Им бык полагается. Пускай погонщиков пошлют.
— Сказал? — спросила Наташа.
— Сказал. А сейчас вот назад ворочаюсь.
Антошка встал на ноги и с интересом рассматривал чужого маленького деда, стоявшего на вымокшей земле на коленях, с кошелкой на голове. Ливень перешел в сплошной частый дождь с пузырями, и молнии вспыхивали уже далеко в стороне, откуда гром не успевал доходить сюда.
— Ну, иди, нам быка давно в колхоз надо, — сказала Наташа.
Дед встал с земли и стал заправляться в дальнюю дорогу. Он крепко привязал свою кошелку обратно за спину и снял шапку с головы.
— Вам не дойти, — сказал старик детям. — Там дорогу теперь распустило, там земля густая, добрая, а дождь, того гляди, припустится…
Он надел свою шапку на голову Антошки и, согнувшись, касаясь земли, велел ребенку полезать к нему в кошелку за спиной и там сидеть и держаться. Антошка сейчас же забрался туда, и ему стало в кошелке мягко и хорошо.
— А куда ты понесешь-то его? — быстро спросила Наташа, готовясь изо всех сил вцепиться в лицо старика. — Тебе кто наказал его брать?
— Понесу к отцу-матери его, куда ж еще! — ответил дед, — На ваш колхоз. И тебя туда же.
Старик еще раз пригнулся, взял Наташу себе спереди на руки и пошел под дождем по дороге на «Общую жизнь», унося на себе двоих детей.
— Ты не бойся, — сказала Наташа брату, удобно сидевшему в кошелке против нее. — Я за ним буду глядеть.
— Он не как ты, он сильный, — сказал сестре Антошка.
У старика надулись жилы на шее, он сгорбился, дождь и пот обмывали его тело и лицо, но он шел привычно и терпеливо по грязи и по воде.
Дети молчали, ожидая, когда увидят свою избу в колхозе. Наташа боялась про себя, что, может быть, их двор уже сгорел от молнии. Старик из сбережения сил тоже ничего не говорил, лишь однажды он прошептал про себя:
— Спасибо, град не пошел. Он бывает с голубиное яйцо — побил бы детей.
Дождь лился мелкими, частыми каплями, грозы уже не было. И вскоре Наташа увидела сквозь дождь прясло крайнего двора своего колхоза; она улыбнулась от радости. Значит, все было цело, и пожара нет, а то бы люди бежали на пожар. А может быть, их дом уже сгорел и потух, и Наташа опять загорюнилась.
Но вон ветла стоит, она растет около дома Наташи, она жива; вон соломенная крыша на ихней избе и труба с железным петушком… Наташа отвернула свое лицо от Антошки и осторожно вытерла его рукавом от дождя.
Около отцовского двора Наташа спрыгнула на землю. Антошку же старик внес в кошелке за спиной в самые сени избы.
В горнице родителей Наташи, пережидая дождь, сидело много людей. Отец Наташи угощал их чаем с сеяным хлебом и наложил полную сахарницу колотого сахара. Здесь был председатель колхоза Егор Ефимович Провоторов, дедушка, муж бабушки, и незнакомый человек, неизвестно кто, ненужный кто-нибудь.
Мать Наташи раздела дочь и Антошку и дала им на смену сухую одежду, обещая, что больше никуда их в гости сроду не пустит. А старичок, выжав с себя немного воды в сенях, уже сидел за столом в горнице, пил чай и рассказывал, как было дело. Егор Ефимович его знал — старик из племхоза только что был у него нынче относительно быка.
— Как же так! — сказал Егор Ефимович, председатель, говоря отцу Наташи. — На дворе гроза, ливень, буря была, а ты детей в Панютино послал?
— Они ушли — еще вёдро было, — тихо ответил отец.
— А после вёдра враз буря нашла и гроза, — говорил Егор Ефимович, — а ребятишки могли не успеть добежать до Панютина. Вишь ты как! А мы сидим здесь второй час балакаем, а ты и не вспомнил про девчонку с мальчишкой ни разу.
— Чего зря говорить! — с досадой ответил отец. — Не сталось с ними ничего, целыми пришли.
— Да это-то хоть так! — согласился председатель и поглядел на Антошку с Наташей, которые теперь стояли у притолоки и глядели на гостей. Мать их уже переодела во все чистое и сухое, и им было сейчас опять хорошо жить. — И родной дед, старый долдон, — говорил председатель, — знает, что к нему внук с внучкой в гости пошли, так он сам по грозе к зятю чай пить пришел и сидит не беспокоится…
Дедушка Наташи молчал, и все другие люди тоже.
— Я спозаранку сюда в кооператив явился, — промолвил дедушка. — Хотел крючок сазаний купить, и к вашему шорнику у меня было дело, мы с ним кумовья… А в нашей многолавке нет тебе никаких крючков, вся рыба в реке цела живет, а мои снасти никуда стали. Думал в вашем кооперативе поживиться…
— Дело прошлое, — мирно произнес Егор Ефимович, — Дай-ка мне назад документ в племхоз, что я тебе давеча дал, — И председатель протянул руку к отцу Наташи.
Отец несмело выдал председателю бумагу.
— Гляди, Ефимыч, бык племенной, с ним надо уметь, — сказал отец. — Аль и быка теперь не доверяешь, что мои ребятишки намокли?
— Пока нет, — ответил председатель, — не доверяю.
— Так кто же тебе погонит-то? — интересовался отец. — В колхозе, кроме меня, едва ли кто отвечать за такое дело возьмется.
— А я вон с ним, может, слажусь, — указал председатель на старичка из племхоза, хлебавшего чай внакладку.
— Право твое, — согласился отец, — Ишь ты какой бдительный! Иль заботу о малолетних кадрах почувствовал? Но бык — дело одно, а девчонка с мальчишкой — совсем другое.
— Верно, — произнес председатель, пряча документ к себе, прочитав его весь снова, — Ребятишки — дело непокупное, и для сердца они больны, как смерть, а бык не то, быка и второй раз можно за деньги купить…
— Ух ты, во, гляди-ко! — с радостью всей своей души сказал вдруг старичок из племхоза и, отодвинув блюдце, нечаянно бросил себе в рот еще кусочек сахару.
Наташе с Антошкой надоело слушать разговор, и они вышли на крыльцо.
Дождь еле-еле капал. Стало смирно и сумрачно кругом повсюду; листья деревьев и трав, уморившись, висели спящими до будущего утра. Лишь далеко-далеко, в чужих и темных полях, вспыхивали зарницы, точно это смежались глаза у усталой тучи.
— Давай опять завтра к бабке в гости пойдем, — сказал Антошка сестре, — Я не боюсь теперь. Я люблю грозу.
Наташа ничего не ответила брату. Ведь он еще маленький, измученный, и ругать его нельзя.
Мать отворила дверь и позвала своих детей есть. Она уже сварила для них картошку и полила ее сверху яйцами, а потом сметаной. Пусть дети растут и поправляются.
1938
ДЕВУШКА РОЗА
В рославльской тюрьме, сожженной немцами вместе с узниками, на стенах казематов еще можно прочитать краткие надписи погибших людей. «17 августа день именин. Сижу в одиночке голодный, 200 граммов хлеба и 1 литр баланды, вот тебе и пир богатый. 1927 года рождения. Семенов». Другой узник добавил к этому еще одно слово, обозначавшее судьбу Семенова: «Расстрелян». В соседнем каземате заключенный обращался к своей матери:
Не плачь, моя милая мама.
Не плачь, не рыдай, не грусти.
Одна ты пробудешь недолго
На этом ужасном пути…
Сижу за решеткой в темнице сырой
И только лишь бог одни знает —
К тебе мои мысли несутся волной.
И сердце слезой заливает.
Он не подписал своего имени. Оно ему было уже не нужно, потому что он терял жизнь и уходил от нас в вечное забвение.
В углу того же каземата была надпись, нацарапанная, должно быть, ногтем: «Здесь сидел Злов». Это была самая краткая и скромная повесть человека: жил на свете и томился, некий Злов, потом его расстреляли на хозяйственном дворе в рославльской тюрьме, облили труп бензином и сожгли, чтобы ничего не осталось от человека, кроме горсти известкового пепла от его костей, который бесследно смешается с землей и исчезнет в безыменном почвенном прахе.
Возле надписи Злова были начертаны слова неизвестной Розы: «Мне хочется остаться жить. Жизнь — это рай, а жить нельзя, я умру! Я Роза».
Она — Роза. Имя ее было написано острием булавки или ногтем на темно-синей краске стены; от сырости и старости в окраске появились очертания таинственных стран и морей — туманных стран свободы, в которые проникали отсюда своим воображением узники, всматриваясь в сумрак тюремной стены.
Кто же была эта узница Роза, и где она теперь — здесь ли. на хозяйственном дворе тюрьмы, упала она без дыхания или судьба вновь ее благословила жить на свободе русской земли и опять она с нами — в раю жизни, как говорила о жизни сама Роза? И кто такой был Злов? Он ничего не сказал о себе и лишь отметился на тюремной стене, что жил такой на свете человек.
Следов существования Злова мы найти не сумели, но Роза и среди мучеников оказалась мученицей, поэтому судьба ее осталась в памяти у немногих спасшихся от гибели людей. Узники, которых выводили на двор для расстрела, утешали себя воспоминанием о Розе: она уже была однажды на расстреле, и после расстрела пала на землю, но осталась живой; поверх ее тела положили трупы других павших людей, потом обложили мертвых соломой, облили бензином и предали умерших сожжению. Роза не была тогда мертва, две пули лишь не опасно повредили кожу на ее теле, и она, укрытая сверху мертвыми, не сотлела в огне, она убереглась и опамятовалась, а в сумрачное время ночи выбралась из-под мертвых и ушла на волю через развалины тюремной ограды, обрушенные авиабомбой. Но днем Розу опять взяли в городе немцы и отвели в тюрьму. И она опять стала жить в заключении, вторично ожидая свою смерть.
Кто видел Розу, тот говорил, что она была красива собою и настолько хороша, словно ее нарочно выдумали тоскующие, грустные люди себе на радость и утешение. У Розы были тонкие вьющиеся волосы темного цвета и большие младенческие серые глаза, освещенные изнутри доверчивой душой, а лицо у нее было милое, пухлое от тюрьмы и голода, но нежное и чистое. Сама же вся Роза была небольшая, однако крепкая, как мальчик, и умелая на руку; она могла шить платья и раньше работала электромонтером; только делать ей теперь нечего было, кроме как терпеть свою беду; ей сравнялось девятнадцать лет, и на вид она не казалась старше, потому что умела одолевать свое горе и не давала ему старить и калечить себя, — она хотела жить.