двуного скота на Земле. Просто так уж мне везет. О, к моим услугам был широкий выбор полевых работников, ремесленников, учителей, домашних слуг, да кого угодного. Но единственными доступными рабынями помимо обычного набора флейтисток (основного товара для такого разгульного города, как Афины) оказались несколько жалких старых куриц, выдаваемых за прачек и домашних работниц, которые отдали бы концы на половине подъема по пути домой, и несколько опытных вышивальщиц, совершенно мне не нужных и слишком дорогих.
Я не знал, что делать. Можно было пару дней подождать новых поставок, конечно. Но это означало возвращаться домой с пустыми руками и выслушивать по этому поводу нытье, а затем снова тащиться в город и повторять все сначала. Буду с вами честен, я не большой дока в работорговле. Это лишний раз показывает, какую сомнительную, бесчестную жизнь я вел; но каждый раз при виде строя рабов и аукционера, вышагивающего вдоль шеренги с палкой в руке, я не мог не думать, что выпади кости чуть менее удачно — и стоять мне в этом строю, причем попутно возникало подозрение, что там мое место по праву и есть.
Поэтому пошло оно все в задницу, не отстану, пока не доведу дело до конца.
Я отправился в банк и взял письмо в их отделение на Делосе; отправил на ферму гонца с сообщением, что буду отсутствовать несколько дней, устроил лошадь в конюшне и побрел в Пирей, где выбрал один из кораблей, отправляющихся в Делос с послеполуденным отливом. Занятно было снова оказаться на корабле. Я твердил себе, что Острова отстоят очень далеко от Африки и Сицилии, и только совершенно необыкновенный шторм сможет сбить нас с курса и отогнать туда. Большую часть путешествия я провел, свернувшись в комок на носу — один из немногих случаев морской болезни, приключившихся со мной; удивительно, как хорошо мне, практически лишенному практики, удавалось болеть ею — поэтому я не особенно разглядывал Андрос, Тенос или южное побережье Эвбеи. По этому поводу я не особенно переживал и только порадовался, когда закричали «Делос!» и стало можно перебраться на что-то более надежное, чем палуба.
Если бы я знал, что такое Делос на самом деле, я бы остался дома. О, это вполне приятное место, если вас интересуют пейзажи и прочее, и к тому же здесь расположен известный на весь мир храм Аполлона, который едва можно разглядеть сквозь сплошную стену ларьков и лавок, торгующих керамическими статуэтками, жидким, как моча, супом из бобов и латука и средством от слепоты. Я не особенно предавался любованию видами: корабль, на котором я приплыл, задерживался здесь всего на ночь, чтобы наутро отправиться обратно в Пирей, и я был полон решимости вернуться на нем, если не найду другого, отплывающего еще раньше.
Не думаю, что на земле есть более людное место, чем Делос — даже включая Рим. И я абсолютно уверен, что нигде концентрация страданий, боли и унижения на квадратный фут достигает более высоких значений — опять-таки, даже если включить Рим. Меня не назовешь мягкосердечным, сочувствие — это роскошь, доступная только тем, кому не за что жалеть себя. Но Делос мне не понравился. На нем я стал дерганый, как кошка. Я постоянно ожидал, что на мое плечо вот-вот обрушится тяжеленная ручища или раздастся крик: вот он, хватайте его, пока он не сбежал! — после чего я окажусь на одной из этих платформ, в ошейнике, уши пробиты. Комплекс вины? Не думаю. Я бы назвал это выработанным за двадцать четыре года инстинктом, который говорил, что именно такие места наиболее опасны именно для таких, как я. И без сомнения, таких, как я, тут было полно, и никто из них покупок не совершал.
До самого горизонта простирались эти деревянные платформы, будто маленькие сцены или боксерские ринги, и на каждой — гурт людей, все разных форм, размеров, цветов и возрастов, и единственным, что их объединяло, были грубые железные украшения. Управление Делосом, должны быть, логистический кошмар — взять хотя бы поддержание запасов зерна на уровне, позволяющем накормить их всех, даже по рабской мерке. Вас изводит шум, запах и необходимость протискиваться между тесно стоящими людьми.
В любой день здесь, надо полагать, не меньше тысячи продавцов, и все они, разумеется, обладают мощным, хорошо поставленным профессиональным голосом и беспрерывно поют свои баллады с цифрами вместо слов, все одновременно. Вас будто укладывают на наковальню, а голоса обрушиваются на вас, как молоты, когда с полдюжины молотобойцев обрабатывают одну заготовку. Если бы я не провел несколько неприятных дней, чтобы добраться сюда, то поджал бы хвост и сбежал обратно на корабль, едва ступив на берег.
Но я не сбежал. Я шатался от помоста к помосту, пытаясь проявлять разумный интерес. Но как, по-вашему, должна выглядеть домашняя служанка с наилучшим соотношением цена-качество? Требуется ли нечто среднего возраста, приятное, тихое и спокойное, или нужна молодая и сильная, которая не износится через шесть месяцев использования? Высокая или низенькая, круглая или квадратная, гречанка или германка, или все это без разницы? И позволительно ли обращать внимание, что все они — люди, или это поломает систему и станет катастрофой для всей империи? Но уж конечно, ничего страшного не случиться, если я буду держать этот факт при себе.
Иными словами я чувствовал себя здесь совершенно не в своей тарелке. Глупо, я знаю. Аристотель или кто-то другой из великих сказал, что одни люди рождены, чтобы быть рабами, а другие — чтобы быть хозяевами. Звучит разумно. Но и эта система рушится в тот момент, когда такие чуваки, как я — совершенно ясно, к какой категории они на самом деле относятся — оказываются не с той стороны ограды. От этого система лишается всякого смысла и застревает, как телега на крутом склоне, и хоть ты тресни, дальше не едет.
В общем, я таскался туда-сюда между помостами, совершенно подавленный осознанием того, что не имею ни малейшего понятия, что мне надо делать, и испытывая небывалый прилив ностальгии по Филе, где можно тихо-мирно выколачивать дерьмо из земляных комьев моей тяжеловесной мотыгою, когда вдруг увидел знакомое лицо.
Инстинкт, инстинкт — разве это не доказывает, что он неистребим? Для меня знакомое лицо означает, что надо убираться отсюда со всей поспешностью, которая еще не вызывает подозрений. На сей раз, впрочем, мне удалось сдержаться — исключительно потому, что я успел связать лицо с именем до того, как инстинкт (в данном случае неотличимый от паники) врубился на полную мощь. Вместо того, чтобы бежать, я замер, как вкопанный, и медленно повернулся, чтобы убедиться, что это не воображение.
Нет, я был прав. У меня талант опознавать лица, едва задев их самым краешком глаза. Говорят, еще голуби способны на такое. Они могут отличить человека с пращой от парня, выгуливающего собаку, за полмили, глядя в противоположную сторону. Что ж, в таком случае я — почетный голубь.
Вопрос стоял так: почему злобная сука Бландиния, которую я последний раз видел в горящих трущобах Рима, стоит на платформе в Делосе, пока огромный лысый толстяк нагло лжет всему честному народу о ее добром нраве и покорности?
Что ж, думал я, не будет вреда послушать, поэтому подошел поближе и пристроился к толпе, укрывшись за спиной какого-то долговязого типа, чтобы иметь возможность посматривать на помост, не бросаясь никому в глаза.
Да, я лжец и всю жизнь был лжецом. Но бывает маленькая белая ложь, например: да, этот мул принадлежит мне; я унаследовал этот красивый посеребренный обеденный сервиз от тетушки — а бывает гигантское вонючее вранье — то, что толстяк нес насчет Бландинии. Послушать его, она была милой малюткой, рожденной в рабстве и воспитанной в тихом, уважаемом доме; продается по обстоятельствам непреодолимой силы. Пусть это послужит вам уроком: не верьте аукционеру, даже если он утверждает, что ваша мать была женщиной.
С первого взгляда, однако, нельзя было сказать, что толстяк кривит душой. Она не отрывала взгляда от земли, сплошь скромность, застенчивость и понурые плечики, и пощипывала разлохматившийся рукав тонкими, изящными пальчиками. Хотелось завернуть ее в теплое одеяло и кормить размоченным в молоке хлебом, как больного ежика; лишнее доказательство, что по виду ни хрена нельзя сказать о человеке.
Тут я подумал: ладно, а почему нет?
Некоторая часть меня не прельстилась этой идеей; вообще-то она была не против вскрыть мне башку и хорошенько вычистить ее от всякой чепухи, поскольку только полный идиот мог пожелать оказаться на одном континенте с этой кровожадной сироткой, не говоря уж о том, чтобы платить хорошие деньги, чтобы вернуть ее в свою жизнь после двух едва удавшихся побегов. Но другая часть говорила: это не может быть простым совпадением, боги притащили тебя сюда, чтобы ты мог ее купить. В пользу этого аргумента можно было сказать кое-что: ну что подвигло меня преодолеть все это расстояние, растрясти по пути все кишки, если я мог спокойно остаться дома, подождать месяцок и обзавестись замечательной домработницей, не покидая Афин?
Никакого разумного объяснения этому не было, я действовал под влиянием импульса — или какой-то бог вложил мне в голову идею именно с этой целью. Более того, к Бландинии у меня был счет размером с Эвбею, а навскидку я не мог придумать ничего худшего для женщины, чем роль личной прислужницы моей матери. На самом деле идея была настолько ужасна, что я поднял руку и выкрикнул цену, не успев даже подумать, что это я творю; а потом было слишком поздно отступать, потому что другие покупатели спасовали, а аукционер пропел: продана господину в заднем ряду, похожему на хорька.
Восемнадцать
Бля, подумал я, но что толку. С людьми, которые делают верхнюю ставку на делосском аукционе, а потом отказываются платить, происходят поистине ужасные вещи. Я уж подумал, не отпустить ли ее на волю, а то дать по башке и скинуть за борт на обратном пути. Никто ничего не заподозрит, если я так сделаю. Действительно, римские законы запрещают убивать рабов, даже своих, просто потому, что вам так приспичило. Но разве найдется эдил, который заподозрит чувака в убийстве рабыни, если указанный чувак только что заплатил за нее заоблачную цену? Нет, если я собирался убить Бландинию и провернул бы это это с самой минимальной осторожностью, то мне практически ничего не грозило.