол. Через плечо разворачивающего листок Миттерика Горст разглядел какую-то писанину. Должно быть, приказ или что-то в этом роде. Миттерик почти сразу снова его скомкал, да так, что костяшки пальцев побелели.

— А это первый из магов! Наш с вами разговор был для меня прямо-таки уроком смирения. Но вы не беспокойтесь, с той поры у меня было множество других. Так что нынче более смиренного человека вы не сыщете нигде.

Впрочем, ухмылка Кальдера, когда он указывал на стоящих позади него закаленных седых стариков, свидетельствовала об обратном.

— Это Коул Ричи, отец моей жены. А это Бледноснег, мой второй. Не обойдем вниманием и моего почтенного воина…

— Хлада. — Ищейка с мрачноватой торжественностью кивнул человеку с металлическим глазом. — Давненько не виделись.

— Эйе, — шелестнул тот в ответ.

Просто, без рисовки.

— Ищейка, понятно, известен всем! — тоном тамады продолжал вещать Кальдер. — Закадычный друг Девятипалого, во всех песнях упоминается с ним чуть ли не на равных! У тебя все хорошо?

Вопрос Ищейка пропустил мимо ушей с отменным, хладнокровно-усталым пренебрежением.

— Где Доу?

— Ах Доу, — Кальдер состроил притворную гримасу сожаления.

Все в нем выглядит наигранным.

— С сожалением скажу, он не придет. Ни сейчас, ни когда-нибудь. Черный Доу ушел в грязь.

Последовала тишина, для Кальдера, судя по всему, на редкость упоительная.

— Он… мертв?

Ищейка откинулся на стуле. Как будто его известили об утрате близкого друга, а не заклятого врага. Воистину, подчас одно неотделимо от другого.

— Протектор Севера и я… малость повздорили. Спор мы разрешили традиционным способом. На поединке.

— И ты выиграл? — недоверчиво спросил Ищейка.

Кальдер поднял брови и аккуратно потер кончиком пальца шов на подбородке, как будто и сам не мог в это поверить.

— Что я могу сказать. Я жив, а Доу мертв, так что… да. Вообще странное выдалось утро. Меня уже успели прозвать Черным Кальдером.

— Из-за твоего хренова нутра?

— Не волнуйся, это всего лишь имя. Сам же я всей душой за мир.

Хотя теснящиеся на длинном склоне карлы, возможно, были иного мнения.

— По мне, так это была личная битва Доу, но при потере всеобщего времени, денег и жизней. Если меня спросить, то я скажу: мир — лучшая часть любой войны.

— Всецело с этим согласен.

Быть может, у Миттерика был новый мундир, но ключ к разговору был определенно у Байяза.

— Мои условия мира достаточно просты.

— Отец всегда говорил: простые вещи лучше всего сидят. Вы помните моего отца?

Маг секунду поколебался.

— Разумеется.

Он щелкнул пальцами, и вперед выскользнул слуга, с безупречной ловкостью расстелив по столу карту. Байяз указал на изгиб реки.

— Белая река остается северной границей Инглии. Северной оконечностью Союза, как оно и было сотни лет.

— Времена меняются, — заметил Кальдер.

— Возможно, но это остается неизменным. — Толстый палец мага провел по еще одной реке, севернее первой. — Земля между Белой рекой и Каском, включая город Уфрис, поступает под управление Ищейки. Она становится протекторатом Союза, с шестью местами в Открытом совете.

— Аж до самого Каска? — Кальдер озадаченно посмотрел на Ищейку. — Часть лучших земель Севера. Места в Совете, значит? Под опекой Союза? А что бы на это сказал Скарлинг Простоволосый? Что бы сказал мой отец?

Ищейка ответил бесстрастным взглядом.

— Да кому есть дело до того, что сказали бы мертвецы? Класть на них три кучи. Времена-то меняются.

— Вы меня без ножа режете! — Кальдер схватился за грудь и обреченно пожал плечами. — Однако Северу нужен мир. Вы меня убедили.

— Ну и хорошо. — Байяз жестом подозвал слугу. — Тогда надо будет подписать…

— Вы меня не поняли.

Возникла неловкая пауза, Кальдер подвинулся вместе со стулом и оперся на столешницу локтями, как будто за столом сидели сплошь старые друзья, а подлинный враг стоял за спиной, пытаясь подслушать их планы.

— Вы убедили меня, но я же здесь задействован не один. Боевые вожди Доу — народ, как бы это сказать, ревнивый, — Кальдер беспомощно рассмеялся, — все, как один, при мечах. Я не могу так просто соглашаться на все подряд, иначе…

Он, цокнув языком, провел ладонью по горлу, где красовался синяк.

— А когда вы захотите разговаривать в следующий раз, то перед вами на этом стуле может оказаться какой-нибудь непрошибаемый бахвал вроде Кейрма Железноголового или башня тщеславия вроде Гламы Золотого. И тогда прощай поиск мира. А уж об условиях и говорить нечего.

Он постучал по карте кончиком пальца.

— Сам-то я за это всей душой. Весь как есть. Но дайте же мне забрать все это и обговорить с моим грубым сбродом, попытаться их как-то урезонить. Тогда можно будет встречаться и что-то там подписывать.

Байяз с не меньшей угрюмостью посмотрел на сборище северян сразу за Детками.

— Тогда завтра.

— Лучше послезавтра.

— Не давите на меня, Кальдер.

Кальдер был сама уязвленная добродетель.

— Да поймите же, не хочу я ни на кого давить! Но я не Черный Доу. Я больше… увещеватель, нежели деспот.

— Увещеватель, — произнес Ищейка, брезгливо морщась, как будто от этого слова пованивало. — Увещевать мало.

Однако ухмылка Кальдера была словно из стали: всякое усилие Байяза неизменно от нее отскакивало.

— Если б вы знали, как я старался во имя мира, все это время. На какие жертвы за него пошел.

Поврежденную руку Кальдер прижал к сердцу.

— Помогите мне. Помогите мне помочь нам всем.

Помогите мне помочь мне самому — так, пожалуй, будет точнее.

Вставая, Кальдер через карту протянул здоровую руку Ищейке.

— Я понимаю, так или иначе мы долго стояли по разные стороны, но если нам предстоит быть соседями, между нами не должно быть холодности.

— Стороны разные, такое случается. И приходит время, когда об этом пора забыть. — Ищейка вставал, неотрывно глядя Кальдеру в глаза. — Но ты убил Форли Слабейшего. Парня, который никому не сделал ничего дурного. Пришел к тебе с предупреждением, а ты его за это убил.

Впервые за все время улыбка Кальдера потухла.

— Нет дня, чтобы я об этом не сокрушался.

— Ну так вот тебе еще. — Ищейка подался вперед, зажал вытянутым пальцем одну ноздрю, а из другой пульнул соплю прямо Кальдеру на раскрытую ладонь. — Сунешься хоть на вершок южнее Каска, я на тебе вырежу кровавый крест. Вот тогда холодности не будет.

И пошел мимо Горста прочь.

Миттерик прокашлялся.

— Ну так что, в скором времени собираемся повторно?

Он глянул на Байяза в поисках поддержки, но ее не последовало.

— Непременно.

Кальдер снова улыбался, как ни в чем не бывало обтирая Ищейкину соплю об стол.

— Дня через три.

И, повернувшись спиной, пошел к человеку с металлическим глазом, который звался Хлад.

— Этот Кальдер, кажется, довольно скользкий выродок, — ворчливо заметил Миттерик, когда они с Байязом отходили от стола. — Лучше уж, наверное, было иметь дело с Черным Доу. По крайней мере, с ним мы знали, куда движемся.

Горст толком не прислушивался. Он слишком был занят разглядыванием Кальдера и его приспешника со шрамом. «Я его знаю. Знаю это лицо. Но откуда?»

— Доу был бойцом, — рассуждал на ходу Байяз, — Кальдер политик. Он понимает, что нам не терпится уйти, и когда войска отправятся восвояси, нам станет нечем торговаться. Он знает, что может добиться гораздо большего, просто сидя и ухмыляясь, чем Доу добился на Севере за все время всей своей сталью и яростью…

Хлад, разговаривая с Кальдером, постепенно повернулся, солнце высветило другую, необожженную сторону его лица… и у Горста в темени кольнуло от узнавания; невольно приоткрылся рот.

Сипано.

То лицо в дыму, прежде чем он вверх тормашками полетел с лестницы. То лицо. Как это мог быть один и тот же человек? Но Горст был почти уверен. Горст обошел стол и, сжав челюсти, прошел на ту сторону Деток, где стояли северяне. Пожилой спутник Кальдера сердито крякнул, когда Горст бесцеремонно отпихнул его с дороги. Наверняка это было крайне опасное, если не смертельное поведение для мирных переговоров. Наплевать и растереть. Кальдер поднял взгляд и сделал шаг назад. Хлад обернулся глянуть, кто там идет. Без гнева. Без страха.

— Полковник Горст! — выкрикнул кто-то.

Горст пропустил окрик мимо ушей, смыкая ладонь на руке Хлада и подтягивая его к себе. Боевые вожди смотрели на все это с настороженной враждебностью. Шагнул вперед тот великан. Человек в золотых доспехах крикнул что-то стае карлов. Еще один из их старшин положил руку на рукоять меча.

— Всем спокойно! — прокричал Кальдер на языке северян, выставив назад упреждающую руку. — Спокойно!

Хотя у самого вид был встревоженный. «Еще бы. Все наши жизни сейчас на лезвии бритвы. А мне наплевать и растереть».

Хлад, судя по виду, отнюдь не всполошился. Он поглядел на схватившую его руку, затем поднял взгляд на лицо Горста, вопросительно возвел бровь над целым глазом.

— Чем могу?

Его голос был полной противоположностью фальцету Горста — шепот, скребущий, как точильный камень. Горст вгляделся со всей цепкостью. Как будто мог просверлить у него в голове глазами дырку. То лицо в дыму. Он видел его лишь мгновенье, да и то в маске и тогда еще без шрама. Но все-таки. С той поры оно мерещилось ему еженощно, являлось в снах, и при пробуждении, в память клеймом въедалась каждая его деталь. «И я почти уверен».

Сзади слышалось движение. Возбужденные голоса. Офицеры и солдаты его величества Двенадцатого полка. «Быть может, они спохватились, что не успели поучаствовать в битве? Может, им так же, как и мне, неймется вступить в нее вновь?»

— Полковник Горст! — донесся предостерегающий рык Байяза.

Горст его не заметил.

— Ты когда-нибудь был, — прошипел он, — в Стирии?

Каждая его клеточка томилась жаждой насилия.

— Стирии?

— Да, — процедил Горст, усиливая хватку.

Двое стариков Кальдера подбирались с боков, принимая боевые стойки.

— В Сипано.

— Сипано?

— Да.

Великан сделал еще один шажище, нависая громадой над самым высоким из Деток. «А ну и что. Наплевать и растереть».

— У Кардотти. В Доме утех.

— Кардотти?

Хлад, прищурив целый глаз, изучал лицо Горста. Время растянулось. Вокруг чутко воздетые руки, готовые дать фатальный сигнал; пальцы, до боли сжимающие оружие. И тут Хлад подался близко, чуть ли не вплотную. Впору с ним поцеловаться. Еще ближе, чем они были четыре года назад, в дыму.

Если только были.

— Слыхом не слыхивал.

И, вырвав руку из ослабевшей хватки Горста, он невозмутимо, не оборачиваясь, зашагал в сторону Деток. За ним проворно последовал Кальдер, и те двое стариков, и боевые вожди со своими карлами. На ходу все снимали с оружия руки в некотором облегчении, только гигант, похоже, с большим сожалением.

Горста оставили стоять в одиночестве перед столом.

«Уверен. Почти».

Семья

С прошлой ночи Герои не изменились. Все так же дремали старые камни в коросте лишайника, увядала спутанная, перемешанная с грязью и кровью трава в кругу. Не изменились ни костры, ни темнота, ни сидящие вокруг костров люди. Однако у Кальдера произошли огромные перемены.

Хлад не волок его с позором к гибельной развязке, а держался сзади на почтительном расстоянии, оберегая его жизнь. Не было презрительного смеха, скабрезного улюлюканья и ненависти, когда он шествовал между костров. Все изменилось в то мгновенье, когда Черный Доу рухнул лицом в грязь. Великие боевые вожди и их жутковатые названные со своими мозолисторукими, жестокосердными, зверовидными карлами — все улыбались ему, словно он был ясным солнышком, взошедшим наконец после зимы. Как быстро они приспосабливаются. Отец говорил: люди не меняются, меняются их предпочтения. В удобный для себя момент они стряхивают их с плеч быстро, как старый плащ.

Несмотря на сломанную руку и заштопанный подбородок, Кальдеру не приходилось чересчур напрягаться, чтобы на лице его играла ухмылка. Напрягаться не приходилось вообще. Быть может, он здесь не самый рослый, но величавостью своей он поднимается над всей долиной. Он — король северян, и любой, кому он велит жрать его говно, будет делать это с улыбкой. Он уже решил, кто первый его откушает. Для разговения.

Ночь эхом доносила беспечный хохот Коула Ричи. Он сидел на бревне возле костра, с трубочкой в руке, и покатывался со смеху от того, что говорила ему сидящая рядом женщина. Она обернулась, и Кальдер чуть не брякнулся оземь.

— Муж.

Она поднялась, неловкая из-за живота, и протянула руку. Он взял ее ладонь — маленькую, мягкую, сильную. Ладонь он препроводил себе на плечо, а сам обнял, прильнул, припал к Сефф, не чувствуя даже боли в жестоко истыканных ребрах. Казалось, что на Героях, кроме них, никого нет.

— Ты в порядке, — прошептал он.

— Благодаря тебе, нет, — шепнула она, потираясь об него щекой.

В глазах щипало.

— Я… делал кое-какие ошибки.

— А как же. Ведь все твои хорошие решения принимаю я.

— Тогда не оставляй меня больше одного.

— Могу сказать, что это последний раз, когда я оставалась за тебя заложницей.

— Я тоже могу сказать именно это. Обещаю тебе.

Он не мог сдержать подступающих слез. Вот так: самый большой человек в долине стоит и плачет на виду у Ричи и его названных. Впору чувствовать себя глупцом, если б не безудержная радость видеть ее. Не размыкая объятий, он немного отстранился от нее, чтобы видеть ее лицо, глаза с живыми отблесками костра. И ее улыбку, и две точечки родинок возле рта, которых он раньше почему-то не замечал. Пришло в голову, что он такого блаженства недостоин.

— Что-нибудь не так? — встревожилась Сефф.

— Да что ты. Просто… не так давно я думал, что никогда больше не увижу твоего лица.

— Так что ты разочарован?

— Я не видел ничего более красивого.

Она чуть обнажила в улыбке зубы:

— Как же все они правы. Ты неисправимый лгун.

— У хорошего лгуна вымысел равнозначен правде. А потому смысл угадывается исключительно между строк.

Она взяла его перевязанную руку в свою и легонько провела по ней пальцами.

— Болит?

— Пустяк для столь известного триумфатора, как я.

— Я потому и спрашиваю. — Она надавила чуточку сильнее. — А так?

Кальдер поморщился.

— Сомневаюсь, что у меня скоро получится участвовать в поединках, но не беда, заживет. Скейл погиб.

— Я слышала.

— Ты теперь — вся моя семья. Вернее, вы, — он возложил здоровую руку ей на живот. — Как там…

— Как мешок овса — подпрыгивал на чертовой телеге всю дорогу от Карлеона. Ох, живучий, непоседа. Ты это хотел спросить?

— Значит, нас теперь трое, — улыбнулся Кальдер сквозь слезы.

— И еще мой отец.

Он как будто впервые увидел Ричи, радушно улыбающегося со своего бревна.

— Да. И он.

— Так ты ее все еще не надел?

— Что?

— Цепь твоего отца.

Кальдер вытащил ее из внутреннего кармана — нагретую теплом тела, с алмазом, переливчато сияющим всеми красками.

— Да вот, жду, наверно, подходящего случая. Ее когда надеваешь… то снять уже нельзя.

Ему вспомнились слова отца о том, что это за бремя. Слова, сказанные незадолго до конца.

— А зачем тебе ее снимать? Ты же теперь король.

— Тогда ты — королева. — Кальдер опустил цепь ей на плечи. — И на тебе она лучше смотрится.

Он бережно поправил алмаз у Сефф на груди.

— Мой муж был в отлучке целую неделю, а принес мне всего-то Север и все, что на нем находится? Фи!

— Это лишь половина подарка. — Он придвинулся, собираясь вроде как припасть к ней поцелуем, и шутливо щелкнул зубами возле самого ее рта. — Остальное я дам тебе позже.

— Обещания, обещания.

— Мне надо поговорить с твоим отцом.

— Ну так говори.

— Наедине.

— Ох уж эти мужики-болтуны. Смотри мне, чтоб недолго. — Сефф прильнула к мужу, губами игриво щекотнув ему ухо, а коленом проведя по внутренней стороне ноги. — А то я мечтаю встать перед королем северян на колени.

Отходя, она пальцем провела Кальдеру по подбородку и бросила через плечо зазывный взгляд. Из-за живота Сефф шла чуть вразвалку, но это не делало ее менее привлекательной. Отнюдь. Глядя на нее, думалось только о том, что он ее недостоин.

Кальдер встряхнулся и подошел к огню, несколько согнувшись — под штанами колом вздыбился хер, и тыкать этим непрошеным зонтиком в лицо тестю в качестве затравки к разговору было как-то неловко. Ричи тем временем расшугал своих седобородых приспешников и сидел один, уминая толстым большим пальцем в трубку свежую щепоть чагги. Небольшая приватная беседа. Примерно такая, как несколько ночей назад. Только Доу теперь мертв и все переменилось.

Кальдер, присаживаясь у кострища, отер влажные от слез глаза.

— Ну и дочь у тебя. Другой такой не сыскать.

— Я слышал, она назвала тебя лгуном. А между прочим, правдивей этого слова нет.

— Не сыскать, — задумчиво повторил Кальдер, глядя, как Сефф исчезает в темноте.

— Тебе повезло, что она у тебя есть. Помнишь, что я тебе говорил? Подожди у моря достаточно долго, и все, чего ты хочешь, просто вынесет на берег. — Ричи пальцем постучал себя по голове. — Я жизнь повидал. Тебе меня надо слушать.

— А я, по-твоему, что делаю?

— Тогда ладно. — Ричи по бревну подъехал ближе к Кальдеру. — Многим моим парням не сидится. Слишком долго они держат обнаженными мечи. Я бы не возражал некоторых отпустить по домам, по женам. Ты сам как, думаешь принять предложение этого чародея?

— Байяза-то? — Кальдер презрительно фыркнул. — Я думаю, пускай этот мерзавец покипит у меня на медленном огне. Когда-то давно он предал моего отца.

— Так это что, вопрос мести?

— Немного. Хотя в основном здравого смысла. Если б Союз вчера сделал еще один рывок, нам была бы крышка.

— Может быть. И что?

— А то, что единственную причину их остановки я усматриваю в безысходности. Союз большой. Много границ. Видимо, у них есть и иные заботы-тревоги. И каждый лишний день, который эта старая лысая ссака проморится здесь у меня, заставит его быть сговорчивей.

— Хм. — Ричи выудил из огня горящую палку и, раскуривая, заулыбался. — А ты умен, Кальдер. И впрямь мыслитель. Как твой отец. Я всегда говорил, что вождь из тебя выйдет что надо.

Кальдер таких слов что-то не припоминал.

— Но только, гляжу, ты мне в этом не особо-то и помогал?

— Я говорил тебе, что гореть, если понадобится, буду, но поджигать себя — нет. Как там говаривал Девять Смертей?

— Надо быть реалистом.

— Вот именно. Реалистом. Я думал, ты это понимаешь, как никто другой. — Ричи, втягивая щеки, яростно зачмокал трубкой, пока наконец не выпустил изо рта буроватое облачко дыма. — Но Доу мертв, и Север лежит у твоих ног.

— Ты, должно быть, не меньше моего доволен, как все обернулось.

— А ты думал. — Ричи протянул ему трубку.

— Твои внуки будут править Севером, — сказал, принимая ее, Кальдер.

— Когда ты перестанешь.

— Думаю сделать это не сразу. — Кальдер глубоко затянулся горьковатым дымом, чувствуя, как ноют побитые ребра. — Немножко посижу, пока не стянут.

— Мне, наверно, до этого не дожить.

— Надеюсь на это. — Кальдер осклабился, выпуская дым, и они хохотнули, без всякого, впрочем, задора. — Знаешь, я тут раздумывал над тем, что сказал Доу. А именно, что если б он захотел моей смерти, то я бы и был уже мертвым. И чем больше я над этим думаю, тем более резонным мне это кажется.

Ричи пожал плечами.

— Может, Тенвейз от себя постарался.

Кальдер сделал вид, что размышляет, хотя сам уже все обдумал и нашел нестыковку.

— Тенвейз вчера в битве спас мне жизнь. Если б он настолько меня ненавидел, то что бы ему мешало отдать меня на растерзание Союзу, и всего делов? Никто бы слова не сказал.

— Если бы да кабы. Мир сам по себе дьявольски запутан.

— У всех свои резоны, как сказал мне когда-то отец. Вопрос лишь в том, чтобы их распознать. А дальше все просто.

— Что ж, Черный Доу отныне в грязи. А с ним и Тенвейз, судя по тому, как ты раскроил ему башку. Так что ответа мы, видно, никогда не узнаем.

— Почему же. Я его, похоже, нашел. — Кальдер протянул трубку обратно, и старик наклонился ее принять. — Это ведь ты сказал, что Доу хочет моей смерти.

Они с Ричи на мгновенье встретились глазами, и этого оказалось достаточно, чтобы уверенность Кальдера окрепла.

— Но это было… не совсем правдой? А скорее ложью.

Ричи, пуская дымные кольца, расправил плечи.

— Было дело, пусть и самую малость. У моей дочери, Кальдер, любящее сердце, и она в самом деле любит тебя. Я пытался ей растолковать, какая ты заноза в заднице, но она и слушать не хотела. Чего я, говорит, только для него не сделаю. Однако все шло к тому, что вы с Доу расплюетесь окончательно. Эта твоя болтовня о мире, язви его, всем уже обрыдла. И тут вдруг моя дочь р-раз, и остается за тебя заложницей? Ну уж дудки. Не мог я так рисковать своей единственной кровиночкой. Из вас двоих, тебя и Доу, кем-то надо было пожертвовать. — Он невозмутимо посмотрел на Кальдера сквозь клуб дыма. — Прости, но так уж оно обстояло. И если бы из игры выбыл ты, то уж прости, Сефф нашла бы себе кого-то другого. Хотя, по счастью, всегда была надежда, что верх над Доу одержишь все-таки ты. И теперь я рад сказать, что так оно и сложилось. Я лишь заботился, чтобы моя кровь не оказалась загублена. Поэтому со стыдом признаю: я действительно ворошил между вами угольки.

— Все время надеясь, что я все-таки одолею Доу.

— Само собой.

— Поэтому вовсе не ты подослал тех молодчиков убить меня, у тебя на вербовке?

Трубка застыла на полпути ко рту Ричи.

— С какой стати мне было так поступать?

— С такой, что Сефф находилась в заложницах, а я поносил Доу, и тогда ты решил ворохнуть угольки потщательней.

Ричи донес-таки трубку до рта, сунул в зубы, с присвистом вдохнул, но она уже погасла. Тогда он выколотил пепел о лежащий у огня голыш.

— Если уж ворошить угли, то делать это надо… на совесть.

Кальдер медленно покачал головой.

— Так почему ты просто не взял и не велел своим старым херам забить меня, когда мы сидели здесь, у костра? Чтоб уж наверняка?

— Ну ты даешь. У меня же репутация, о ней заботиться надо. Что же до наймитов с ножами в темноте, так здесь мое имя не страдает, нанимай их сколько хочешь.

Виноватым Ричи не выглядел. Скорее раздраженным. Даже обиженным.

— Чего надулся? Можно подумать, сам коленца не выкидывал, еще хлеще. Форли Слабейшего кто убил ни за что ни про что? Уж не ты ли?

— Ну так то я! — воскликнул Кальдер. — Про меня все знают, что я лгун! А ты… я-то думал… Ожидал, что ты лучше.

Прозвучало как-то глупо.

— Думал, что ты прямой, как резак. Поступаешь как в старину. По-правильному.

Ричи лишь язвительно хмыкнул.

— В старину, по-правильному? Ха! Да, сейчас принято ронять слезу по тому, как оно когда-то было. Век героев, все такое. Ну так вот, я помню, как оно тогда обстояло. Сам наблюдал, своими глазами. А было оно точно так же, как нынче. Никакой разницы. — Он подался вперед, ткнув в Кальдера чубуком трубки. — Хватай что можешь и как можешь! Взять твоего отца: кто ноет, кто кроет. Мол, при нем все изменилось. Действительно, надо же кого-то винить. А ему это просто удавалось лучше, чем остальным. Ну а песни, уж извините, поют победители. И они же вправе выбирать к ним мелодию, какая им по нраву.

— Вот и я выбираю, какую песню сложить про тебя! — взъярился Кальдер.

Впрочем, вспышка гнева продлилась всего секунду. «Гнев — роскошь, непозволительная человеку на троне», — так говаривал отец. Милосердие, милосердие, всегда думай о милосердии. Кальдер тяжко, протяжно вдохнул и выдохнул уже в смирении.

— Хотя и я, наверное, в твоей шкуре поступил бы примерно так же. Да и друзей у меня раз-два и обчелся. Как ни крути, а без твоей поддержки мне не обойтись.

Ричи ответил улыбкой.

— Она у тебя будет, обязательно. По гроб жизни, так что не волнуйся. Ты же родня, парень. Семья. В семье тоже не все бывает гладко, но она единственная, кому можно доверять.

— Вот так и отец мне говорил. — Кальдер медленно поднялся и снова тяжело вздохнул, из самого нутра. — Семья.

И пошагал через костры туда, где стояла палатка, принадлежавшая некогда Черному Доу.

— Ну и? — скрежетнул Хлад, подстраиваясь под ногу.

— Ты был прав. Этот старый хер и пытался меня прикончить.

— Ну что, воздать ему по заслугам?

— Именем мертвых, и думать забудь! — Кальдер спохватился и заговорил тише. — До тех пор, пока не родится ребенок. Я не хочу расстраивать жену. Пускай все уляжется, а потом обставим по-тихому. Как-нибудь так, чтобы тень падала на другого. Скажем, на Гламу Золотого. Сможешь устроить?

— Когда речь идет об убийстве, я могу все устроить как угодно.

— Я всегда говорил, что Доу мог бы задействовать тебя с куда большей пользой. А теперь меня ждет моя женушка. Можешь, кстати, сам пойти куда-нибудь поразвлечься.

— Почему бы нет.

— А чем ты, кстати, развлекаешься?

Глаз у Хлада, когда он отворачивался, блеснул. А впрочем, он у него блестит всегда.

— Точу свои ножи.

Кальдер так и не понял, в шутку он это или всерьез.

Новые руки

Досточтимая госпожа Уорт,

с глубоким прискорбием вынужден известить Вас о гибели Вашего сына в сражении на поле боя близ города Осрунг. Обычно подобные письма пишет непосредственно старший командир, но я испросил чести сделать это собственноручно, потому как знал Вашего сына лично, и за длительный срок службы мне редко когда доводилось служить со столь заботливым, приятным, способным и храбрым товарищем. Он воплощал все добродетели, которые свойственны солдату. Не знаю, доставит ли Вам это утешение ввиду столь огромной утраты, но не будет преувеличением сказать, что Ваш сын пал смертью героя. Знакомство с ним — честь для меня.

С глубочайшими соболезнованиями, Ваш покорный слуга,

капрал Танни,

знаменосец его величества Первого полка.

Танни вздохнул, тщательнейшим образом сложил листок и ногтем большого пальца проутюжил на нем две аккуратные стрелки. Возможно, это наихудшее письмо, какое получала бедная женщина, а потому пускай, черт возьми, оно будет хотя бы надлежащим образом сложено, ведь она этого достойна. Письмо он сунул под мундир рядом с таким же, адресованным госпоже Клайг, отхлебнул из фляжки Желтка, обмакнул перо в чернильницу и приступил к следующему:

Досточтимая госпожа Ледерлинген,

с глубоким прискорбием вынужден известить Вас о гибели Вашего сына в…

— Капрал Танни!

К нему петушиной походкой — что-то среднее между сутенером и лакеем — подступал Желток. Башмаки в густой корке грязи, заляпанный мундир наполовину расстегнут, открывая потную грудь, опаленное солнцем лицо в пятнах трехдневной щетины, на плече вместо копья — плохонький заступ. Короче говоря, вид как у заправского служаки армии его августейшего величества. Остановился он невдалеке от гамака капрала, поглядывая на разложенные бумаги.

— Отрабатываете долги, которые за вами числились?

— Так уж выходит, юноша, что долги эти за мной все еще числятся.

Танни всерьез сомневался, что Желток умеет читать, но на всякий случай прикрыл неоконченное письмо бумажным листом. А то вдруг ненароком всплывет, чем он занимается. Так можно и репутацию подорвать.

— Все ли в порядке?

— В большой степени в порядке, — ответил Желток, опуская заступ.

Под напуской бравадой проглядывала печаль.

— Выполняли задание полковника о частичном захоронении.

— А, ну да.

Танни вставил пробочку в чернильницу. Скольких он в свое время перехоронил, сложно и припомнить; в ранг желанных обязанностей это у него никогда не входило.

— После битвы всегда непременно следует уборка. Многое приходится приводить в порядок, и здесь, и дома. Иной раз годы уходят, чтобы вычистить то, что замусорили за два или три дня.

Он вытер перо кусочком тряпицы.

— А иной раз и вовсе не удается.

— Тогда зачем вообще все это? — спросил Желток, глядя поверх залитого солнцем ячменя на гряду мутно-лиловых холмов вдали. — В смысле, мусорить? Ведь столько сил потрачено, столько людей полегло, а чего мы добились?

Танни почесал в затылке. Желтка за философа он никогда не держал, но, как видно, у каждого бывают моменты задумчивости.

— Видишь ли, войны, судя по моему опыту, редко что меняют. Чуток здесь, немножко там, но в целом должны существовать какие-то более приемлемые способы улаживать разногласия.

Он задумчиво помолчал.

— Короли, знать, всякие там Закрытые советы и иже с ними — я не понимаю, что их так упорно тянет к войнам, учитывая, какие уроки преподает история и какая бездна свидетельств против них вопиет. Война — чертовски неудобная работа, причем за ничтожно малое вознаграждение, а самая тяжелая доля выпадает солдату.

— Зачем тогда им вообще быть, этим самым солдатом?

Танни не сразу нашелся что ответить. Пожал плечами:

— Ну как. Лучшее призвание на свете.

По тракту неторопливо вели лошадей; стучали по земле копыта, похлестывали пышные хвосты, сонно брели рядом солдаты. Один отделился и направился в их сторону, жуя по дороге яблоко. Сержант Форест, причем с улыбкой шире плеч.

— Эт ч-черт, — пробурчал под нос Танни, проворно сгребая улики и пряча под щит, внизу под гамаком.

— Чего это? — прошептал Желток.

— А того, что когда первый сержант Форест вот так улыбается, хороших новостей не жди, как пить дать.

— Так когда же их ждать?

А ведь действительно, вопрос не праздный.

— Капрал Танни! — Форест доел яблоко и отбросил огрызок. — Вы, я вижу, не спите.

— К сожалению, да, сержант. Какие новости от наших уважаемых командиров?

— Самые радужные. — Форест через плечо ткнул пальцем в сторону лошадей. — Вы будете в восторге: нам возвращают наших четвероногих подруг.

— Чудесно, — крякнул Танни. — Как раз вовремя, чтобы пуститься вскачь туда же, откуда пришли.

— При этом, как положено, его августейшее величество не снабдил своих преданных солдат решительно ничем, что им надлежит иметь. Отправляемся утром. Или, самое позднее, через день. Идем на Уфрис, а там нас ждет премилое теплое суденышко.

Танни и сам невольно заулыбался. Севера с него было предостаточно.

— Ага! Стало быть, домой? Мое любимое направление.

Форест, видя улыбку капрала, расширил свою еще на два зуба, по одному с каждой стороны.

— К сожалению, вынужден разочаровать. Отплываем в Стирию.

— Как в Стирию? — оторопело хлопнул себя по бокам Желток.

— В красавец Вестпорт! — Форест одной рукой обнял Желтка за плечи, а другой махнул вперед, как будто указывая вдаль на великолепную панораму города там, где на самом деле красовались лишь гнилые пни. — Перекрестки мира! Там мы должны будем встать плечом к плечу с нашими храбрыми союзниками в Сипано и вознести праведный меч над сущей дьяволицей Монзкарро Муркатто, Змеей Талина. По всем сведениям, она — чисто демон в человечьем обличии, душительница свобод и величайшая угроза из всех, когда-то существовавших!

— Понятно, после Черного Доу, — Танни потер переносицу, — с которым мы вчера замирились.

Форест хлопнул Желтка по плечу.

— Прелесть солдатской профессии, рядовой. По счастью, негодяи неистребимы. А маршал Миттерик как раз тот человек, который заставит их содрогнуться!

— Маршал… Миттерик? — непонимающе поглядел Желток. — А что у нас с Кроем?

— Крой, похоже, тю-тю, — хмыкнул Танни.

— Скольких ты пересидел? — спросил Форест.

— Сейчас, погоди… — Танни, закатив глаза, задумчиво загибал пальцы, — сразу и не сосчитаешь. Кажется, восьмерых. Френген, затем Альтмойер, затем этот, коротышка…

— Крепски.

— Во-во, Крепски. Потом еще один Френген.

— Френген, но уже другой, — фыркнул Форест.

— Ох и болван был, даже для главнокомандующего. Затем был Варуз. За ним Берр, дальше Вест…

— А вот Вест был хороший.

— Ушел слишком рано, как оно обычно с хорошими людьми. И вот теперь Крой…

— Лорд-маршалы преходящи по натуре, — пояснил Форест, — но капралы!

Он гордым жестом указал на Танни.

— Капралы вечны.

— Значит, Сипано? — Танни медленно откинулся в гамаке, одну ногу согнув в колене, а другой отталкиваясь от земли и плавно раскачиваясь. — А ведь я там еще не бывал. Упущение.

Теперь, вникнув, в предстоящем путешествии он начинал различать и определенные преимущества. Хороший солдат всегда рассчитывает на них.

— Там климат, говорят, неплохой?

— Климат отличный, — подтвердил Форест.

— И я слышал, там лучшие, черт их дери, шлюхи на всем свете?

— Прелести тамошних путан негласно упомянуты чуть ли не с приказом.

— Ну вот, есть уже две вещи, к которым стоит стремиться.

— Во всяком случае, те две, которых нет на Севере. — Улыбка Фореста все ширилась, да так, что шире некуда. — Ну а пока, ввиду печального убывания контингента, смею представить…

— О не-ет! — застонал Танни среди идущих ко дну видений со шлюхами под благодатным солнышком.

— О да! Сюда, ребята!

И они, язви их, объявились. Четверо. Новобранцы, свеженькие, с корабля — судя по виду, из Срединных земель. Еще накануне целованы в порту мамашами, зазнобами, а то и теми и другими вместе. Мундиры отглажены, ремни навощены, бляхи надраены — словом, все готово к доблестному солдатскому житью-бытью. Новенькие рекруты, открыв рты, глазели на Желтка, являющего собой вопиющую противоположность — щеки впалые, глаза шныряют, истрепанный мундир заляпан грязью, одна лямка у ранца лопнула и заменена веревкой.

Форест церемонно указал на Танни, как хозяин балагана — на любимого шута, и взялся за обычную вступительную тираду:

— Парни! Вот вам знаменитый капрал Танни, один из старейших унтеров в дивизии генерала Фелнигга.

Танни сокрушенно, из самого нутра вздохнул.

— За плечами у него Старикландское восстание, война с гурками, последняя Северная война, осада Адуи, нынешняя заваруха, да еще и служба в едва ли не более тяжкое мирное время, от которой возвышенный ум неминуемо пришел бы в упадок и запустение.

Танни вынул пробку из фляжки Желтка, задумчиво приложился, передал ее хозяину, который, пожав плечами, тоже глотнул.

— Но он, Танни, драпал и мчался вперед, гнил в распутице; его пронимали холода и охаживали северные ветры; он вынес испытание харчами, винными погребами и ласками южанок, тысячемильными переходами, многолетним суровым рационом его величества, и даже, пусть и без рвения, но борьбой за то, чтобы стоять — вернее, сидеть — здесь перед вами…

Танни скрестил загубленные — а еще недавно, казалось, такие новые — сапоги друг на друге, медленно ушел спиной обратно в гамак и смежил веки, сквозь которые розовато просвечивало солнце.

Старые руки

Пришел он предзакатной порой. Над болотистой речушкой клубилась мошкара, желтеющие листья бросали на тропинку пятнистые тени; ветви под легким ветерком колыхались низко, так что приходилось под них подныривать.

Домишко казался еще приземистей, чем он помнил. Маленький, но неизъяснимо красивый — настолько, что слезы наворачивались на глаза. Дверь протяжно заскрипела, почему-то напугав чуть ли не как тогда, в Осрунге. В доме никого не было. Только старый, пропахший дымом полумрак. Вон его топчан, отодвинутый к стенке из-за тесноты, а туда, где он стоял, падают из окошка полосы бледного света: день идет на убыль.

Никого. Во рту пересохло. А что, если собрались и ушли, навсегда? Или вдруг, пока его не было, нагрянули лихие люди, промышляющие разбоем дезертиры…

Тут слух уловил в отдалении тихое тюканье топора: «туп, туп». Бек выскользнул обратно под вечереющее небо; заспешил мимо курятника, пялящихся коз и пяти пеньков, сплошь в выщербинах и зазубринах от длительных упражнений с ножами и топором, которые ему, если разобраться, особо не пригодились. Одно дело шпынять пенек, на это ума не надо, а совсем другое — живого человека. Это Бек теперь знал досконально.

Мать стояла возле старого пенька, опираясь на топор, и устало распрямляла спину, а Фестен собирал расколотые чурбачки и скидывал в кучу. Бек смотрел, как волосы матери колышутся на ветерке, а ее маленький помощник возится с дровами.

— Ма, — сипло вырвалось у него.

Она обернулась и замерла.

— Ты вернулся.

— Вернулся.

Он пошел к ней, а она воткнула колун в пенек и двинулась ему навстречу. Хотя ростом мать намного меньше его, одной рукой она прижала его голову к плечу, а другой обняла, крепко, не вдохнуть.

— Мой сын, — шепнула она.

Он отстранился и, сглатывая слезы, посмотрел под ноги. Увидел свой — вернее, материн — плащ. Какой он стал грязный, окровавленный, изорванный.

— Прости. Я, похоже, сгубил твой плащ.

— Да перестань. — Она коснулась его лица. — Кусок материи.

— И в самом деле.

Он присел и взъерошил волосы Фестену.

— Ну как ты тут?

Голос предательски дрогнул.

— Хорошо! — Мальчуган деловито сшиб с макушки руку Бека. — А имя ты принес?

— Принес, — ответил Бек после паузы.

— А какое?

Бек покачал головой.

— Да какая разница. Как Венден?

— Все так же, — ответила мать. — Тебя же не было всего несколько дней.

И вправду. А ощущение такое, будто прошли годы.

— Мне кажется, я ушел очень давно.

— Как все было?

— Можем мы… об этом не разговаривать?

— Твой отец только об этом и говорил.

Он снизу вверх посмотрел на нее.

— Если я что-то и уяснил, так это то, что я — не мой отец.

— Хорошо. Вот это хорошо. — Мать нежно потрепала его по щеке; глаза у нее влажно поблескивали. — Как я рада, что ты здесь. Просто слов нет. Есть хочешь?

Он встал, с усилием распрямляя ноги; тыльной стороной ладони отер непрошенные слезинки. Только сейчас до него дошло, что он не ел с самого ухода с Героев. То есть со вчерашнего утра.

— Да можно.

— Пойду огонь зажгу!

И Фестен деловито затопал к дому.

— Ты заходишь или нет? — спросила мать.

Бек глянул в сторону долины.

— Пожалуй, побуду еще минутку. Полешко-другое расколю.

— Ну смотри.

— А, и еще.

Бек снял с пояса отцовский меч, подержал-подержал и отдал матери.

— Можешь это убрать?

— Куда?

— Хоть куда, лишь бы с глаз подальше.

Она приняла меч, и ощущение у Бека было такое, будто он освободился от ненужной ноши, которую, по счастью, больше не придется на себе таскать.

— Похоже, войны иногда приносят и что-то хорошее, — заметила мать.

— А по мне, так единственно хорошее — это приходить с них домой.

Он нагнулся, поставил на пенек полено, поплевал на ладони и поднял колун. Рукоять удобно легла в руки. Знакомо. И уж куда как сподручей, чем рукоять меча, тут и говорить нечего. Бек махнул топором, и полено разлетелось на аккуратные половинки. Нет, он не герой, и никогда им не станет. Он создан колоть дрова, а не воевать.

Какой он все же удачливый. Куда удачливей Рефта со Стоддером или Брейта. Удачливей Дрофда или Жужела из Блая. Удачливей даже, чем Черный Доу. Бек выдернул колун из пенька и выпрямился. Быть может, о дровосеках не слагают песен, но вон на невидимых отсюда холмах блеют овечки, и этот звук милее всех строф о героях, вместе взятых.

Он закрыл глаза и вдохнул запах трав с горьковатой примесью дыма. А потом открыл и оглядел долину. По коже побежали мурашки от щемящей умиротворенности. И как он мог ненавидеть это место, эти окрестности?

Чем же они плохи? Да они лучше всех!

Все служат

— Ну так ты стоишь со мной? — спросил Кальдер голосом, беззаботным, как весеннее утро.

— Если еще есть место.

— Преданно, как Рудда Тридуба?

Железноголовый пожал плечами.

— Я не буду держать тебя за дурака и говорить «да». Но я знаю, где лежат мои интересы, а место это — возле твоих каблуков. Я скажу, что верность — опасная почва. Имеет свойство в бурю вымываться из-под ног. А своекорыстие удерживается в любую погоду.

Кальдеру пришлось кивнуть.

— Здравый принцип.

Он взглянул на Фосса Глубокого, недавно вернувшегося на службу. Вот нагляднейший пример своекорыстия во плоти. Несмотря на неприязнь, по крайней мере, на словах, ко всякого рода битвам, у него из-под замызганного плаща поблескивал отменный нагрудник Союза с выгравированным золотистым солнышком.

— А ведь их и в самом деле не мешает иметь. А, Глубокий?

— Чего?

— Принципы.

— О, я их большой-пребольшой приверженец. И брат мой тоже.

Мелкий оторвался от яростной чистки ногтей кончиком ножа.

— Мне они нравятся с молоком.

Неловкая тишина. Кальдер повернулся к Железноголовому.

— Когда мы с тобой последний раз беседовали, ты держался за Доу. Потом ты обоссал мне сапоги. — Он поднял один, за истекшие дни еще более побитый, обшарпанный и заляпанный, чем сам Кальдер. — Неделю назад еще лучшие, черт их дери, на всем Севере. Стирийская кожа. Полюбуйся вот.

— Охотно куплю тебе новую пару.

Кальдер, вставая, поморщился от ломоты в ребрах.

— Тогда уж сразу две.

— Как скажешь. Может, и сам обзаведусь.

— Пожалуй, тебе к лицу что-нибудь из стали?

Железноголовый покачал головой.

— Стальные сапоги в мирное время? Душа не лежит. Что-нибудь еще?

— Просто держи пока своих людей наготове. Нам нужно хорошее представление перед Союзом, пока им это дело не наскучит и они не смоются по-тихому. Уже недолго осталось.

— Ты прав.

Кальдер отошел на пару шагов, но повернул обратно.

— И жене моей подношение сделай. Что-нибудь красивое: у меня же скоро ребенок родится.

— Устроим.

— И не бери в голову. Ведь все кому-то служат.

— Что верно, то верно.

Железноголовый даже не почесался. Немного огорчительно: Кальдер-то рассчитывал, что Кейрма бросит в пот. Ну да ладно, до этого руки еще дойдут, когда уберется Союз. Настанет время для всяких-разных дел. Поэтому он ограничился величавым кивком и, ухмыльнувшись, пошел. По одну сторону тенью следовал Ричи, по другую — Бледноснег. Последний недавно перемолвился с Чудесницей, а она в свою очередь — с карлами Доу, отчего их прежние убеждения пошатнулись. Большинство людей Тенвейза разбрелось, а Ганзул Белоглазый проявил своекорыстие и вымутил себе что хотел. Железноголовый с Золотым по-прежнему ненавидели друг друга слишком сильно, чтобы представлять собой угрозу, а Стук Врасплох по причинам, для Кальдера непонятным, относился к нему как к давнему и почтенному другу. Смех сказать: один взмах меча, и из презренного шута он сделался королем мира. Удача. У кого-то она есть, у кого-то нет.

— Ну что, время измерить глубину преданности Гламы Золотого, — довольным голосом объявил Кальдер. — Или хотя бы его корыстолюбия.

Они шли вниз по склону в густеющей тьме, на чернильных небесах проглядывали звезды. Кальдер с ухмылкой представлял, как заставит Гламу юлить и извиваться. Как этот напыщенный мерзавец прикусит язык и станет подлизываться. А он будет медленно, с наслаждением вкручивать ему болт. Они достигли развилки, и Глубокий повернул налево, вокруг подножия Героев.

— Вообще-то стан Золотого направо, — заметил Кальдер.

— Точно, — не переставая шагать, отозвался Глубокий. — Ты хорошо различаешь, что слева, а что справа. Что ставит тебя на лестнице познания на голову выше моего брата.

— А я бы сказал, мы на одной ступени, — бросил из-за спины Мелкий.

Кальдер почувствовал, как что-то кольнуло в затылок — холодное и на удивление твердое. Не сказать чтобы больно, но неприятно до ужаса. Прошла секунда, прежде чем он понял, что это, а когда до него дошло, все ухарство как волной смыло, будто острие уже проделало дыру. Как мимолетна спесь: требуется лишь кусок заостренного металла, чтобы вмиг свести ее на нет.

— Мы идем налево, — сказал Мелкий.

Острие ткнуло снова, и Кальдер пошел с поднятыми руками; никчемная в сумраке ухмылка сошла с лица.

Вокруг было людно. В свете костров играли в кости, самозабвенно врали о своих подвигах в битве; еще кто-то сыпал спьяну угольки на плащ кому-то еще более пьяному. Стая нетрезвой черни вразвалку прошла вблизи, но даже не обернулась. На спасение Кальдеру никто не спешил. Лезть из-за кого-то там на рожон они не обязаны, а если и обязаны, то гори оно синим пламенем.

— Куда мы идем?

Хотя правильный вопрос — выкопали они ему могилу или начнут собачиться насчет этого позже, когда дело будет сделано.

— Увидишь.

— В каком смысле?

— Потому что мы туда идем. — Оба прыснули со смеху, как будто в этом вся соль шутки. — Или ты думаешь, мы случайно за тобой следили тогда, у стана Коула Ричи?

— Нет, нет, — нараспев сказал Мелкий, — и еще раз нет.

Они отдалялись от Героев. Меньше людей, меньше огней. Считай что никакого света, только факел Глубокого выхватывает из темноты круг колосьев. Всякая надежда на помощь таяла позади, вместе с песнями и невнятной похвальбой. Если он рассчитывает спастись, то придется это делать самому. Они даже не позаботились отнять у него меч. Хотя кого он думает надуть? Даже если бы была цела правая рука, Мелкий десяток раз успел бы перерезать ему глотку, пока он тот меч вытаскивает. Вдалеке к северу за темными полями угадывалась линия деревьев. Может, бежать…

— Нет. — Нож Мелкого кольнул Кальдера в бок. — И думать не моги.

— В самом деле, не надо, — согласился с братом Глубокий.

— Послушайте. Может, как-то договоримся? У меня есть деньги…

— Нет таких карманов, чтобы вместить весь куш за нашего кормильца. Так что лучше ступай себе прямо, как хороший мальчик.

Кальдер насчет этого сомневался, но, несмотря на то, что он считал себя умным, более подходящих мыслей не приходило.

— Мы, сам понимаешь, сожалеем. Мы тебя уважаем, как и твоего отца.

— Что мне толку от вашего сожаления?

Глубокий пожал плечами.

— Толку, возможно, и нет, но мы всегда так говорим.

— Он думает, что это добавляет ему галантности, — пояснил Мелкий.

— Благородства.

— А, ну еще бы, — съязвил Кальдер. — Два сапога пара, герои драные.

— Жалок тот, — изрек Глубокий, — кто ни для кого не является героем. Хотя бы для самого себя.

— Или для своей мамочки, — вставил Мелкий.

— Или для своего брата, — ухмыльнулся Глубокий. — Что, например, твой брат чувствовал по отношению к тебе, мой маленький повелитель?

Кальдеру подумалось о Скейле, о его неравном бое на мосту в ожидании помощи, которая так и не пришла.

— Думаю, он в конце на меня обиделся.

— Ты об этом слезы не роняй. Так или иначе, редок тот молодец, кто ни для кого не является негодяем. Хотя бы для самого себя.

— Или для своего брата, — сказал шепотом Мелкий.

— Ну вот и пришли.

Из темноты возник разоренный сельский дом. Большой и молчаливый — камень затянут плющом, ставни свисают с окон на петлях. Тот самый дом, в котором он, Кальдер, провел две ночи, только до неузнаваемости зловещий. Как и все, на что смотришь с ножом у спины.

— Сюда, если не сложно.

На терраске сбоку, где в козырьке недоставало черепицы, стоял гнилой стол и валялись стулья. На крюке облупленного столба болтался фонарь, свет разгуливал по двору, освещая спутанную траву, завалившийся забор.

Вдоль забора стояло множество инструментов — заступы, кирки, мотыги, все в корке грязи, как будто ими весь день, не покладая рук, работала целая артель и оставила на завтра. Орудия для копания. Страх, слегка отпустивший во время прогулки, вновь взмыл холодной волной. Через брешь в заборе свет от факела Глубокого выхватил вытоптанные колосья и упал на свежий холмик — высоты по колено, а общая площадь чуть ли не с основание дома. Кальдер приоткрыл рот, словно для какой-нибудь отчаянной мольбы, последней в жизни сделки, но слов больше не было: иссякли.

— Ничего не скажешь, усердствуют, — сказал Глубокий, когда из ночи постепенно проявился еще один курган.

— Стараются, — подтвердил Мелкий, разглядев в свете факела третий.

— Говорят, война — ужасное несчастье, но попробуй сыщи гробокопателя, который с этим согласится.

Последняя яма еще не была зарыта. У Кальдера зашевелились волосы, когда факел высветил ее края — в ширину шагов пять, не меньше, а длинная сторона терялась где-то далеко в изменчивых тенях. Глубокий дошел до угла и через край заглянул вниз.

— Фьюйть. — Факел он закрепил в земле, обернулся и поманил рукой. — Давай сюда. Рассусоливать нет смысла.

Мелкий подтолкнул, и Кальдер пошел. Дышать с каждым выдохом становилось все сложнее: горло сковывали спазмы. С каждым неверным шагом поле зрения все больше занимали края ямы. Земля, камни, корешки ячменя. Белая ладонь. Голая рука. Трупы. И еще, еще. Они заполняли яму в неприглядной путанице. Отходы битвы.

Большинство обнажено. Одежды содраны до нитки. Получается, его, Кальдера, накидка достанется какому-то гробокопателю? Грязь и кровь в свете факела выглядели одинаково. Черные мазки на мертвенно-бледной коже. Трудно сказать, какие руки и ноги принадлежали тому или иному телу. Неужели они пару дней назад были людьми? Людьми с устремлениями, надеждами, заботами? Масса жизнеописаний, прерванных посередине. Награда героя.

Он почувствовал стекающее по ноге тепло и понял, что обмочился.

— Не переживай, — успокоил Мелкий мягким голосом, как отец — напуганного ребенка. — Со всяким бывает. Не ты первый.

— Сколько уж мы этого добра перевидали.

— Конца-края нет.

— Становись сюда.

Мелкий взял его за плечи и повернул лицом к яме, неловкого и беспомощного. Человеку и в голову не приходит, что в смертный час он лишь смиренно будет выполнять то, что ему велят. А так оно и происходит.

— Чуть левее, — направляя его на шаг вправо, — это же лево, правильно?

— Право, балбес.

— Ч-черт!

Мелкий дернул, и Кальдер чуть не сорвался с края ямы, сапожками скинув на тела несколько комьев земли. Мелкий выправил его в вертикальное положение.

— Так, что ли?

— Ну хотя бы так, — нехотя махнул рукой Глубокий. — Пускай.

Кальдер стоял, глядя вниз, из глаз тихо катились слезы. Достоинство отошло на второй план. А скоро его совсем не останется. Интересно, глубока ли яма. Со сколькими ему предстоит в ней ютиться, когда поутру эти инструменты снова пойдут в ход и сверху начнет сыпаться земля. Сколько их здесь — сотня, две? Больше?

Взгляд упал на ближний труп, прямо под ним, с большущей черной раной в затылке. Трудно воспринимать этот труп как человека. Скорее, как вещь, лишенную личности. Лишенную всего, если только… Лицо Черного Доу. Открытый рот наполовину заполнен землей, но это именно он, протектор Севера. Несомненно. Он как будто улыбался, одну руку приветственно вскидывая навстречу Кальдеру, как старому другу — дескать, добро пожаловать в страну мертвых. Назад в грязь, в самом прямом смысле слова. Как это быстро происходит. О великий насмешник на небесах, предлагающий всем встретиться в яме с гнилым мясом.

Слезы стекали по горящему лицу; поблескивали, падая в свете факела в яму, проделывали дорожки на холодной, вымазанной грязью щеке Черного Доу. Смерть на круге была бы разочарованием. Ну, а здесь не хуже ли? Брошенным в безымянную могилу, безвестно канувшим для тех, кто его любил, и даже для тех, кто ненавидел?

Он рыдал, как ребенок, чувствуя боль в ребрах; в глазах все расплывалось из-за слез.

Когда они это сделают? Конечно же сейчас, а иначе зачем все это. Поднялся ветерок, остужая лицо. Он запрокинул голову, плотно закрыл глаза и стоял, морщась и покряхтывая, словно нож уже входил в спину. Будто металл был уже в нем. Когда они это сделают? Конечно же сейчас.

Ветер утих, и Кальдеру показалось, что в отдалении он слышит позвякивание. Голоса сзади, со стороны дома. Он еще постоял, судорожно всхлипывая при каждом вдохе.

— На закуску рыба, — сказал кто-то.

— Отлично.

Дрожа и ежась, каждое движение — сущая пытка, Кальдер медленно обернулся. Глубокий с Мелким куда-то исчезли, оставив факел трепетать на краю ямы. На старом столе на терраске за завалившимся забором появилась скатерть, там накрывали ужин. Какой-то человек доставал из большой корзины блюда. Другой сидел на стуле. Кальдер трясущейся рукой отер глаза, не зная, верить ли им. На стуле сидел не кто иной как первый из магов.

— Ба, неужели принц Кальдер! — воскликнул Байяз с таким радушием, как если бы они случайно столкнулись где-нибудь на рыночной площади. — Прошу вас, присоединяйтесь!

Кальдер вытер с верхней губы соплю, все еще ожидая, что из темноты мелькнет нож. А затем медленно-премедленно, трясясь так, что было слышно постукивание коленей в обмоченных штанах, пробрался через дыру в заборе на терраску. Слуга поднял с пола стул, протер его от пыли и жестом предложил садиться. Кальдер осовело плюхнулся и все еще слезящимися глазами безмолвно следил, как Байяз подцепляет с тарелки кусок рыбы, кладет ее в рот и медленно, методично прожевав, проглатывает.

— Ну так вот. Белая река остается северной границей Инглии.

С минуту Кальдер сидел, чувствуя, как в носу при каждом вдохе что-то присвистывает, но ничего не мог с этим поделать: не было сил. Он моргнул и наконец кивнул.

— Земля между Белой рекой и Каском, включая город Уфрис, отходит под управление Ищейки и становится протекторатом Союза, с шестью представителями в Открытом совете.

Кальдер снова кивнул.

— Остальной Север ваш, вплоть до Кринны. — Байяз отправил в рот остаток рыбины и махнул вилкой. — А за Кринной землей владеет Стук Врасплох.

Вчера Кальдер бросил бы в ответ что-нибудь нагловато-дерзкое, теперь же он думал лишь о том, как ему повезло, что он не истекает кровью в грязи, и как ему хочется и дальше ею не истекать.

— Да, — прокряхтел он.

— Вам не нужно время все это… переварить?

В смысле, вечность в яме с трупами?

— Нет, — шепнул Кальдер.

— Извините, не расслышал?

Кальдер вздохнул.

— Нет.

— Что ж, — Байяз промокнул рот, — так гораздо лучше.

— Весьма заметное улучшение, — с ухмылкой сказал кудрявый слуга.

Он убрал тарелку Байяза и поставил на ее место чистую. Ухмылка чем-то напоминала Кальдеру собственную, однако видеть ее на чужом лице — все равно что увидеть, как кто-нибудь употребляет его жену.

Слуга снял с блюда крышку.

— Ах, мясцо! — Байяз благодушно наблюдал, как мелькает нож, с ослепительной сноровкой нарезая кус мяса тонкими, как бумага, ломтиками. — Рыба — тоже неплохо, но ужин нельзя считать состоявшимся до тех пор, пока тебе не подадут откушать что-нибудь с кровью.

Слуга с ловкостью факира добавил овощи, вслед за чем обратил ухмылку на Кальдера. В нем было что-то до странности, до раздражения знакомое. Имя вот-вот готово соскочить с языка. Не видал ли он его на каком-нибудь визите у отца, в изящном плаще? Или у костра Железноголового, в шлеме карла? Или же у плеча Стука, с размалеванным лицом и осколками кости в ухе?

— Мяса, господин?

— Нет, — прошептал Кальдер.

Из головы не шло мясо в ямах, в нескольких шагах отсюда.

— Нет, право, вам в самом деле не мешает попробовать! — радушничал маг. — Йору, ну-ка дайте ему немножко. И поухаживайте за принцем, вы же видите, у него правая рука повреждена.

Слуга положил на тарелку Кальдеру порцию мяса с кроваво отблескивающей в скупом свете подливкой, и начал нарезать его с пугающей скоростью; Кальдер ежился при каждом взмахе ножа. Через стол от него с довольным видом уплетал ужин маг.

— Должен сознаться, тон нашей прошлой беседы мне не очень понравился. Вы чем-то напомнили мне вашего отца. — Байяз сделал паузу, словно ожидая встречной реплики, но у Кальдера ее не было. — А под этим подразумеваются крайне скудная похвала и крайне большое предостережение. Долгие годы у нас с вашим отцом было… понимание.

— Да уж, много ему с того вышло пользы.

Брови у чародея поползли вверх.

— Коротка же у вашего семейства память! А польза была немалая. Какие он от меня получал подношения, и всяческую помощь, и дельный совет — и о, как он преуспел! Из какого-то там, извините, бродяги, разбойника с большой дороги до короля северян! Выковал нацию, и где? Там, где раньше, помимо крестьян и свиного дерьма, ничего и не было!

Кончик Байязова ножа скрежетнул по тарелке, голос мага посуровел.

— Однако он сделался заносчив, и забыл о долгах, и даже направил ко мне чванливых сыновей с какими-то там требованиями. Нет, вы представляете — требованиями? — прошипел маг, сверкая глазами. — Это ко мне-то?

Байяз откинулся на стуле, у Кальдера перехватило дыхание.

— Бетод повернулся спиной к нашей дружбе и потерял союзников, и все великие достижения пошли прахом, а сам он умер, истекая кровью, и был похоронен в безвестной могиле. В этом есть урок. Если бы ваш отец вернул долги, кто знает, может, он бы все еще был королем Севера. Я от души надеюсь, что вы научитесь на его ошибках и вспомните, что вы должны.

— Я у вас ничего не брал.

— Вот как? Да неужто? — Байяз многозначительно улыбался. — Вам никогда не узнать и не постичь, сколько раз я вас спасал.

— Перечень ох какой длинный, — добавил слуга.

— Вы, наверное, полагаете, все у вас получается исключительно из-за вашего обаяния? Или хитрости? Или невероятного везения?

Честно признаться, Кальдер считал именно так.

— Быть может, это обаяние спасло вас от наемных убийц Ричи на той вербовке, или же это сделали два колоритных северянина, которых я послал за вами приглядывать?

Ответа у Кальдера не было.

— Или это, может, хитрость спасла вас в бою, а не мой приказ Бродду Тенвейзу, чтобы он вас оберегал?

Вот это да. Час от часу не легче.

— Тен-вейз? — почему-то по слогам выговорил Кальдер.

— Друзья и враги подчас неотличимы друг от друга. Я просил его изображать из себя сторонника Черного Доу. Возможно, он заигрался. Я слышал, он погиб.

— Бывает, — проронил Кальдер.

— Но не с вами.

Слова «пока» он не произнес, но Кальдер его услышал.

— Даром, что вы вызвались биться на поединке с Черным Доу до смертельного исхода! И вы думаете, это удача склонила чашу весов в вашу пользу, когда к вашим ногам замертво пал протектор Севера, или же это сделал мой старый друг Стук Врасплох?

Ощущение было такое, будто он, Кальдер, стоит по грудь в зыбучем песке, а до него это только сейчас доходит.

— Так он ваш человек?

Во взгляде Байяза не было ни злорадства, ни ехидства, а одна лишь скука.

— Я знал его еще тогда, когда его звали Прыщиком. Но у больших людей и имена должны быть большими, не так ли, Черный Кальдер?

— Прыщик, — пробормотал он, невольно пытаясь сопоставить великана с этим имечком.

— Я бы не рекомендовал называть его так в лицо.

— До его лица мне не дотянуться.

— Это мало кто может. Он желает привнести в свои болота цивилизацию.

— Желаю ему удачи.

— Оставьте ее лучше себе. Ведь это я ее вам дал.

Кальдер был слишком занят обдумыванием своего положения.

— Но… Стук сражался за Доу. Отчего было не переманить его сражаться за Союз? Вы бы одержали победу уже на второе утро, и избавили себя от…

— Его не устраивало первое мое предложение, — Байяз с кислым видом раздавил вилкой несколько горошин. — Он доказал свою ценность, и я сделал ему предложение получше.

— Все дело в цене?

Маг склонил голову.

— Ну а вы думаете, в чем суть любой войны?

Эта фраза медленно затонула между ними, как корабль со всеми моряками.

— Мне многие должны.

— Хлад?

— Нет, — сказал слуга. — Его вмешательство оказалось счастливой случайностью.

Кальдер сморгнул.

— Без него… Доу порвал бы меня на куски.

— Хорошее планирование не предотвращает случайностей, — сказал Байяз, — оно их учитывает. А это помогает каждой случайности оказаться непременно счастливой. Я не столь беспечный игрок, чтобы делать одну только ставку. Однако Север никогда не славился обилием хорошего материала, и потому я отдаю предпочтение вам. Вы не герой, Кальдер. И мне это нравится. Вы видите людей, чувствуете их. У вас есть хитрость вашего отца, его честолюбие и беспощадность, но нет его гордыни.

— Гордыня всегда казалась мне никчемной тратой сил, — признался Кальдер. — Все так или иначе служат.

— Не забывайте об этом, и вы преуспеете. А забудете, и…

Байяз нанизал на вилку ломтик мяса, сунул в рот и шумно сжевал.

— Мой вам совет: постоянно вспоминайте ту яму с трупами у себя под ногами. Ожидание смерти. Тоскливую беспомощность. Содрогание в предчувствии ножа. Огорчение о так и не свершенном. Страх за тех, кого вы оставляете. Каждое утро начинайте и каждый день заканчивайте на краю той ямы. Помните о ней, ибо забывчивость есть проклятие власти. А потому когда-нибудь вы можете вновь оказаться над своей могилой и заглянуть в нее, но уже с менее благополучным исходом. Для этого вам достаточно лишь бросить вызов мне.

— Последние десять лет я только тем и занимался, что стоял на коленях то перед одним человеком, то перед другим.

Лгать Кальдеру не приходилось. Черный Доу оставил его в живых, но потребовал повиновения, а там и обрушился с угрозами. И вот как все обернулось.

— Мои колени сгибаются очень легко.

Маг зачмокал губами, сглатывая последний кусочек морковки, бросил вилку с ножом на тарелку.

— Это меня радует. Вы не представляете, сколько подобных бесед я проводил с людьми, колени которых сгибаются плохо. У меня не осталось ни малейшего терпения. Но я щедр с теми, кто ведет себя благоразумно. А потому может статься, что когда-нибудь я пошлю к вам кое-кого, кто будет просить вас об… услугах. Когда этот день настанет, я надеюсь, что вы меня не разочаруете.

— И что же это за услуги?

— Те, благодаря которым вас больше никогда не поведут не той дорогой люди с ножами.

Кальдер кашлянул.

— Такие услуги я всегда буду предоставлять охотно.

— Вот и хорошо. А взамен вы получите золото.

— Так вот она какова, щедрость магов? Значит, все-таки золото?

— А вы думали, философский камень? Нет уж, эти сказки оставьте детишкам. Золото — это все, оно едино во всех лицах. Власть, любовь, безопасность. Щит и меч. Нет дара более благодатного. Хотя у меня, если на то пошло, есть и еще один.

Байяз сделал паузу, как шут, готовый выдать козырную шутку.

— Жизнь вашего брата.

У Кальдера дернулась щека. Надежда? Разочарование?

— Скейл мертв.

— Нет. Он потерял на Старом мосту правую руку, но остался жив. Союз собирается отпустить всех пленных. Жест доброй воли в честь исторического перемирия, на которое вы с благодарностью пошли. Так что завтра в полдень можете забрать вашего дурачину.

— Что же мне с ним делать?

— Вот те на. Мне еще объяснять, как вам поступать с подарком? А вообще не бывает такого, чтобы король всходил на трон, не принося определенных жертв. Вы же, насколько я понимаю, хотите быть королем?

— Да.

С начала вечера все до неузнаваемости изменилось, но в этом Кальдер был уверен.

Первый из магов встал, принял посох от слуги, и тот с покорным видом взялся убирать тарелки.

— Тогда старший брат для вас — ужасная обуза.

Кальдер смотрел на мага, озирающего темные поля с такой безмятежностью, словно они полны цветов, а не трупов.

— И вы ели здесь, на расстоянии плевка от общей могилы… только лишь для того, чтобы показать мне вашу беспощадность?

— Неужто во всем непременно должен усматриваться зловещий мотив? Я ел здесь потому, что был голоден. — Байяз, склонив голову набок, смотрел на Кальдера как птица на червя. — А могилы не производят на меня ровно никакого впечатления в любом виде.

— Ножи, — пробормотал Кальдер, — угрозы, подкуп, война…

Казалось, глаза у Байяза светятся.

— И что?

— Что же вы, язви вас, за чародей такой?

— Такой, которому вы повинуетесь.

Слуга потянулся за тарелкой Кальдера, но тот ухватил его за запястье.

— Оставь. Быть может, я еще проголодаюсь.

Маг улыбнулся.

— Что я говорил, Йору? У него более сильный характер, чем ты думал.

Удаляясь, Байяз помахал через плечо:

— Смею полагать, Север пока в надежных руках.

Слуга прихватил корзину, а с ней фонарь, и заспешил за хозяином.

— А десерт? — крикнул Кальдер.

— Черный Доу забрал.

Фонарь доплыл до угла дома, и они исчезли, оставив Кальдера в темноте на шатком стуле. Он сидел, тяжело переводя дух, с закрытыми глазами; разочарование мешалось с облегчением.

Брошенный в пустыне

Мой дорогой и верный друг!

С преогромным удовольствием извещаю Вас о возникновении обстоятельств, в которых я могу пригласить Вас обратно в Адую, где бы Вы вновь могли занять достойную Вас должность среди рыцарей-телохранителей в качестве по праву принадлежащего Вам места первого стража. Все это время Вас здесь очень не хватало. Во время Вашего отсутствия Ваши письма извечно были для меня источником постоянного утешения и восторга. За все неправое с Вашей стороны я Вас давно простил. За все неправое с моей я искренне надеюсь, что Вы поступите точно так же. Прошу Вас, дайте мне знать, можем ли мы все продолжить так же, как у нас было до Сипано.

Ваш монарх,

верховный король Инглии, Старикса и Срединных земель, протектор Вестпорта и Дагоски,

Его августейшее величество…

Читать дальше не было сил. Горст закрыл глаза; слезы жгли веки. Смятую бумагу он прижал к груди, как возлюбленную. Сколько, сколько раз бедный, осмеянный, изгнанный Бремер дан Горст мечтал об этом мгновении? Сколько раз оно ему снилось! Может, снится и сейчас? Он прикусил и без того прикушенный язык, и сладкий вкус крови принес облегчение. Разомкнул веки, и слезы хлынули вольно, мерцающей дымкой туманя письмо.

«Дорогой и верный друг… Достойную вас должность первого стража… Утешения и восторга… Как у нас было до Сипано… Как у нас. Было до. Сипано…»

Горст нахмурился. Смахнул слезы и вгляделся в дату. Письмо было отправлено шесть дней назад. «До того, как я бился на отмелях, на мосту, на Героях. Даже до того, как началась битва». Он не знал, смеяться ему или плакать, и разразился и тем и другим, сотрясаясь в визгливом хохоте, орошая письмо счастливыми крапинками слюны. Да какая, к черту, разница? «Я имею то, что заслуживаю».

Он выскочил из палатки с таким чувством, будто впервые видит солнце. Простая радость животворного тепла на лице, ласковое касание ветерка. Он изумленно огляделся с мокрыми от слез глазами. Спускающийся к воде склон — грязь и мусор, помойка — теперь казался чарующим, исполненным разноцветья садом. С бодрыми лицами и приятной болтовней, смехом и птичьим пением.

— Вы в порядке? — спросил Рурген с легкой обеспокоенностью.

— У меня письмо от короля! — пискнул Горст, плюя на то, как звучит голос.

— И что? — подал голос Унгер. — Скверные новости?

— Сам ты скверный! Хо-ро-ши-е!

И Горст обхватил Унгера за плечи так, что тот застонал. А другой рукой схватил Рургена и приподнял обоих над землей, как любящий отец — сыновей.

— Мы едем домой.

Горст шагал размашисто, с непривычной упругостью. Без доспехов легкость была такая, что вот так бы взял и подскочил, как на пружине, прямо в солнечное небо. Сам воздух, казалось, пах слаще, даром что чуть отдавал отхожими местами — но втягивать его ноздрями было одно удовольствие. Все ранения, ушибы и ссадины, все мелкие разочарования истаяли во всепоглощающем внутреннем свете.

«Я заново рожденный».

Дорога на Осрунг — точнее, на выжженные руины, что несколько дней назад были Осрунгом, — лучилась улыбчивыми лицами. Со скамьи кибитки послала воздушный поцелуй стайка шлюх — Горст послал им встречный. Увечный мальчуган заулюлюкал — Горст сердечно потрепал ему вихры. Мимо тянулась колонна раненых. Ковыляющий впереди на костылях кивнул, и Горст обнял, поцеловал его в лоб и с улыбкой пошел дальше.

— Горст! Это Горст! — послышались приветственные выкрики.

Горст с широченной улыбкой поднял исцарапанный кулак и потряс им в воздухе. Бремер дан Горст, герой битвы! Бремер дан Горст, наперсник монарха! Рыцарь-телохранитель, первый страж верховного короля Союза, благородный, праведный, всеми любимый! Он может все. И все имеет.

Тут и там разыгрывались радостные сценки. Вот какой-то сержант под начальством полкового командира сочетается браком с краснолицей бабенкой с цветами в волосах, а рядом озоруют-посвистывают друзья-однополчане. Вон молодой младший офицерик благоговейно, как на присяге, проносит знамя полка; гордо полощется на ветру солнышко Союза. Уж не из тех ли флагов, которых Миттерик так беспечно лишился вчера? Как быстро забываются иные проступки. А виновных в просчетах награждают.

Словно в доказательство, взгляд Горста упал на стоящего у дороги Фелнигга — в новом мундире, среди шумной оравы штабистов: стоят и распекают молодого бедолагу-лейтенанта возле опрокинутой повозки с амуницией, оружием и почему-то полноразмерной арфой — все это валится из порванного тента как кишки из распоротой овцы.

— Генерал Фелнигг! — окликнул беспечно Горст. — Поздравляю с повышением!

Трудно себе и представить пьяницу-педанта, который бы заслуживал этого менее всего. Мимолетно вспомнилось происшествие двух— или трехдневной давности, когда он по запальчивости чуть не вызвал тогда еще полковника Фелнигга на дуэль, да вот спасовал. Может, сбросить его в канаву, одной левой? Хотя есть и иные дела.

— Благодарю вас, полковник Горст. Я хотел сказать, насколько я восхищен вашим…

Горст не стал даже тратиться на извинения, а просто протаранил штабную ораву Фелнигга — до недавнего штабистов Кроя — как лемех навоз, оставив их за спиной пыхтеть и кипятиться. «И ну вас всех к чертовой бабушке. Я свободен. Свободен!» Он подпрыгнул и ткнул кулаком воздух.

Даже раненые у обугленных ворот Осрунга выглядели довольными, и он хлопал их по плечам, бормотал слова ободрения. «Разделите мою радость, искалеченные и умирающие! У меня ее много!»

А вот и она, стоит среди них, раздает воду. Как богиня милосердия. «О, утоли мою боль». Он не боялся. Он знал, что делать.

— Финри! — окликнул он.

Прокашлявшись, повторил чуть ниже:

— Финри.

— Бремер? У вас вид… счастливый.

Она вопросительно подняла бровь, как будто улыбка на его лице была столь же неуместна как, скажем, у лошади, камня или трупа. «Ну так привыкай к этой улыбке, потому что она уже не сойдет!»

— Я и вправду очень, очень счастлив. Я хотел сказать…

«Я люблю тебя».

— До свидания. Нынче вечером я возвращаюсь в Адую.

— В самом деле? И я тоже!

Как кулаком, ударило сердце.

— В смысле, сразу, как мужу полегчает настолько, что его можно будет перевезти.

И тут же камнем упало вниз.

— Но говорят, уже скоро.

Судя по виду, она довольна.

— Хорошо, хорошо.

Чтоб его. Горст поймал себя на том, что стискивает кулак, и он заставил его разжаться. «Нет, нет, забудь его. Он ничто. Я победитель, и это мой момент триумфа».

— Утром я получил письмо от короля.

— Правда? И мы тоже! — выпалила она.

Она схватила Горста за руку, глаза ее сияли. Сердце у него снова подпрыгнуло, как будто это прикосновение было еще одним письмом от его величества.

— Гара восстанавливают в Открытом совете.

Финри украдкой огляделась и прошептала сиплой скороговоркой:

— Его сделают лордом-губернатором Инглии!

Долгая неловкая пауза, чтобы это осмыслить. Как губка, набухающая в луже с мочой.

— Лорд-губернатором?

Солнце будто скрылось за тучами. Лицу уже не было так тепло.

— Я знаю. Наверное, будет парад.

— Парад.

«Блядей». От прохладного ветра у Горста рябью пошла рубашка.

— Он его заслуживает.

Верховодил на взорванном мосту и за это удостоен парада?

— Вы его заслуживаете.

«А где же мой, драть его, парад?»

— А что в вашем письме?

«В моем письме? Этой пафосной на него пародии?»

— Да так… Король просил меня занять прежнюю должность первого стража.

Радость с той минуты, как он вскрыл письмо, как-то иссякла. «Лорд-губернатор? О нет! Куда нам до лорд-губернатора. Так, держатель руки короля. Точнее, его хрена, когда он писает. Умоляю, ваше величество, не вытирайте задницу, позвольте это сделать мне!»

— Чудесная новость. — Финри улыбалась, будто все сложилось как нельзя лучше. — В конечном счете война полна возможностей, какой бы ужасной она ни была.

«Какая преснятина. Мой триумф сведен на нет. А лавровый венок истлел».

— Я думал…

Улыбка покинула лицо Горста.

— Мой успех кажется теперь таким посредственным.

— Посредственным? Да что вы, нет, конечно. Я вовсе не…

— Значит, я никогда не буду достойным того, чего желаю?

Финри растерянно моргнула.

— Я…

— У меня никогда не будет вас.

Глаза у нее округлились.

— Вы… Что?

— У меня никогда не будет вас или подобной вам.

Щеки у нее вспыхнули пунцовым цветом.

— Так позвольте мне быть откровенным. Вы говорите, война ужасна?

Он шипел ей это прямо в испуганное лицо.

— А я говорю: хренота все это! Я, драть ее, обожаю войну!

Невысказанные слова из него так и лезли, выкипали. Сдерживать их он не мог, да и не хотел.

— В молчаливых двориках, гостиных и парках Адуи я — вздорная писклявая шутка. Ходячий каламбур. Угловатое ничтожество с фальцетом. Нелепый шут, клоун.

Он подался еще ближе, наслаждаясь тем, что она съежилась. «Лишь так она поймет, что я существую. Так будь что будет».

— Но на поле боя? На поле боя я — бог. Я люблю войну. Сталь, запах, трупы. По мне, так лучше бы их было больше. В первый день я в одиночку отогнал северян на броде. Один! На второй я взял мост. Я, а не кто-то! Вчера именно я взошел на Героев! У меня к войне страсть! Я… по мне, лучше бы она не прекращалась. Я желаю… желаю…

Однако источник пересох гораздо быстрее, чем он ожидал. И он стоял, опустошенный и, тяжело дыша, смотрел на нее сверху вниз. Как муж, что удушил жену и внезапно опомнился, он не знал, что делать дальше. Он повернулся, чтобы сбежать, но ладонь Финри по-прежнему лежала у него на руке, и пальцы вцепились в него, тянули назад. Потрясение пошло на убыль, лицо ожесточилось от растущего гнева, челюсти сжались.

— Так что произошло в Сипано?

Теперь щеки горели уже у него, название города ударило, как пощечина.

— Меня предали.

Он хотел, чтобы его последняя фраза обожгла Финри так же, как ее слова обожгли его.

— Превратили в козла отпущения.

Вот уж действительно, жалобное козлиное блеянье.

— После моей преданности, моих стараний…

Непривычный к многословности голос переходил в писклявое завыванье.

— Я слышала, когда они пришли за королем, вы в пьяном виде отключились с продажной женщиной, — сказала Финри.

Горст сглотнул. Но отрицать это непросто. Он помнил, как с идущей кругом головой выволакивался из той комнаты, пытаясь разом застегнуть пояс и вынуть меч.

— Слышала, вы тогда опозорились не в первый раз, и король вас прежде прощал, но Закрытый совет мириться с этим не стал. — Она смерила его насмешливым взглядом. — Значит, бог поля боя? А, между прочим, боги и черти нам, маленьким людям, часто кажутся на одно лицо. Вы ходили на брод, на мост, на холм, и что вы там делали, помимо убийства? Что создали? Кому помогли?

Он стоял, а бравада улетучивалась. «Она права. И никто не знает этого лучше, чем я».

— Ничего и никому, — ответил он полушепотом.

— Значит, вы любите войну. А я-то считала вас приличным человеком. Но теперь я вижу, что заблуждалась. — Указательным пальцем она ткнула ему в грудь. — Вы герой.

На этом Финри повернулась, окинув Горста взглядом, полным презрения, и оставила его среди раненых. Они уже не казались ему такими счастливыми. Напротив, в большинстве своем они ужасно страдали. Птичье пение вновь обратилось в карканье полудохлого воронья. Восторженность оказалась очаровательным песчаным замком, смытым безжалостным приливом реальности. Ощущение, что тело отлито из свинца.

«Неужели я обречен так чувствовать себя всегда?» И еще одна, крайне неудобная мысль: «А не ощущал ли я себя так и… до Сипано?» Горст хмуро проводил взглядом Финри, исчезающую в госпитальной палатке. Обратно к своему красавчику-болванчику в чине лорд-губернатора. Горст запоздало спохватился: надо было сказать, что это он спас ее мужа. Нужные слова никогда не произносятся в нужное время. Огромной важности высказывание, если бы в нем еще был толк.

Горст подавленно вздохнул. «Вот почему я держу пасть закрытой».

Он повернулся и понуро зашагал в невеселый, разом потускневший день. Шел со сжатыми кулаками, хмуро глядя на Героев — черные зубья на небесном фоне, поверх торжественного холма.

Именем судеб, как хочется с кем-нибудь схватиться. С кем угодно.

Но война, увы, кончилась.

Черный Кальдер

— Ты просто мне кивни.

— Кивнуть?

Хлад повернулся и кивнул.

— Вот так, кивни. И все будет сделано.

— Так просто, — проговорил Кальдер, сутулясь в седле.

— Так просто.

Как легко. Всего один кивок, и ты король. Кивок, и твой брат убит.

Было жарко. В синеве над холмами висели редкие лоскутки облаков, среди желтых цветков летали с жужжанием пчелы, серебрилась в отдалении река. Быть может, последний жаркий день, прежде чем осень бесцеремонно прогонит лето и поманит к себе зиму. По идее, это должен быть день ленивого валянья на траве и окунания разгоряченных стоп в водяные струи. Возможно, где-нибудь там, в сотне шагов ниже по течению, как раз этим занималась горстка раздетых догола северян. А немного дальше на другом берегу то же самое проделывала дюжина солдат Союза. До слуха с обеих сторон временами доносился непринужденный смех, которому вторило веселое журчание воды. Некогда заклятые враги плескались как дети в такой близости друг от друга, чуть ли не по соседству.

Мир. Судя по всему, хорошая вещь.

Месяцами он неустанно о нем твердил, уповал на него, ради него шел на заговоры с малым числом союзников и за еще меньшее число наград, и вот он установился. Так что если был когда-то день, уместный для самодовольной ухмылки, то именно этот. Но Кальдер с большей легкостью поднял бы одного из Героев, чем уголки своего рта. Встреча с первым из магов опустила их и не давала им подняться всю истекшую бессонную ночь. Она, и мысль о предстоящей встрече.

— Это не он? — спросил Хлад.

— Где?

На мосту стоял всего один человек, и Кальдер его не узнавал.

— Да вон же. Это он.

Кальдер прищурился, сделал руку козырьком.

— Именем…

До прошлой ночи он считал, что его брат убит. И не сказать чтобы был так уж далек от истины. Скейл был призраком, что выкарабкался с того света и с дуновением попутного ветра готов унестись обратно. Даже на расстоянии он выглядел увядшим, усохшим, с прилизанными вкось сальными волосами. Прихрамывал он давно; теперь он и вовсе волочил левую ногу. Плечи Скейла укрывало заношенное одеяло, два конца которого он сжимал у шеи левой рукой, а два других болтались по ногам.

Кальдер соскользнул с седла, кинул поводья на шею коню и, превозмогая боль в ребрах, заспешил на помощь брату.

— Просто кивни, — донесся шепот Хлада.

У Кальдера внутри все застыло. Наконец он двинулся с места.

— Брат.

Скейл щурился, как человек, несколько дней не видевший солнца; заострившееся лицо с одной стороны покрывали шрамы, а разбухшую переносицу пересекал черный порез.

— Кальдер?

Брат вяло улыбнулся, и стало видно, что он лишился двух передних зубов; на треснутых губах запеклась кровь. Чтобы взять руку Кальдера, он отпустил концы одеяла, и оно соскользнуло, оставив его горбиться над обрубком правой руки, как нищенка-мать над младенцем. Кальдер поймал себя на том, что неотрывно смотрит на изувеченную руку — до странности, чуть ли не до смешного укороченную, замотанную повязками в бурых пятнах.

— На-ка.

Кальдер расстегнул накидку и набросил на плечи брату, обнажив при этом собственную сломанную руку. Скейл был так болен и изможден, что даже не пытался его остановить.

— Что у тебя с лицом?

— Да вот, внял твоему совету сразиться.

— И чем дело кончилось?

— Уроном для всех, — сказал Кальдер, управляясь с застежкой здоровой рукой и большим пальцем сломанной.

Скейл стоял, покачиваясь, будто в любой момент готовый свалиться, и, моргая, оглядывал колышущийся на ветру ячмень.

— Так что, битва окончена?

— Окончена.

— И кто победил?

— Мы, — не сразу ответил Кальдер.

— В смысле, Доу?

— Доу пал.

Покрасневшие глаза Скейла округлились.

— В битве?

— После.

— Назад в грязь. — Скейл съежился под накидкой. — Видно, к тому все и шло.

Кальдеру думалось только о яме, разверзающейся у ног.

— Оно всегда к тому идет.

— А его место кто занял?

Снова пауза. Издалека донесся смех плещущихся солдат, его заглушил шелест колосьев.

— Я.

Рот Скейла бестолково раскрылся.

— Теперь меня зовут Черным Кальдером.

— Черный… Кальдер.

— Давай-ка я тебя подсажу.

Кальдер подвел брата к лошадям. Хлад все это время не спускал с братьев глаз.

— Так вы теперь на одной стороне? — спросил Скейл.

Хлад уткнул палец в исполосованную щеку и натянул кожу, отчего металлический глаз выпучился из глазницы.

— Я тут так, для пригляда.

Скейл по привычке потянулся к луке седла правой рукой, но остановился и неловко взялся за нее левой. Сапогом он нащупал стремя и полез на лошадь. Кальдер поддержал его под колено. Когда Кальдер был ребенком, в седло его усаживал Скейл. А иной раз попросту забрасывал, без всяких нежностей. Как все с тех пор переменилось.

Втроем они тронулись вверх по тропе. Скейл сидел неловко; поводья свисали из левой руки, а голова сонно покачивалась. Кальдер мрачно ехал рядом. Сзади безотлучной тенью следовал Хлад, Великим Уравнителем у них за спинами. Путь лежал через поля, они медленной трусцой продвигались в сторону стены Клейла, где Кальдер несколько дней назад лицезрел атаку Союза.

Сердце билось так же неистово, как тогда. Утром Союз отошел за реку, а ребята Бледноснега — на север за Героев, но назвать эту местность безлюдной нельзя. Тут и там рыскали по изрядно вытоптанному ячменю последние мародеры, выискивая оставшиеся после всех пустяки — наконечники, пряжки, другую какую дрянь, за которую можно выручить сколько-нибудь медяков.

Пара человек пробиралась через колосья к востоку, один с удочкой на плече. Странно все-таки, насколько быстро поле боя опять превращается в обыкновенный клочок земли. Сегодня это чуть ли не священное место, каждая пядь которого полита кровью сражающихся. А завтра — всего лишь натоптанная тропинка.

Озираясь, Кальдер встретился глазами с Хладом, который вопросительно поднял бровь. Кальдер дернул головой так, как отдергивают от кипящего котелка руку.

Хотя прежде он убивал людей. Того же Тенвейза сразил мечом через считаные часы после того, как он спас ему жизнь. Приказал умертвить Форли Слабейшего из одного лишь тщеславия. Хотя когда награда за убийство — трон Скарлинга, рука не должна дрогнуть.

— Кальдер, почему ты мне не помог? — Скейл выпростал обрубок из-под накидки и, выпятив челюсть, бросил на него хмурый взгляд. — Там, на мосту. Почему не пришел?

— Я хотел. — Лгун, бессовестный. — Да выяснил, что в лесу за ручьем поджидает Союз. Как раз у нас с фланга. Хотел прийти, но не мог. Сожалею.

Разве что оно и было правдой, это самое «сожалею». Уж какая от него польза.

— Ну ладно.

Лицо Скейла, когда он прятал обрубок обратно под накидку, напоминало покореженную маску.

— Похоже, ты был прав. Этому миру надо побольше мыслителей и поменьше героев.

Он мимолетно глянул на Кальдера, заставив его поежиться.

— Из нас двоих за умного всегда был ты.

— Да нет. Прав был как раз ты. Иногда нужно драться.

Кстати, вот на этом месте он тогда стоял. Земля все еще в шрамах. Вытоптанные колосья, разбросанные обломки стрел, изувеченные части амуниции вокруг остатков окопов. Перед стеной Клейла земля снова засохла. Застывшие отпечатки башмаков, копыт, рук — все, что осталось от тех, кто принял здесь смерть.

— Добивайся, чего можешь, словом, — проговорил Кальдер, — но слово вооруженного человека звенит куда слаще. Так говорил ты. Как когда-то отец.

А разве не говорил он и насчет семьи? Насчет того, что нет ничего важнее? А о милосердии — что надо всегда о нем думать?

— Когда ты молод, тебе кажется, что отец знает все, — сказал Скейл. — А вот я теперь начинаю осознавать, что он во многом был не прав. Вспомни, в конце концов, как с ним все получилось.

— Это так.

Каждое слово ощущалось тяжеленной глыбой. Сколько он, Кальдер, жил в глухом отчаянии от того, что на пути у него постоянно маячит этот вот быковатый тугодум? Сколько насмешек он от него вынес? Кулак сомкнулся на лежащем в кармане металле. Цепь отца. Его цепь. Неужто семья и впрямь самое важное? Или же она — свинцовые грузила, что тянут книзу?

Мародеры остались позади, а заодно и места, где разворачивалось сражение. Путь лежал по тропинке мимо дома, где его несколькими ночами ранее разбудил Скейл. И где Байяз накануне ночью устроил ему еще более резкое пробуждение. Что это, испытание? Чародей проверяет его на прочность? Кальдера в чем только не обвиняли, но только не в недостатке жестокосердия.

Как давно он мечтал занять место отца? Наверное, начал еще прежде, чем отец его потерял. И вот теперь оставался лишь один, последний барьер. Надо всего-то кивнуть. Он покосился на развалину-брата. Перемахнуть такой барьер для человека с амбициями — раз плюнуть. Кальдера обвиняли во многом, но только не в недостатке апломба.

— Из нас двоих в отца пошел ты, — говорил Скейл. — Я пробовал было, но… не выходило. Всегда считал, что на роль короля ты годишься больше.

— Может быть, — шепнул Кальдер.

Кто бы сомневался.

Хлад ехал чуть сзади — одна рука на поводьях, другая на бедре. Вид самый что ни на есть расслабленный, сидит и чуть покачивается в такт движению лошади. А кончики пальцев эдак легонько, невзначай касаются рукояти меча в ножнах. Меча, который принадлежал Черному Доу. А до этого Девятипалому. Хлад вопросительно поднял бровь.

Кровь прилила к глазам. Вот он, момент, когда всего можно достичь. Прав был Байяз. Нельзя стать королем, не принеся определенных жертв. Кальдер сделал бесконечно глубокий вдох и затаил дыхание. Сейчас.

И медленно качнул головой.

Рука Хлада пропала из вида; лошадь приотстала.

— Может, из братьев я и лучший, — сказал Кальдер, — но ты старший.

Он подвел коня поближе к лошади Скейла, неторопливо достал из кармана отцову цепь и водрузил ее на шею Скейлу, аккуратно расправив по плечам. Похлопал его по спине, задержав там руку. А сам прикидывал, любил ли он когда-нибудь этого тупицу. Любил ли вообще кого-то, кроме себя. И, смиренно потупив голову, сказал:

— Позволь мне быть первым, кто склонится перед новым королем северян.

Скейл растерянно посмотрел на алмаз поверх холщовой рубахи.

— Никогда не думал, что оно так кончится.

Не думал, признаться, и Кальдер. Но теперь он был даже рад, что все вышло именно так.

— Кончится? — ухмыльнулся он брату. — Нет, все только начинается.

Житье на покое

Дом стоял не у воды. И завалинки около него не было. Была скамейка с видом на долину, но когда он сидел на ней вечерами с трубкой, улыбаться отчего-то не улыбалось, а все думалось о тех, кого он за все годы похоронил. Когда шел дождь, протекал карниз, причем последнее время что-то уж больно сильно. Жилая часть состояла из единственной комнаты, где была сооружена лежанка с приставной лесенкой; домом этот сарай можно было назвать с большой натяжкой. Тем не менее это был именно дом, с добротным дубовым остовом и хорошей каменной трубой. И он принадлежал ему. Мечты не прорастают сами по себе, их надо взращивать и пестовать, но надо же где-то посадить и первое семя. Во всяком случае, так твердил себе Зоб.

— Ч-черт!

Молоток с ногтем схлестнулись в районе деревяшки, и вот уже горе-столяр описывал круги по комнате, шипя, выражаясь и тряся ушибленной рукой. Работать с деревом на поверку оказалось делом непростым. И как только люди зарабатывают этим ремеслом на пропитание? Нынче он, быть может, уже не так грыз ногти, но зато взялся, язви их, чертей, вколачивать себе в пальцы. Печально, но факт: нынешние неисчислимые раны на руках повернули Зоба лицом к осознанию, что плотник из него неважнецкий. В грезах об уходе на покой он неизменно представлял себя за созиданием вещей неписаной красоты. При этом откуда-нибудь сверху сквозь цветные витражи непременно струился свет, а снизу живописными столбиками взвивались опилки. Виделись резные фронтоны с золочеными драконьими головами, совсем как живыми, так что слава о них шла по всему Северу, а народ стекался за многие мили, чтоб взглянуть на них хоть одним глазком. Но выяснилось, что и дерево может быть с такими же изъянами, сучками и занозами, что и люди.

— Драть его лети, — ворчал Зоб, растирая постепенно оживающий большой палец с ногтем и без того черным от вчерашнего попадания молотком.

В деревне ему улыбались, подкидывали временами работенку, хотя сами плотницким ремеслом, похоже, владели куда лучше. И вон тот новый амбар воздвигли, не прибегая к его навыкам — потому он и смотрелся не в пример ладней. И вообще Зоб склонялся к мысли, что его в долине ценят больше за меч, чем за пилу. Пока шла война, все разбойники Севера были заняты убийством и грабежом южан. Теперь же они хлынули обратно на земляков, и надо было пользоваться каждой возможностью защитить людей. А потому живущий по соседству названный как нельзя кстати. Уж такие времена.

Все еще такие, и когда они станут иными, неизвестно. Может, никогда.

Он примостился на корточках возле покалеченного стула, последней пока потери в междоусобной войне Зоба с мебелью. Сослепу он расплющил стык, который вытачивал весь последний час, и теперь новая ножка стула выпирала под углом с уродливым вздутием в том месте, где шваркнул молоток. Поделом тебе: работай при свете, а не впотьмах. Но, опять же, если не доделать за сегодня, то…

— Зобатый!

Голова непроизвольно дернулась. Голос мужской, низкий и грубый.

— Зобатый, ты здесь?

Он похолодел. Быть может, по жизни ты и разыгрывал из себя прямого резака, но от черных делишек не отойти так просто, без каких-нибудь там счетов, какого рубаку из себя ни корчь.

Зоб вскочил, во всяком случае, поднялся настолько быстро, как нынче получалось, кинулся к скобе над дверью, где висел меч; завозился и чуть не уронил его на голову, вполголоса цедя проклятия. Если кто-то пришел его убить, то вряд ли стал бы звать по имени, предостерегая. Если только этот человек не идиот. Хотя идиоты бывают такими же мстительными; даже, пожалуй, поболе.

На заднем окне ставни были открыты. Можно оттуда ускользнуть в лес. Но если люди настроены серьезно, то они это учли, а с эдакими коленями не уйти ни от кого. Лучше уж выйти к ним через дверь, лицом к лицу. Как он делал, когда был молодым. Зоб тихонько подобрался и, сглотнув, вынул меч. Взялся за засов, прикинул пространство для замаха и осмотрительно приоткрыл дверь, выглядывая из-за косяка. Выйти-то можно, но зачем малевать у себя на рубахе мишень.

На первый взгляд их было восемь, растянутых полумесяцем по сырому пятачку земли перед домом. Пара держала факелы, свет выхватывал шлемы, кольчуги, наконечники копий и заставлял стоящих щуриться в сумраке. Карлы, и судя по виду, закаленные в боях, хотя кто еще остался на Севере, про кого нельзя сказать то же самое. Все увешаны оружием, но клинки, насколько это видно, не обнажены. А это вселяло некоторую надежду.

— Зобатый, это ты?

Он почти успокоился, когда увидел, кто стоит впереди у дома, держа руки ладонями наружу.

— Ну и дела. — Зоб опустил меч и высунул голову чуть дальше. — Можно сказать, сюрприз.

— Надеюсь, приятный.

— А вот ты мне о том и поведаешь. С чем, Черствый, пожаловал?

— Зайти можно?

— Тебе — да, — кивнул Зоб. — А твоим молодцам придется пока понаслаждаться ночным воздухом.

— Ничего, они привычные.

Черствый подошел к дому в одиночку. Вид у него был преуспевающий: борода ухожена, новая кольчуга поблескивает, рукоять меча окована серебром. Он взошел по ступеням и мимо Зоба нырнул в жилище, дошел до середины комнаты, на что ушло не так уж много времени, оценивающе оглядел убранство: лежанку, верстак с инструментами, недоделанный стул, сметенные в угол стружки да обломки.

— Вот оно, значит, как — жить на покое? — спросил он.

— Да нет, у меня там сзади, язви его, чертог. Ну так с чем пришел?

Черствый постоял, переводя дыхание.

— А вот с чем. Могучий Скейл Железная Рука, король северян, пошел войной на Гламу Золотого.

— Ты хотел сказать, Черный Кальдер, — фыркнул Зоб. — А из-за чего?

— Золотой убил Коула Ричи.

— Ричи мертв?

— Отравлен. И это Гламы рук дело.

— Точно? — сощурился Зоб.

— Так говорит Кальдер, а значит и Скейл, а потому это единственное, что можно услышать. За сыновьями Бетода стоит весь Север, и вот я пришел взглянуть, не хочешь ли ты встать тоже.

— С каких это пор ты дерешься за Кальдера со Скейлом?

— С тех самых, как Ищейка повесил меч и перестал давать на пропитание.

Зоб нахмурился.

— Кальдер меня ни за что не возьмет.

— Так это он меня и послал. У него в боевых вождях Бледноснег, и Кейрм Железноголовый, и твоя старая подруга Чудесница.

— Неужто Чудесница?

— Умная женщина, скажу я тебе. А Кальдеру не хватает настоящего имени для второго, который бы вел его карлов. Ему нужен эдакий… резак, понимаешь ли. — Черствый кивком указал на недоделанный стул. — Во всяком случае, думаю, он не плотником тебя зазывает.

Зоб стоял, ошарашенно прикидывая. Предлагается место, к тому же высокое. Опять в кругу людей, которых он понимает и которые, в свою очередь, души в нем не чают. Снова за черное дело, снова втюхивать понятия о правильности, изыскивать слова над могилами.

— Извини, Черствый, что шел из-за меня почем зря в такую даль, но не пойду я. Передай мои извинения Кальдеру. Извинения за это и… за все, что угодно. Но скажи ему, что я — отрезанный ломоть. Что я на покое.

Черствый тяжело вздохнул.

— Эх-х. Ладно. Позорище, конечно, но куда деваться. Передам. — В дверях он, приостановившись, обернулся. — Береги себя, Зобатый, ладно? Немного нас таких осталось, кто знает разницу между правильным и неправильным.

— Какую именно?

Черствый фыркнул.

— В любом случае, береги себя.

И он затопал вниз по крыльцу, а оттуда в сгустившуюся темень.

Зоб глядел ему вслед, вслушиваясь в ощущения: полегчало ли, или взгрустнулось. Взвешивал в руке меч, припоминая, каково его держать. Не молоток, это понятно. Вспомнилось, как этот меч вручал ему Тридуба, как в груди полыхала гордость. И при воспоминании об этом на губах Зоба заиграла невольная улыбка. Каким он был ершистым, нахрапистым, жадным до славы, никакой еще не резак.

Он оглядел свою комнату, нехитрое убранство. Раньше ему думалось, что уход на покой — это что-то вроде возвращения к жизни после кошмарной паузы, затянувшейся ссылки, подобной небытию. Теперь же до него дошло, что вся его жизнь, достойная таковой называться, происходила именно покуда он держал в руках меч. Стоял за свою дюжину. Смеялся с Жужелом, Бреком, Чудесницей. Торопливо обнимался с товарищами перед схваткой, зная, что умрет за них, как и они за него. Ощущение доверия, братства, любви, уз крепче семейных. Как он стоял с Тридуба на стенах Уфриса и вызывал на бой огромное войско Бетода. Памятные атаки при Кумнуре и Дунбреке. И в Высокогорье, хотя тогда они проиграли. Потому что так вышло. День, когда он заработал себе имя. Даже тот день, когда полегли его братья. И то, как он стоял под проливным дождем на Героях, глядя, как идет на приступ Союз, и зная, что каждое растянутое мгновение может оказаться последним. Как говорил Жужело, нет момента живительней. Уж конечно, не починка стула.

— А ч-черт, — бурчал он, впопыхах хватая пояс с мечом и плащ, накидывая на плечо и торопливо выходя из дома.

Дверь Зоб за собой захлопнул, но даже не позаботился запереть.

— Черствый! Да погоди ты, ну!

Благодарности

Как всегда, тем четверым, без которых:

Брену Аберкромби, чьи глаза болят от чтения всего этого.

Нику Аберкромби, чьи уши болят от прослушивания всего этого.

Робу Аберкромби, чьи пальцы болят от перелистывания всего этого.

Лу Аберкромби, чьи руки болят от поддержания меня.

Далее, моя сердечная благодарность:

Всем прекрасным и талантливым людям в «UK Publisher», «Gollancz», а также их партнеру «Orion», особенно Саймону Спентону, Джо Флетчеру, Джону Виеру, Марку Стею и Джону Вуду. Затем, разумеется, всем, кто помогал создавать, публиковать, рекламировать, переводить, а сверх того — продавать мои книги, в каких бы странах они ни находились.

Художникам, стараниями которых я выглядел достаточно стильно: Дидье Граффе, Дэйву Сениору и Лоре Бретт.

Редакторам по ту сторону Атлантики: Деви Пиллаи и Лу Андерс.

Прочим матерым профессионалам, что предоставляли различные непостижимые услуги: Роберту Кирби, Даррену Терпину, Мэтью Амосу, Лайонелу Болтону.

Всем писателям, с которыми мы общались в Сети или в реале, и у которых мне удавалось разжиться помощью, шуткой, а то и кое-какими достойными похищения мыслями; в их числе: Джеймс Барклай, Марк Биллингем, Питер В. Бретт, Стивен Диз, Роджер Леви, Том Ллойд, Джо Маллоцци, Джордж Р. Р. Мартин, Джон Мини, Ричард Морган, Марк Чаран Ньютон, Гарт Никс, Адам Робертс, Пэт Ротфасс, Маркус Сакей, Уим Столк и Крис Вудинг, и многие другие.

И наконец — и вместе с тем, прежде всего:

Той, что обладает Отцом Красных Ручек, которые не вынимаются без того, чтобы не обагриться кровью; бесстрашному триумфатору на поле издания — моему редактору Джиллиан Редферн. В том смысле, что кому-то ж надо и действительно сражаться…

Красная страна