волов. Женщины, даже матроны, не носят, кажется, под своими пеплумами иной одежды, кроме нежных рубашек из тонкого шелка или дорогой материи, сотканной из волокон растений с крупными цветами, таких как кувшинка и лотос, плавающих по ночному зеркалу озер. Солнце – яркое, и краски пылают. Между множеством лавок прогуливается гомонящая толпа. На столах, свесив вниз перерезанные шеи, на красиво разложенных листьях латука и толстых стеблях петрушки лежит редкая дичь и домашняя птица. На лотках манят взор изящные стеклянные изделия со всей страны, животные и растительные эссенции в больших графинах и крохотных флакончиках. Торговец разбивает один флакон, и тотчас распыляется и испаряется пьянящее резким запахом масло, так что толпа разражается возгласами одобрения и топает ногами от восторга. Видно кишащую людьми карусель, помост, где труппа актеров, танцоров, заклинателей змей и провидцев готовится к выступлению. С первого взгляда ясно, что эта труппа большей частью состоит из иудеев, пришедших по широкой дороге через Ливан. Они бранятся друг с другом. Только трое заклинателей змей держатся особняком и молчат. Они принадлежат к другому, очень смуглому народу.
Стойте! Гром множества литавр. Шествие. Жрецы в желтых паланкинах проносят большие пурпурные знамена. Народ сильно напирает. Я не смотрю на колонну. Я даже хочу отвести взгляд от Сидона, к югу, к горной стране, к бедной полупустынной стране, где бунтовщик против первоначальной гармонии, Яхве, терпит ныне притеснения. Пойдите туда и скажите мне, где вы и что видите.
Давно уже я не замечал лица и фигуры доктора Грау. Догоревший огарок восковой свечи внезапно вырос и превратился в огромный, безжалостно палящий шар Солнца.
Не знаю, сообщил ли я мои впечатления и переживания тому, кто послал меня в эту страну, еще во сне. Позже Грау знал все.
Солнце жжет, пот течет со лба. Я иду вприпрыжку в толпе пилигримов по желтой, будто вареной улице. Нас более сотни мужчин. Наши бороды серы от пыли. Притом одеты мы в тяжелую дерюгу из шерсти, в черную и белую полоску, а через плечо перекинуты плащи с обтрепанными косматыми краями. Тяжелые мягкие капюшоны давят на головы. Справа и слева от улицы, по всей видимости, тянется пустыня. Все же я сразу замечаю, что эту страну постигла засуха, речной песок запорошил сожженные ивы – их желтый песчаный мех способен обмануть глаз.
Мы проходим мимо омертвелых рощ из оливковых и лимонных деревьев, высохших ручьев, в которых находим еще признаки травы, мимо покинутых глиняных хижин. Мы идем все дальше, глотки высушены жаждой, языки шевелятся в ножнах пыли. Мало живых людей встречает нас на этой улице. Кое-где – погонщик верблюдов со своим животным, повозка с пустыми мешками, шатающийся нищий.
И зловещее множество трупов людей и животных, высохших или еще раздувшихся, лежит в ямах.
– Долго еще?.. – спрашиваю я на незнакомом языке: голос мой цепью заднеязычных и глухих гласных повисает в воздухе.
– До полудня, – слышу я в ответ. Мы идем дальше, все дальше, иссохшие, хрипло дыша.
Вдруг чей-то голос начинает причитать: «О Боже, Боже, Боже, что Ты сделал с нами?»
Раздается сотня голосов, все мы причитаем, и наш жалобный вопль пляшет на плечах взвихренной пыли. Кто-то кричит: «Проклятье Самуилу, что уступил унизительным тщеславным просьбам и помазал царя над Израилем!»
Другой: «Проклятье этой клике князей, властителей и иноземных льстецов, что призывают нас стать язычниками!» Третий: «Мы не хотим, не хотим быть такими, как эти язычники-иноземцы!»
И этот призыв звучит как строевая песня! Нам становится веселее; чахнувшие, шаткие тела набираются сил, наша походка становится ритмичной, горячие пятки бодро топают по дороге: «Не хотим быть как язычники, как чужаки, как чужаки-язычники!»
Мой сосед, старик, задыхающийся от пения, говорит мне: «Как нам предсказано было, так и вышло!
Он забирает сынов наших и сажает их в боевые колесницы, делает их всадниками, а иных, самых благородных, – гонцами перед своими четверками и шестерками коней!
А дочерей наших заставляет смешивать мази, кухарничать во дворце и печь пироги!»
Кто-то из заднего ряда перебил старика: «Не он, не Ахав – злодей!» Его прерывают яростные голоса: «Горе ему, жокею, хлыщу, лакомке, павлину, неженке, онанисту и сластене, горе царю!»
«В стране ничего не осталось, кроме рощ, где они приносят в жертву голубей!» – «Ха-ха, бассейны да фонтаны иссякли у них – желтых жрецов, лжецов!» – «Огонь, хвала ему, да истребит их!» – «Их и их бога Солнца и мух!» – «Поистине бог Солнца превратил все у нас в пустыню!» – «Проклятие Солнцу, злому, злому Солнцу!»
Меня пригибает в земле. Мы валяемся в пыли. Сотни рук тянутся к небесам. «Проклятие, проклятие Солнцу, богу мух!» И снова идем мы, безмолвные, задыхающиеся, дальше. Я слышу позади голоса: «Не в Ахаве зло – в Иезавели!»[151] Мы останавливаемся. Мужчины дрожат от возбуждения, когда слышат это имя. Они повторяют: «Да, в ней… в Иезавели!»; «Господи, ты поразил нас иноземкой!»; «Долой царицу!»; «Долой ее вместе с сидонскими проститутками!»; «Что с нашими пророками, с нашими святыми мужами?»
Это последнее восклицание обрывается, будто кому-то перехватило горло. Все зажимают себе рты руками.
«Тихо, тихо, тссс…» – бормочут некоторые.
«Они надежно спрятаны от надушенной гадины!»
Вдруг один пилигрим, почти еще ребенок, кричит: «Самария!»
Вдали виднеется город. Большие белые купола прячутся в рощах и парках. Здесь ландшафт не так жестоко опустошен солнцем. Мы даже проходим маленькое озерцо, которое съежилось до вонючей трясины посередине жирного венка из камыша и тростника, но все-таки это вода, вода! Многие из нас не могут совладать с собой, бросаются туда и начинают жадно черпать горстями грязную жижу. Старики крепко держат их за пояса, бранят и проклинают: «Не пейте, вы, сыны Баала, малодушные! Вы пьете чуму, вы прокляты! Не видите разве навозных мух на тине? Не пейте соки мертвых крыс и мочу Сатаны!»
Ужаснувшись, возвращаются испуганные странники в колонну. Кто-то кричит: «Чуму на Иезавель!»
Мы бредем дальше. Солнце в зените. Улица все оживленнее. Повозки, запряженные изнемогающим от жажды скотом, скрипят рядом. Бичи свистят по лопающимся крупам животных, тяжело ступающих в жужжащей туче слепней.
Отряд лучников в рваной одежде возвращается с учебного стрельбища. Трое музыкантов – один с четырехструнной арфой, другой с инструментом вроде волынки, третий с тамбурином – играют на обочине. Вместе с ними одноглазая старуха, спутанными волосами встряхивая свою высокую шапку с колокольчиками, поет непристойную уличную песенку, по словам и мелодии которой я сразу понимаю, что сочинена она не в этой стране, а прибыла с Севера или даже из-за моря. В ней бесстыдно рассказывается о женской менструации.
Несколько дальше сидит помешанный, который, разорвав на груди одежду, черпает из стоящего рядом горшочка пепел горстями и осыпает им голову.
Он вращает глазами и монотонно напевает, почти блеет:
Увидел я лик его.
Трижды позвал он, хвала ему:
Гераз, Гераз, Гераз!
Трижды позвал он меня: отрок мой,
плохо ты кормишь противень, ковш,
совсем забыл жертву мне приносить.
Побью я тебя и дом твой сожгу,
чтобы и впредь ты глазами вращал.
Ты и весь дом Авраамов.
Мы идем дальше. Все выше сверкающие на солнце купола Самарии, все оживленнее – улицы. Навстречу нам движется паланкин на плечах четырех бритых слуг – первых безбородых мужчин, которых мы видим. Сидящий в паланкине – тоже без бороды, лысый и тучный. Он, вероятно, евнух и одет в ядовито-желтую столу. Грудь его татуирована священным иероглифом. Два сухощавых, в желтых одеяниях, жреца следуют за ним, ритмично обмахивая его опахалами. Гордо, неподвижно, с закрытыми глазами сидит он, спрятав руки под платьем.
Завидев его, мы втягиваем головы в плечи. Однако едва он минует нас, вслед ему несутся проклятие за проклятием. «Посмотрите-ка на откормленный шлюхин послед!»; «Взгляните на жреца заклятого Врага!»; «Видите этот помет злых звезд?»; «Солнце наделило его лысиной и вонючей бесплодной кровью, а луна, матерь его, – житом, что глаза ему залепило!»
Все ближе мы подходим к городу. Видим уже толчею перед воротами. Нас обгоняет кавалькада. Крики, визгливый наигрыш рога, звон уздечек и блеск брони. Впереди – мужчина с разлетающимися рыжими волосами, в красном плаще, в белых узких рейтузах и красных сапогах со шнурками.
Вонзаются шпоры, вперед рысью, топот – и мимо! «Слава царю!» – кричит самый юный из пилигримов, тот самый, что первым увидел Самарию.
«Чтоб тебя проказа разъела!»
Какой-то верзила бьет его по затылку.
Мы – за воротами.
Сразу нас окружает толпа продавцов воды и лимонада. Начинается бешеный торг.
«Возьми мою воду! Она начерпана из ручья Иезавели, из фонтана дворца, охотничьего замка в землях племени Гада, никто другой не вхож туда, кроме меня! День пути я потратил, чтобы принести эту воду! Серебряный шекель за три налитые кружки!»
«Возьми мой лимонад! Он лжет! Его вода застоялась, она затхлая, как щелочь дубильщика! Выпей сладкий сок арбуза! Господь тебя благослови! Ты избегнешь лихорадки и впредь не заболеешь!»
Я выпиваю тепловатую, противную жидкость, хотя и не сильно хочу пить, – я ведь страдаю не совсем так, как они…
Едва я отпил этой воды, как до того столь ясные образы спутались передо мною; будто оглушенный, я ничего не могу понять. Но я слышу голос доктора Грау, побуждающий меня ступать тверже.
«На гору Кармель, на Кармель!» – слышу я все время.
Запах пота многих тысяч людей вокруг меня!
Пыль, пыль, пыль!
И все-таки мало-помалу у меня возникает такое призрачное чувство, будто я стою на сцене в отведенном мне месте среди хористов. В душе моей высоко вверху будто парит ястреб, являющийся сознанием другой действительности. Я – все еще пилигрим в толпе негодующих, скрежещущих зубами, проклинающих всех и вся, стоящих в сторонке пилигримов. Я догадываюсь, что мы отправлены сюда по тайному поручению. По-видимому, многие из нас принадлежат к посвященным и доверенным лицам. Мы избегаем толпы; в тенистой чаще мы стоим, тесно прижавшись друг к другу, но так, что можем отчетливо видеть большую поляну посреди священной рощи. Эта поляна – огромный, тщательно выстриженный в траве рисунок, который медленно выгибается вверх. Все дорожки, посыпанные гравием и расходящиеся лабиринтом по густому ухоженному парку, исчезают в траве.