, конечно, чем по лестнице, но… Пожилая женщина пыхтела, стонала, обливалась потом, жаловалась на злодейку-судьбу и изверга-мужа, но скорость перемещения от этого практически не менялась.
– Розочка! – не выдержал наконец господин Орлович. – Не заставляй меня тащить тебя за шкирку. Поторопись, умоляю тебя!
– Неужели ты думаешь, Зяма, – простонала госпожа Орлович, утирая пот со лба кружевным платочком размером с доброе полотенце, – что нас с тобой не подождут? Эти милые молодые люди проделали бог знает какой путь, чтобы забрать нас из этого ада – почему бы им не подождать двух бедных больных стариков пять минут…
– Ты с ума сошла, Розочка!
Зиновий Самуэльевич безмерно любил жену, с которой прожил душа в душу без малого полсотни лет, и поэтому старался гнать от себя мысли, что ее милые чудачества, которых с возрастом становилось все больше и больше, не что иное, как признаки приближающегося маразма. Кому как не ему – профессору судебной психиатрии в престижном московском университете – было лучше знать его вкрадчиво-пугающую поступь. Поэтому он, как всегда, попытался объяснить все подруге жизни.
– Это же нацисты, Розочка! Настоящие нацисты! Они в лучшем случае засунут нас в концентрационный лагерь, а скорее всего…
Он оборвал себя на полуслове, едва не сболтнув лишнего. Но перед глазами так живо стояли те, давнишние, в черной форме, навсегда впечатавшиеся в память пятилетнего Зямы Орловича навечно. Что с того, что эти одеты в невыразительный камуфляж, на головных уборах нет черепов со скрещенными костями, а в петлицах – серебряных сдвоенных молний? Что с того, что изъясняются эти на демократичном и либеральном инглише, а не на каркающей нiмецькой мове, так похожей и одновременно не похожей на родной идиш? Люди в черном навсегда стали для маленького мальчика из Жмеринки символом смерти. А уж если в руках у этих «черных» автоматы и они не стесняются разрядить их очередью над головами мирных людей…
– Ты сумасшедший, Зяма… Тебе должно быть стыдно. Люди приехали, чтобы помочь нам… Ой, мы прошли наш номер! Зяма, куда ты меня тащишь? Вот же наш номер – тридцать два пятьдесят восемь.
– Ты ошиблась, Роза.
– Не мели ерунды, Зяма! Это у тебя склероз и провалы в памяти. Я отлично помню наш номер!
Память на цифры у бывшего главного бухгалтера действительно была поразительной, и с этим нельзя поспорить. Увы, давно уже лишь на цифры.
– Успокойся, Розочка, я знаю, куда тебя веду.
– Ты опять что-то придумал, – хихикнула госпожа Орлович. – Ты такой придумщик, Зяма! Куда же мы пойдем на этот раз?
«Бог мой, – горько подумал Зиновий Самуэльевич. – Теперь она возомнила себя юной девушкой…»
Против воли перед его затуманившимся внутренним взором всплыл образ юной одесситки-хохотушки: черные как смоль струящиеся кудри, ротик сердечком, тонкий, будто тростинка, стан… Когда это было? Дай бог памяти… Пятьдесят седьмой? Пятьдесят восьмой? Марик родился в шестьдесят первом…
Усилием воли он отогнал неуместные сейчас воспоминания: они были у цели.
– Да я же не войду сюда! – хихикала, будто и в самом деле восемнадцатилетняя девушка, госпожа Орлович. – Тут слишком тесно, Казанова ты мой! Может быть, все-таки пойдем в номер? Там такая удобная двуспальная кровать…
Но он, неутомимый, как муравей-трудяга, впихивал и впихивал дражайшую супругу в узкий, словно стенной шкаф, закуток между номерами – технологическую нишу, задуманную неведомыми архитекторами, чтобы спрятать от посторонних глаз водопроводные и канализационные стояки, а заодно – и прочие коммуникации, вроде силовых, телефонных, компьютерных и телевизионных кабелей. Неугомонный мастер на все руки, Зиновий Самуэльевич, просто обожавший заниматься всякого рода мужским рукодельем, подметил и изучил все это еще в «мирные» времена, воспользовавшись тем, что запирались эти «шкафы», как говорится, от честных людей. Кто бы мог подумать, что подобное знание пригодится, да еще таким образом?
Он успел вовремя: по плитке открытого коридора уже вовсю грохотали подкованные ботинки. Судя по раздававшемуся то и дело треску, солдаты не тратили время на поиски ключей: в филенку прикладом – всего-то делов.
«Странно, – подумал старик, поплотнее вжимаясь в рыхлый живот супруги. – Это же все не чужое для них. Война закончится когда-нибудь: так зачем же ломать хорошие вещи? Варвары…»
– Ты меня совсем задушил, Зяма, – недовольно заметила Роза Ефимовна, и Зиновий Самуэльевич поспешно зажал дражайшей половине рот: голоса раздавались совсем рядом, возможно, из их же, Орловичей, номера.
– Нет тут никого, – услышал он так, будто говоривший стоял прямо у него за спиной, и обмер от одной мысли, что произойдет, если «черный» решит проверить и эту дверцу. – Пойдем отсюда.
– Погоди, – голос второго звучал глуше. – Эти идиоты разбросали тут все свои ценности. Видал, какая славная цепочка?
– Мародерство – смертный грех, – напомнил первый.
Перебрасываясь шуточками и методично выбивая двери номеров, солдаты удалились. Когда их шаги совсем стихли, мокрый от пота мужчина наконец отпустил полузадохшуюся жену и осторожно выглянул наружу. Непосредственная угроза миновала, но он продолжал чувствовать некий дискомфорт. Не физический – упаси боже! Зудела совсем рядом и никак не давалась, будто надоедливый комар в спальне, некая мыслишка…
– Вот этого я от тебя совсем не ожидала, – госпожа Орлович изволили гневаться на мужа. – Что это за игры? Ты совсем выжил из ума, Зяма. Затевать какие-то прятки, особенно когда нас ждут…
– Это не игры, Розочка! Бог знает, что было бы, если бы они нас нашли.
– Что было, что было, – передразнила Зиновия Самуэльевича супруга. – У тебя паранойя, Зяма! Приличные молодые люди, отлично владеют английским языком…
– Английским? – поднял брови Орлович.
– Ну да! Что тут странного? Все приличные молодые люди сейчас изучают английский. Это модно и в жизни пригодится…
«Но не между собой же они на нем разговаривают! Они ведь арабы!» – хотел было сказать Зиновий Самуэльевич, но не успел.
Где-то от входа в отель, почти не страшные из-за расстояния, ударили частые выстрелы…
Майор Дженингс курил на пассажирском сиденье припаркованного у дороги джипа.
Он вообще-то терпеть не мог этой пагубной привычки, но что делать, если вонючие арабы понятия не имеют о дезодорантах и очень слабое – о личной гигиене. В машине стояло такое амбре, будто в ней находился покойник. Причем как минимум неделю. На солнцепеке. Надо признать, что египетские сигареты воздух тоже не очень озонировали, но все прочие ароматы перебивали весьма успешно.
Майор выбросил в окно окурок и вытянул новую сигарету из пачки, в который уже раз хмыкнув при виде изображенного на ней больного, умирающего от рака легких. Неплохая реклама! Интересно, что сказали бы американцы, вздумай табачные компании украшать свои изделия подобным образом? Борьба с курением борьбой, а бизнес бизнесом. В свободной стране каждый волен убивать себя любым способом, который сочтет приемлемым, что бы там ни твердили президент и Конгресс…
«Ты становишься старым брюзгой, Роджер, – одернул себя Дженингс. – Какая тебе разница? Ты ведь не заплатил за это сушеное верблюжье дерьмо в бумажке ни цента…»
Сигареты и обмундирование, провонявшее чужим потом и нещадно жавшее в плечах и под мышками, а еще автомобиль действительно ничего не стоили ни майору, ни американским налогоплательщикам, поскольку были трофеями.
Отряд Дженингса вчера ночью высадился из подводной лодки в паре миль от берега. Как же иначе? Приходится таиться, если Соединенные Штаты как бы в стороне от всей этой ближневосточной заварушки. Господа конгрессмены дают президенту согласие на объявление войны, лишь когда убедятся, что дело выигрышное. Как было с Ираком, например. Но ведь спецоперации это как бы и не война, верно?
Египтяне, всячески подчеркивающие, что они тоже как бы не воюют, ни в чем не ограничивали перемещение иностранных военных по своей территории. Но там армии США и других стран НАТО действовали в рамках «гуманитарных операций», в основном вывозя своих ротозеев-туристов, которых угораздило вляпаться чуть ли не в самое пекло медленно и неохотно разгорающегося конфликта, грозящего затопить кровью весь регион. Трудно прикрыть фиговым листочком гуманитарности три дюжины вооруженных до зубов головорезов, у которых на лбу написано: «Убийца». С тремя восклицательными знаками, розочками и финтифлюшками. Египтяне, еще несколько часов назад владевшие сигаретами, униформой и автомобилями, ставшими трофеями, например, ни минуты не заблуждались. Но что они, простые служаки, могли противопоставить «ребяткам» Дженингса? Теперь аборигены, наскоро присыпанные родным песочком, лежат неподалеку в неглубокой ямке…
Майор прикурил и, не затягиваясь, выпустил изо рта клуб дыма.
Честно говоря, приказ, который он получил перед отправкой сюда, несколько его озадачил. Но только в первый момент. Ему уже доводилось участвовать в подобного рода операциях. И зеленым еще сосунком-лейтенантом в далеком девяносто девятом году на Балканах, и несколькими годами позже – в Ираке, и совсем недавно – на русском Кавказе. Провокация – такое же уродливое дитя войны, как сбор трофеев, ошибочно именуемый некоторыми чистоплюями мародерством. Уродливое, страшненькое, но родное. Кровиночка. Трижды идиот тот, кто идет в армию, мечтая о том, что вся его служба будет состоять из парадов и приятных вояжей в разные экзотические уголки земного шара. И три тысячи по трижды – тот, кто уверен, что спецназ работает в белых перчатках. Извините, господа, но разгребать кровавое дерьмо в белых перчаточках несподручно. Не напасешься, понимаешь, белых перчаток. Так что приходится прямо так, ручками…
Дженингс оторвался от своих мыслей: по дороге, ведущей к морю, пыля, приближались два джипа. Возвращался отправленный на зачистку отеля отряд. Майор выплюнул недокуренную сигарету в окно, потянулся до хруста в тесноватом мундирчике и вычеркнул из списка в блокноте еще одно по-восточному витиеватое название. До завершения операции оставалось совсем немного.