Однако внутренний голос тут же заявил: не будь дураком, ничего такого ты не сделаешь, потому что ты не убийца. Он был совершенно прав. И это означало, что как только я передам кредитное письмо из банка Лаберия и получу свидетельство о праве владения, то буду обречен страдать от ее общества до конца своих дней. В чистом виде поймал волка за уши: если я отпущу ее, она тотчас же кинется рассказывать своим дружкам-разбойникам о том, что я жив — даже если я перепродам ее, она все равно может как-нибудь исхитриться и связаться с ними; а если я оставлю ее себе, то мне придется делить дом с невидимым скорпионом и ждать, когда гнусная тварь вонзит в меня смертоносное жало. Чудесное положение; и подумать только, чтобы угодить в него, я только что расстался с хорошими деньгами.
Писец аукционера подошел и уставился на меня так, будто я плавал у него в вине. Однако один взгляд на клочок пергамента в моих руках с печатью Гнея Лаберия мгновенное все изменил. Если это имеет значение, то на той печати изображен летящий Меркурий, который смотрит через плечо на свою чрезмерно развитую задницу. Тем не менее на любого писца она производила сногсшибательное впечатление. Он засеменил прочь, оставив меня дивиться собственной глупости до конца аукциона.
Затем я занялся бумагами — у писцов вызвало раздражение, что у меня, честного фермера, нет своей печати, и в конце концов один из людей аукционера одолжил мне свою. Не уверен, что это было совершенно законно, но мысли мои занимали другие материи, и я был не в настроении беспокоиться из-за мелочей.
А после этого мне не оставалось ничего другого, как забрать свою собственность.
Как я уже упоминал, кажется, ранее, это был не первый раз, когда я покупал человека. Но в тот раз, когда я приобрел двух сирийцев, все выглядело несколько иначе и больше напоминало обычный найм на ярмарке, чем вступление в права владения другим человеческим существом. Этих сирийцев я выбрал, осмотрел, все обдумал, отдал деньги и махнул рукой, и они спокойно пошли за мной, как хорошо обученные собаки. По дороге домой я поначалу не знал, как завязать разговор — и даже не был уверен, что они говорят по-гречески — но после того, как я сказал что-то насчет ускорения роста фенхеля, а один из сирийцев возразил — дескать, там, откуда он родом, это делают не так — беседа пошла, как по маслу. С мужчинам вообще проще беседовать. Всегда можно найти какую-нибудь общую тему — род деятельности или место, в котором побывали оба. В конце концов, мужчины работают (если они, конечно, не сенаторы и не богатые ублюдки), так что существует весьма высокая вероятность, что у них есть что-то общее; и никогда не бывает, чтобы две женщины не нашли, о чем поболтать; на самом деле главная сложность скорее в том, чтобы их как-нибудь заткнуть. Но когда дело доходит до смешанной компании, все оказывается очень сложно даже в самых простых случаях, а если добавить дополнительные ингредиенты — например, тот факт, что мужчина только что купил женщину, или что в прошлом из-за ее козней он едва-едва избежал смерти — совершенно неудивительно, что лед оказывается очень трудно разбить.
Когда не знаешь, что сказать — говаривала, бывало, моя старушка-мать, когда была трезвой — лучше молчи. Как и прочие жемчужины маминой мудрости, это полное фуфло. Чем дольше ты молчишь, тем хуже все становится. Я ничего не сказал, когда писец передал мне ее. Когда он вручил мне жалкую тряпичную сумку, содержащую ее единственную смену одежды, я только что-то буркнул — то обстоятельство, что он сунул ее мне, а не ей, не остался незамеченным никем из нас; когда он отвалил, я не знал, что говорить. Поэтому я ничего не сказал; я эдак поманил ее, как сирийцев в свое время, и пошел в сторону порта.
Что ж, она двинулась следом, как хорошо обученная собака; но собакой она не была (сукой — да, но не собакой); она была человеческим существом, платоновским лишенным перьев двуногим.
В голове у меня метались всякого рода дурацкие идеи. Я мог притвориться, что не узнал ее (ага, как же), или вести себя холодно и сурово, чтобы она боялась даже взглянуть на меня (да вот только я так же страшен, как салат из листьев цикория) — а может, стоило громко заговорить о погоде? Я прокручивал в уме все это дерьмо, когда она сказала:
— Гален.
Я обернулся.
— Да? — сказал я.
Она не смотрела мне в глаза.
— Гален, — повторила она. — Где твой друг? Я имею в виду Нерона Цезаря. С ним все в порядке?
Я не мог понять, что за этим стоит; казалось, ей важно знать, но она вполне могла прикидываться. И там не менее.
— Он мертв, — ответил я.
— Ох, — некоторое время она молчала, потом спросила, — Что с ним произошло?
— Утонул, — сказал я. — Во время кораблекрушения.
— Ох, — еще одна пауза. — Мне очень жаль.
— Нет, нисколько тебя не жаль, — ответил я раньше, чем сам это осознал. — Разве что тебе кажется, что утопление слишком хорошо для него. В любом случае, он мертв. Надеюсь, ты удовлетворена.
Довольно жестоко, да; но со мной такое бывает — становлюсь несколько резким в минуту неловкости. Да и вообще, с какой стати ее чувства должны меня беспокоить? Тем не менее я нашел нужным сказать что-нибудь еще, чтобы заклеить трещину, как говорится.
— Ну, — сказал я, — а с тобой что приключилось? В последнюю нашу встречу ты была свободной женщиной. Или ты и про это соврала?
Она довольно неожиданно для меня фыркнула.
— О да, — сказала она. — Некоторое время я была свободна. Но только в Риме действует закон, по которой собственность человека, который объявлен врагом народа, конфискуется казной, включая недавно отпущенных рабов. Мне двух дней не хватило до полной свободы, можешь представить?
— Никогда не слышал такого, — сказал я, просто чтобы не молчать. — Ну, звучит похоже на римские законы. Но погоди, — добавил я. — А причем тут враги народа? Твой старый хозяин — боги, как же его звали? Не могу припомнить.
— Лициний Поллион. Тот пожар, который вы устроили, нанес такой ущерб, что было назначено следствие, и каким-то образом они пришли к выводу, что его причиной была война уличных банд, а Поллион возглавлял одну из них. Поэтому меня схватили, и вот я на Делосе. Занятно, — продолжала она. — Когда Поллион вручил мне мои бумаги, я действительно думала, что свободна и безгрешна, а все проблемы позади. Могла бы быть поумнее, да?
Я ничего не сказал. Без сомнения, с ней обошлись несправедливо. Не учитывая даже того, что она родилась в рабстве и что там с ней сотворил Луций Домиций в детстве, у нее определенно были причины жаловаться на так называемое римское правосудие. Но с другой стороны, она виновата во многих смертях, причиненных по злобности нрава и алчности. Очень похоже на самого Луция Домиция, вам не кажется? Только он был скорее беспечен, чем жесток и жаден. Итог, однако, в любом случае один: ни его, ни меня, ни ее не назовешь приятными людьми.
— Как бы там ни было, — продолжала она, — похоже, для тебя все обернулось к лучшему.
— Не могу жаловаться, — сказал я. — Мне действительно для разнообразия повезло.
— Приятно слышать, — сказала она.
Мы долго шли в молчании. Уже на подходах к порту она спросила:
— Извини, но куда мы направляемся?
Разумеется, я же ей не говорил.
— В Афины, — сказал я.
— Ох.
— На самом деле, — продолжал я, — не в сами Афины. В Филу — это деревня неподалеку, в холмах.
— Я знаю, — перебила она. — Ты оттуда родом.
Мог бы и догадаться, что она все обо мне знает после этих ее тщательных расследований.
— Верно, — сказал я. — А теперь я туда вернулся. Это тебя устраивает? Или ты бы предпочла, чтобы я все продал и переехал в другое место?
Она, кажется, обиделась, Бог знает почему.
— Прости, — сказала она. — Я понимаю, что это меня не касается, я просто любопытствовала. Я ничего не имела в виду.
Я пожал плечами.
— Все в порядке, — сказал я. — Вполне справедливо, чтобы ты знала, куда тебя везут.
Она вскинула голову.
— На самом деле нет. Но ты явно новичок в этом деле, поэтому можешь и не знать. Ты не должен мне ничего говорить; я имею в виду, что мы могли подняться на корабль, сойти в него в незнакомом для меня месте, и я бы провела остаток жизни, сама не зная где, если бы ты нашел нужным меня просветить.
От этих слов мне поплохело, но я постарался это скрыть.
— В общем, — сказал я. — Мы направляемся в Филу. Это приятное место, если ты не имеешь ничего против простой деревенской жизни.
— Спасибо, — сказала она.
Я огляделся, отыскал глазами свой корабль и пошел к нему. При этом я вспоминал, что однажды сказал Сенека — на какой-то встрече или гулянке, или что там это было. Он сказал, что прежде чем купить раба, следует осмотреть его без одежды, голого. Покупая коня, ты просишь лошадника сдернуть с него попону, чтобы все рассмотреть — то же и с рабом, сказал он. Тогда я немного удивился, может, даже был немного потрясен, потому что Сенека, как правило, говорил с рабами так, будто они были людьми, и выслушивал их внимательно, вместо того чтобы приказать им заткнуться или попросту проигнорировать. Но как ни крути, он был римским сенатором. Если бы сенаторы не разговаривали с низшими по положению, им пришлось бы говорить только между собой. Для него раб, солдат, земледелец и даже римский всадник были примерно одним и тем же: человеческими существами, более-менее равными между собой, но ниже его.
Мы поднялись на корабль, я разыскал капитана и сказал — эта со мной; он спросил, почем, а я назвал ему сумму примерно раза в два меньше, чем я заплатил на самом деле, как мы всегда поступаем, а он сказал, что это неплохая сделка, а если мне потребуется немного уединения на обратном пути, он может послать человека завесить в трюме уголок, где у него сложены тюки с шерстью.
Откровенно говоря, до меня не сразу дошло, о чем он вообще.
Честное слово, эта мысль мне даже и в голову не приходила. Не то чтобы она не была красива, на манер ябл