Незнакомый господин старался придать своему трескучему голосу выражение мягкого сожаления:
– Прошу прощения, но мой долг заставляет задать господам несколько вопросов. Всего лишь формальность! Но, судя по показаниям свидетелей, нельзя исключить попытку самоубийства.
Габриель почувствовала, как возмутился Эрвин, что ее сочли способной на самоубийство.
– Но это ведь бессмыслица, вопиющая бессмыслица!
Господин вежливо заметил:
– По наблюдениям одного очевидца, дама, как слепая, долго бродила у перекрестка, а потом побежала прямо под колеса автобуса.
Эрвин, терзаясь и мучаясь, причитал:
– Вздор, совершеннейший вздор! Никакой логики!
Незнакомый господин тоном служебного соболезнования осведомился:
– Сколько времени ваша сестра находится в Берлине?
Эрвина, казалось, охватила суетливая разговорчивость:
– Совсем недолго! Вчера рано утром, в семь пятьдесят, она приехала из Австрии поездом через Пассау. К сожалению, случилось недоразумение. Моя сестра послала телеграмму, а я, при той суете, в которой вынужден жить, день и час прибытия прочел неверно. Я ошибся. Поэтому вышло так, что меня не оказалось на вокзале. Я страшно испугался, а потом было слишком поздно. Вы должны знать, господа: Габриель… моя сестра… очень восприимчива ко всему внешнему… я имею в виду… тонкая, чувствительная женщина, слишком расположенная к восторженности. О боже, мы ближе друг другу, чем просто брат и сестра. Мы с детских лет были хорошими товарищами. Она всегда была моим добрым ангелом, ангелом-хранителем, до фанатизма даже. И это – в то время, когда никто в меня не верил… Ах, что я вам тут рассказываю, боже мой, боже мой…
Эрвин замолчал, бросил на Габриель взгляд, полный ужаса, и лицо его исказилось, будто он хотел заплакать и не мог.
– И вот… это ужасное несчастье!
Незнакомец посмотрел в свой блокнот:
– Ваша сестра заказала номер в отеле «Австрийский двор».
Эрвин вытер лоб и затараторил еще быстрее, так что Габриель прилагала все усилия, чтобы не пропустить ни слова.
– Да! В таком дешевом отеле! Это так странно! У нас хватило бы места. Наша квартира очень велика. Хотя она принадлежит моей жене. Но это же все равно. Тут целая куча нелепостей. Хотя бы это проклятое воскресенье! У нас – то есть у моей жены – бывает по воскресеньям много гостей, друзей, художников. Беседуют об искусстве, музицируют. Ни моя жена, ни я не ожидали встретить Габриель… мою сестру…
Габриель услышала тихий голос профессора:
– Произошло ли между вами какое-нибудь… недоразумение?
Оскорбленный, Эрвин ответил:
– Совсем нет! Как вы могли такое подумать, господин профессор? Какое еще недоразумение? Была просто небольшая неразбериха. Я был несколько ошарашен, захвачен врасплох, когда Габриель возникла передо мной. Когда испытываешь неожиданное удовольствие, лицо становится глупым. А ведь у моей сестры было полное право на безумнейшую радость свидания. Мы же много лет не виделись. Теперь я в этом глубоко раскаиваюсь. Внезапно оказываешься друг против друга, а многие годы… Что вы говорите, господин профессор?
Профессор ничего не говорил.
Эрвин нервно обернулся к незнакомцу:
– Зачем такие крайние предположения? Объясните мне, в чем причина ваших коварных приемов? Мы вчера вполне мирно побеседовали… Моя жена, естественно, еще меньше была подготовлена к ее посещению. Вы же знаете, каковы женщины! Другой мир! Ревность к настоящему, существующему! Ревность ко всему прошедшему! Стоишь между ними… Но я говорю и говорю. А там лежит она…
По голосу профессора Габриель почувствовала, насколько глубоко он проник в ее судьбу.
– Ваша сестра замужем?
Почему так торопливо заговорил Эрвин?
– Вдова, господин профессор! Он три недели назад умер. Надворный советник Август Риттнер, высокопоставленный чиновник, приличный человек, только, увы, на двадцать пять лет старше ее. При более благоприятных условиях я согласился бы с этим браком, который, впрочем, был вполне счастливым, ни в коем случае не вынужденным.
Эрвин прислонился к стене, будто его охватило головокружение, и закрыл глаза:
– Такова жизнь, господа!
Незнакомец, не отходя от двери, безучастно-деловым тоном вставил, вопреки волнению Эрвина:
– Ваша сестра не провела вчерашний вечер в вашем обществе.
– Вот именно! Она обещала, что останется на ужин, и вдруг исчезла.
– Ваша сестра вчера ночью в сопровождении одного господина присутствовала на финише шестидневных гонок.
Эрвин в глубоком изумлении взглянул на незнакомца:
– Но я об этом и не догадывался. Сам я никогда не видел шестидневных гонок.
В голосе следователя уголовной полиции угадывалось наслаждение от перечисления фактов.
– Несчастный случай произошел в восемь тридцать утра. В пять часов ночи даму видели в вокзальном ресторане возле зоопарка.
Рука Габриели почувствовала напряжение гнева в руке, что щупала ее пульс. Гнев прозвучал и в вопросе ассистента:
– Ваша сестра впервые в Берлине?
Эрвин ответил тихо, словно защищаясь от упрека:
– Она молодой вышла замуж и поэтому очень редко выезжала из Зальцбурга.
Ассистент произнес твердо и ясно:
– Господа, я не считаю неправдоподобным, что больная слышит бо́льшую часть того, что здесь говорится. Кроме того, совершенно бесполезно делать предположения о различных отношениях и причинах тех или иных поступков. Никому это не поможет. Есть много оснований для самого невероятного. Впрочем, я сам родом из маленького австрийского городка и оказался однажды утром на перроне вокзала… Поймите меня правильно! Уличное движение само по себе не опасно для приезжего, если только он сам…
Ассистент умолк, будто не надеялся, что его поймут. Он пробурчал себе под нос:
– Во всяком случае, уличное движение в Лондоне намного оживленнее.
Вдруг он схватил ее руку, наклонился и прислушался.
Сквозь закрытые веки Габриель видит многозначительный взгляд профессора – тот смотрит на ассистента. Затем, будто по тайному сговору, ассистент громко произносит:
– Если господин профессор распорядится, я введу инъекцию.
Профессор застегивает пуговицы мехового пальто и приказывает с грубоватой прямотой:
– Прошу господ покинуть помещение!
Габриель ничего больше не видит.
Но она слышит возле себя короткие всхлипы. Она знает, что это Эрвин встал около нее на колени. Она знает, что он плачет. На своей бесчувственной руке она ощущает его поцелуи и слезы. Ее руку он держит как раньше, как прежде, как всегда, он сжимает и давит ее, лакомится ею, как сладким плодом.
Но Габриель тоже держит Эрвина за руку. Это ей удалось. Все чуждое растаяло. Годы рассеялись. Она снова обрела брата. Она может отвести его домой.
Но ни к дому, ни к саду дороги нет. Ей нужно пройти по дну озера. Нежно смыкается над нею свод прохладной воды. Божественно легко дышать в зеленовато-синем пространстве. Ей так хорошо здесь, что она не помнит, когда отпустила руку Эрвина.
В глубине она видит бабушку. Женщина торопится, и Габриели нужно поспешить, чтобы не остаться без проводника. Ей еще недостает ловкости, чтобы свободно передвигаться в этой стихии. У бабушки мало времени, она нетерпелива. Габриель слышит издалека ее зов:
– Иди скорее; наконец-то я расскажу тебе о твоей жизни!
1927
Стесненные обстоятельства
Хуго исполнилось одиннадцать, когда в воспитании его возникло междуцарствие, вызванное двумя особенными обстоятельствами. Во-первых, внезапно покинула дом мисс Филпоттс; во-вторых, что гораздо важнее, Хуго заболел скарлатиной и сразу после нее – дифтерией. Эта опасная неприятность, приковавшая его на несколько недель к постели, вместе с жаром лихорадки принесла также радость необузданных мечтаний.
Только из страха перед детскими болезнями изнеженного мальчика не пускали в школу; он учился дома. Вопреки горькому опыту, доказавшему, что от судьбы защиты нет, перепуганные родители оставались в нерешительности относительно дальнейшего воспитания Хуго. По крайней мере одно было ясно: несколько недель бледному ослабевшему ребенку нужно отдохнуть от всякой работы и занятий. Поэтому не опытный в педагогике гувернер или педантичная англичанка наследовали мисс Филпоттс, а фрейлейн Эрна Тапперт, принятая воспитательницей по обычному газетному объявлению, которое произвело на мать Хуго благоприятное впечатление. Против фрейлейн Тапперт говорило, казалось, то обстоятельство, что она была соотечественницей и в объявлении не представила сведений о знании иностранных языков; за нее говорил сданный экзамен на право преподавания, а также прекрасные светлые волосы, восхитившие милостивую госпожу при первом же знакомстве. Тогда стричь голову не вошло еще в моду, и пышные густые светлые волосы были знаком преданной и деятельной души. Поэтому в глазах благородной дамы тяжелые золотистые узлы Эрниных волос служили доказательством нетронутой добродетели, гражданской благонадежности и безупречной нравственности.
Фрейлейн Эрна вселилась в комнату рядом с детской. Детская была чрезвычайно просторна, светла и содержалась в сияющей чистоте. Покрытый каучуком пол, сверкающие гимнастические снаряды, массивная школьная парта и доска, встроенные в стену шкафы, белая мягкая постель – все это производило такое впечатление, будто в помещении этом гигиена, искусство воспитания и роскошь слились воедино, дабы из благословенного ребенка по всем правилам создать образцового, совершенного человека.
Видимо, владельцы дома принадлежали к числу тех избранных, которых приметы времени касались лишь для того, чтобы послужить темой серьезного разговора. Судьба их текла за такой крепкой запрудой, что о бурных наводнениях они знали только понаслышке. Тяжелые капли горькой полыни времени просачивались сквозь сотню все более частых решет, а затем ароматной водяной пылью оседали в сознании этих счастливцев, в коем горечь ее в виде благородных убеждений приправляла их жизненные суждения.