— Я тут гулял, — сказал он, — прощался с этим местом. Вечером перебираюсь в монастырь. Возможно, сейчас я в последний раз гляжу на «Ла Алехандрию». Когда я строил ее в тридцать четвертом, Алекс был еще ребенком — лет трех-четырех, да? Я приводил его сюда, и мы вместе смотрели, как растет дом. Я говорил ему, что строю дом для него, что когда-нибудь он будет здесь хозяином. Люди в те годы были очень уверены в себе! Мог ли я думать, что этот дом умрет вместе со мной, и даже сына не будет, чтобы позаботиться о нем и обо мне?
Вот фонтан. Когда воздвигали статую Александра, Алекс спросил меня: «Это святой?» Мать научила его молиться. Я сказал, что нет, что святых вообще не бывает, только герои, и что статуя на фонтане олицетворяет героизм и гордое имя — Александр. Я учил его гордости. Этот памятник, говорил я мальчику, воздвигнут в его честь и в мою, в честь нашей семьи и нашего дома, в честь сыновей, других Алехандро, которые придут после нас. Я растил его в тени памятника, воздвигнутого во славу имени. Мудро с моей стороны, а? У греков было для этого специальное слово — hubris. Гордыня. Я был наказан за то, что сотворил кумира.
Когда погиб мой внук, я пришел в ярость. Я понял, что все еще поклоняюсь кумиру, языческому идолу по имени Алехандро, и что бог сокрушил его. Лежа в постели, я собирал все силы, чтобы восстановить этого идола, отвергнуть бога, сопротивляться, дать сдачи. Но бог сокрушил нас. Я потерял не только внука, но и сына. Но я веду честную борьбу. «Проклясть бога и умереть» — это не для меня. И я восстал с постели, чтобы пожать ему руку и вручить себя ему, себя — его раба до конца дней. Или я все еще мудрствую лукаво?
Может быть, я думаю так лишь потому, что хочу сохранить имя Алехандро Мансано еще на какое-то время, веря, что, покорившись, я удержу бога от нового удара? Боюсь, я безнадежный язычник. Для меня религия — сделка с богом… Вот почему я распорядился, чтобы сегодня вечером, когда я покину этот дом, фонтан разрушили, разбили на мелкие куски.
Его гости, протестуя, обступили кресло-каталку. Статуя превосходная, ее можно пожертвовать какой-нибудь художественной школе или музею, убеждали они его.
— Caracoles![106] Вы, молодые люди, недалеко ушли от друзей Иова. Вы обожествляете видимость. Они видели вину там, где была лишь воля божья. А вы видите искусство там, где есть лишь вина. И — нет, сеньоры! — под виной я понимаю не только идолопоклонничество, но и накопление мирских благ вопреки воле божьей. Возможно, накопленное богатство было столь велико, что навлекло на бедного Иова страдания. Но насколько же я был жаднее его на закате своих дней. Все это… и небеса в придачу! Вот бог и покарал меня. Ныне, посрамленный, я сам лишаю себя последнего. Фонтан должен погибнуть, и этот дом, и эта усадьба. Какой будет удар для моей семьи, когда она узнает… А вот и еще один посланец.
Подошла служанка и сказала, что сеньора Моника приглашает их к обеду.
— Carambolas![107] Я и забыл! Ведь вы оба, должно быть, умираете от голода. Но только, с вашего разрешения, Джек, Почоло, я пойду вперед, а вы пока подождите здесь. Стоять и ходить я могу, но мне трудно подниматься наверх, и не хотелось бы, чтобы вы, знающие, сколь я крепок, видели, как я еле ковыляю. Зато, когда вас позовут, вы найдете меня во главе стола с бутылкой шампанского.
Почоло и Джек пробормотали, что для шампанского день неподходящий.
— Чепуха! — отмахнулся старец. — В конце концов не каждый же день хоронишь сына! Или уходишь в монастырь.
Джек заметил, что отец Грегги Вирай тоже ушел в монастырь.
Старец только рукой махнул:
— Разве я не говорил вам, что мы с ним близнецы?
Мальчик-слуга покатил кресло к дому, пританцовывая в стиле диско. Джек и Почоло переглянулись.
— Скажи честно, — пробормотал Джек, — ты слышал когда-нибудь столь сложные объяснения ухода в монастырь?
— И тем не менее, — ответил Почоло, — причина может быть вполне проста.
— А именно?
— Искренняя вера и благочестие породили потребность в искуплении. Но такой человек, как дон Андонг, никогда не согласится, что все так просто.
— Он знает, что Алекс в тот день призывал священника?
— Собственно, насколько я слышал, именно это заставило старика подняться с постели. Когда ему сообщили, что Алекс пустил себе пулю в лоб, он продолжал лежать ко всему безучастный, словно для него это не новость. Но едва услышал, что Алекс, перед тем как покончить с собой, призвал священника, — что тут началось! Старик выкатил глаза, дико посмотрел на всех, а затем разрыдался. И сквозь слезы начал читать тот плач из Библии…
— «О Авессалом, сын мой, сын мой»?
— Да, и дальше. А когда успокоился, сказал, что хочет встать. Я думаю, он решил уйти в монастырь, чтобы во имя Алекса продолжить то, что сын начал своим телефонным звонком.
— Помнишь, как он встал перед Алексом на колени? — пробормотал Джек.
— Ну, тогда он был просто пьян.
— Нет, он, как ты сам сказал, жаждет искупления. Он считает, что был позором для Алекса, когда тот был мальчиком. Его гложет чувство вины. И может, Алекс не поторопился бы, дождись он отца Монсона.
— Может быть. Но знаешь, и телефонного звонка было достаточно. Старик понял это и поднялся с постели. Алекс позвал. Плохо, конечно, что он не дождался, но он позвал. Кстати, а что ты сделал с конвертом?
— Ничего. Он у меня в номере, в отеле.
— Так пойдем к тебе после обеда и на месте решим, стоит ли его вскрыть и прочитать письмо.
Из верхнего дома плут мальчишка пронзительно завопил, что они могут подниматься, и тут же чья-то рука оттащила его за ухо. Ему приказали сойти и проводить гостей наверх, а не орать им из окна.
Но даже слуги чувствовали, что величие дома сего поблекло, и теперь это не парадный зал, а рыночная площадь.
Белый продолговатый конверт был запечатан клейкой лентой. Почоло взвесил его на ладони:
— Думаю, тут не больше двух-трех страниц.
Он швырнул конверт на постель и уселся в кресло.
Джек вышел из ванной, застегивая брюки и глядя на конверт, белевший на голубом пододеяльнике.
Почоло нахмурившись смотрел на него:
— Ну?
— Мне кажется, нам не следует прикасаться к нему, — сказал Джек.
— Но ты же хочешь все выяснить. Разве не для этого ты приехал в город?
— А ты хочешь вскрыть?
— Если ты не хочешь, то и я не хочу. — Но Почоло казался раздраженным. — Послушай, Алекс писал для того, чтобы письмо прочли. Мы не нарушим никаких его тайн. Если это исповедь, значит, он хотел, чтобы ее предали гласности. Он ведь понимал, что так и будет, если конверт попадет в руки полиции.
— Тогда почему же ты утаил его, Поч?
— Он писал в смятенном состоянии духа, а глаз полицейских безжалостен. Я действовал импульсивно, зная, было бы ошибкой…
— Не слишком ли ты импульсивен для верующего?
— Я ведь не шутки ради, это вышло непроизвольно. Во всяком случае, я спрятал конверт потому, что считал: сначала ознакомиться с его содержимым следует друзьям — тебе и мне. Алекс мертв. В чем бы он ни исповедался, какая теперь разница?
— Его исповедь могла бы пролить свет на некоторые тайны.
— Хорошо, но пусть это произойдет не публично — а так бы и было, если бы мы передали письмо полиции. Хочешь, чтобы мы это сделали?
— Нет, — сказал Джек, боком садясь на кровать.
— Но черт побери, Джек, тогда что ты предлагаешь? Ты не хочешь, чтобы мы его открыли, хотя твоя миссия как раз в том и состоит, чтобы все выяснить. И не хочешь передавать его полиции. Тут я с тобой согласен. Разве семья Алекса, разве Чеденг мало страдали?
— Я думал не о Чеденг.
— Я что-нибудь сказал не так?
— Поч, у меня нет никакого желания знать, что в этом конверте.
— Но ты ведь не хочешь, чтобы узнала полиция.
Джек молча смотрел на конверт.
Почоло вскинул руки:
— И тебе будет все равно, если мы уничтожим конверт, так и не вскрыв его?
— Да, пожалуй, — сказал Джек, отрывая взгляд от конверта.
Почоло поймал его взгляд:
— Подумай как следует, Джек. Может быть, это твой последний шанс найти истину. Ты задавал много вопросов — возможно, ответы в этом конверте. Мы его открываем… и — да будет свет! Или мы его не открываем, и ты остаешься во тьме, терзаемый муками и искушениями. Что ты выбираешь?
— Не открываем.
— Уверен? — Почоло теперь стоял у кровати. — Не передумаешь? Считаю до трех. Раз! Два! Джек!..
— Продолжай.
— Три! Все. А теперь дай мне вон ту корзину для мусора.
Почоло сунул в урну измятые газеты и поджег их. Потом взял с постели конверт и поднес его к пламени.
— Ты не передумал, Джек?
— Я не передумал, Поч.
— О’кей. — Почоло бросил конверт в огонь. — Теперь все.
Они смотрели, как вспыхнуло пламя, потом медленно угасло, оставив только пепел. Почоло нагнулся, чтобы размешать его. Выпрямившись, он посмотрел на свой испачканный палец.
— Кучка пепла — вот все, что осталось от последнего письма Алекса. И теперь ты никогда не узнаешь, что в нем было, Джек.
Джек снова сел на кровать, на этот раз лицом к Почоло, все еще глядевшему в урну.
— Думаю, я уже знаю, Поч.
— Как? И что же?
— Ничего.
— Ничего? Алекс ничего не оставил в этом конверте?
— Ничего. Прежде всего, не оставлял он никакого конверта.
— Но там было его письмо.
— Нет, Поч. Насколько я знаю, в конверте ничего не было, кроме чистых листов бумаги.
— Тогда почему он просил передать его полиции?
— Он не просил.
— Но ведь ты сам видел, что было напечатано на конверте.
— Это не Алекс напечатал, Поч.
— Джек, что ты говоришь?
— Алекс не писал никаких исповедей и не оставлял для полиции никаких конвертов.
— Но я сам нашел его на кровати, и у меня есть свидетели — телохранител