— Любовь — злая штука. Кстати, вы бы не могли показать мне комнату Машеньки?
Плещеев поморщился:
— Там требуется ремонт. Обои отклеились, и вообще…
— Да ладно вам — такая история!
— Какой вы! Хорошо, в качестве исключения, как сыщику. Прошу вас. Только возьму в кабинете ключи.
Через пару минут, гремя связкой ключей разного калибра, Плещеев отпирал дверь в комнату несчастной жительницы этого дома, благодаря своей красоте ставшей яблоком раздора между соперниками — отцом и сыном.
Это была та самая комната, которую видел с улицы в своем сне Андрей Крымов. Детектив обошел обитель бесприданницы, скромную, но хорошо обставленную, как ни странно, в полной мере сохранившую дух того времени.
— И как все это не разграбили? — Он кивнул на старинный буфет с резным орнаментом, за стеклами которого хранилась посуда. — Большевики, я имею в виду?
— А его как раз большевики-комиссары и облюбовали. Вот кто любил помещичье добро: перины пуховые, столовое серебро. Позже, во время войны, тут жил посол дружественной Югославии. А после войны решили сделать краеведческий музей. Так он и дотянул со старыми мебелями до наших дней. А картины в подвалах обнаружили прямо под домом, среди прочего хлама.
— Буфет и впрямь красавец, — трогая искусную резьбу, заметил Крымов. — А что это за выщербина? — Он аккуратно провел пальцами по нижней раме высокой створки буфета. — На пулевое отверстие похоже…
— А это и есть пулевое отверстие, уважаемый Андрей Петрович.
Крымов обернулся:
— Да ладно? Это то, о чем я думаю?
Плещеев хитро сощурил глаза:
— Вопрос: о чем думаете вы?
— Не верю. Вот так, спустя сто двадцать лет?
— По преданию, это как раз та пуля, что убила Машеньку Черкасову, а потом угодила в буфет.
— Вот оно что. Я открою? Ключ-то в замке.
— Будьте так любезны.
Крымов провернул ключ и бережно открыл створки. Подвинул старинный фарфор, тщательно все осмотрел.
— А тут следа от пули нет.
— Вы очень внимательны. Он есть, я сейчас вам покажу. — Старик загремел ключами, нашел нужный, воткнул в замочную скважину правого ящика буфета, выдвинул его и, вытащив резную шкатулку, поставил ее на столешницу. — Антикварная шкатулка из ореха для писем и безделушек с расписной вставкой под эмаль на крышке. Вот смотрите, еще одно отверстие.
— Милая вещица. — Детектив взял произведение искусства в руки, долго рассматривал шкатулку, прикладывал ее к створке буфета, вновь рассматривал и прицеливался острым глазом опытного следака.
— Да, траектория совпадает. Вы правы. Но пуля только вошла в шкатулку. Задняя стенка цела.
— Именно так.
Шкатулка с пасторальной миниатюрой, чуть потрескавшейся, была заперта.
— Откроете? Уверен, у вас и от нее ключик найдется, а?
— Еще как найдется, — усмехнулся Плещеев, быстро нашел в связке крохотный ключ и отпер замок: — Пожалуйте, господин сыщик.
Крымов открыл шкатулку. Письма, старые открытки. Скорлупа грецкого ореха в причудливой и тесной серебряной оправе — тоже своего рода произведение искусства. Одна половинка — из чистого серебра, но с тем же «ореховым» рельефом.
— А это что за безделушка? — повертев скорлупу в руках, спросил Крымов.
Потряс у самого уха, но ничего не услышал.
— Безделушка, она и есть безделушка. Я так думаю.
— А что внутри?
— Если ударить молотком, можно и посмотреть. Но как-то жалко. Думаю, просто ореховая скорлупа в оправе. Чья-то причуда.
— Значит, пуля из пистолета графа остановилась в этой шкатулке. Тут закончилась ее кинетическая энергия, которую ученые еще называют живой.
— Выходит, что так.
— А графский револьвер сохранился?
— Два из трех его револьверов есть. Они в экспозиции. Это вы к чему?
— Отверстие от пули — по нему можно определить марку оружия. Что за револьверы были у графа?
— Французский револьвер «Лефоше»…
— Знаю такую марку, образца 1853 года.
— Верно. Трехлинейный револьвер системы «Наган»…
— Образца 1895 года — русская классика.
— Тоже верно. И третий, его упоминают только в письмах. Это итальянский револьвер «Бодео», образца?… — Старичок внимательно посмотрел на гостя. — Ну же?…
— Не помню, увы.
— 1889 года. «Солдатская модель» без защитной скобы на спусковом крючке.
— Да вы знаток оружия, Платон Платонович.
— Ваша правда, но только отчасти. Я посвятил долгие годы графскому роду Оводовых. Поневоле начнешь разбираться в разных вещах, которые ценил сам граф. В стрелковом оружии в том числе.
Крымов достал телефон, сделал снимки комнаты бедной Машеньки, прицельно сфотографировал легендарный буфет. И с особой тщательностью — пулевые отверстия в буфете, в шкатулке. А потом, уже в комнате графа, щелкнул и графские пистолеты. Для своей визуальной коллекции.
Вскоре они попрощались.
— Да, Платон Платонович, забыл спросить. Обувная фабрика, созданная Никитой Митрофановичем Рыковым, — что с ней стало дальше?
— В революцию отошла государству, там шили сапоги для Рабоче-крестьянской Красной армии. Но и после Гражданской войны фабрика продолжила работу. Шила ботинки «скороходы», называлась «Волжский скороход».
— Слышал о такой.
— Разумеется, слышали. В перестройку фабрику приватизировали, и помещения отдали под торговый центр.
— А потомки Рыковых сохранились?
— Есть один, — отчасти насмешливо заметил Плещеев, — спятивший кошатник Петр Семенович Рыков. В юности мы дружили, но потом насмерть разругались. У них, видите ли, в семье передавалось из поколения в поколение враждебное отношение к Оводовым. Это перенеслось на сам музей и тех, кто его опекает, посвятил свою жизнь Оводовым.
— На вас?
— Именно так.
— А-яй-яй. И почему?
— Видать, нехорошо они разошлись — Дмитрий Иванович Оводов и Митрофан Рыков. Я же не просто так сказал, что ушел слуга из этого дома с неприлично большой суммой денег. У нынешнего Рыкова, Петра Семеновича, есть огромный домашний архив, он же краевед у нас; но меня и моих учеников он к этому архиву на пушечный выстрел не подпустит.
— Стало быть, и впрямь вендетта?
Плещеев развел руками:
— Стало быть.
Крымов задумался:
— Да, и еще один вопрос. А где они, граф и Митрофан, похоронили пса, добермана Арчибальда?
— А в этом дворе и похоронили, — очень просто ответил Плещеев.
— Откуда вы знаете?
— Из писем, конечно. Напротив домовой часовенки, так было написано в одном из писем графа своему поверенному Астапову. Даже не представляю, как переживал граф, случайно или нарочно застрелив любимого пса, который пытался остановить его, защитить Машеньку Черкасову.
— И где эта часовенка, интересно? — спросил Крымов.
— Из этого окна она видна, — Плещеев махнул рукой, — идемте, Андрей Петрович. — Они подошли к окну. — Вон она. — Директор музея кивнул за окно, на осенний дворик и широкий газон с тополем. — В революцию из нее склад сделали, иконы забелили, ну а когда усадьбу стали реставрировать, то и часовенку привели в порядок. Даже росписи на стенах удалось спасти и восстановить.
— Интересно, где он похоронил своего пса? — задал риторический вопрос Крымов.
— Где-то в районе этого газона, я думаю, — пожал плечами директор. — Собачью могилу мы искать не стали, каюсь.
— Логично, — заметил детектив. — Увидимся, Платон Платонович!
3
Выдавать себя за другого человека Андрей Крымов научился сразу после того, как уволился из органов и перешел на вольные хлеба. Приобретая много имен, ты открываешь и много характеров в самом себе, обретаешь новые черты своей натуры.
Главное — не заиграться.
Адрес и телефон Петра Семеновича Рыкова он узнал у друзей в Управлении МВД и скоро уже звонил пожилому краеведу. Андрей Крымов представился журналистом, который изучает жизнь известных дореволюционных предпринимателей, знаковых, так сказать, личностей. Краевед с радостью согласился с ним встретиться.
Рыков, мощный старик-тяжеловес, полная противоположность щуплому Плещееву, тоже жил в старой части Царева, в дореволюционном доме. Недаром Платон Платонович назвал его кошатником: тут был целый зверинец. Острый запах сразу ударил в нос. По квартире Рыкова лениво ходили взад и вперед кошки и котята, две лежали на полках, две на подоконнике. Всего Крымов насчитал штук десять-двенадцать.
— Котеночек не нужен? — едва гость прошел в гостиную, между прочим спросил пожилой хозяин в старом халате. — Два помета в этот раз — многовато для меня одного. Все — красавцы.
— Увы. Я часто бываю в разъездах, а так бы с удовольствием обзавелся.
— А я вот домосед, — объявил крупнокалиберный хозяин.
Одна кошка, трехцветная, самоуверенная, с наглым прищуром, развалилась на столе, среди книг и бумаг.
— Это Зорька, мать племени, — сказал Рыков. — Она с характером, может и цапнуть.
— Уважаю. Привет, Зорька, привет, племя, — поздоровался Андрей с очаровательным зверинцем.
Кошкам было не до него.
— Чаю?
Крымов оглядел общий беспорядок, в котором главными санитарами леса были, несомненно, животные, и сильно засомневался.
— Пожалуй, нет. Только что отобедал.
— Так что вас интересует? — когда они сели в кресла, разделенные журнальным столиком, спросил хозяин.
Крымов достал из кармана диктофон, включил его и положил между ними на старые журналы «Вокруг света».
— Биография вашего знаменитого предка — Никиты Митрофановича Рыкова, фабриканта. Как ему досталось такое богатство. От отца, конечно?
— От отца ему достались только обувные лавки, а вот фабрику он создал своим умом и предприимчивостью. Плюс отцовские деньги.
— Значит, Митрофан… как по батюшке вашего предка?
— Пантелеевич. Митрофан Пантелеевич Рыков.
— Значит, Митрофан Пантелеевич Рыков был сапожником?
— Я бы так не сказал, — отрицательно покачал головой Петр Семенович. — Он любил чинить сапоги, это правда. Хобби. Был изначально мажордомом известного в Цареве графа Оводова, Дмитрия Ивановича, служил ему не за страх, а за совесть. — Его тон стал подозрительным. — Вы об Оводове тоже будете писать?