– Что она тебе сказала?.. Она еще явится?.. Это было в последний раз?.. Надо ли тебе еще приходить к Гроту?..
Бернадетта с обычной готовностью отвечает:
– О да, она еще явится. Но к Гроту мне больше приходить не надо…
– Тебе больше не надо сюда приходить?
– Да нет же, когда она вновь явится, тогда мне надо будет опять прийти к Гроту.
– А когда она вновь явится?
– О, об этом она даст мне знать, – отвечает Бернадетта таким тоном, словно речь идет о ком-то уехавшем ненадолго и собирающемся известить о своем возвращении письмом.
– А каким образом она даст тебе об этом знать? – спрашивает Бернарда Кастеро.
– Этого, тетя, я не знаю сама.
Бернадетта преисполнена блаженством. Именно благодаря передышке, которую Дама дает ей и себе, на нее нисходит покой, который есть не что иное, как спокойное созерцание сбывшейся радости. Великие две недели истощили силы Бернадетты. Ясно, что Дама предоставила ей эту передышку, чтобы она могла собраться с мыслями и вкусила плоды этих дней. Передышка ей очень кстати, чувствует Бернадетта. У Дамы есть дела где-то еще. Наверняка она тоже устала от частого появления на людях. Бывают же разлуки во благо, даже для преданно любящих, ибо и любви нужно какое-то время, чтобы передохнуть.
На площади Маркадаль и в узких окраинных улочках Лурда праздник двадцатитысячной толпы отдается весьма ощутимым эхом. Запасы съестного и напитков угрожают вот-вот истощиться. Казенаву приходится послать подводу в Тарб, чтобы доставить в город несколько бочек вина и кое-какие продукты. Владелец кафе Дюран вынужден взять прямо с улицы дополнительного официанта. Перед трактирами выстраиваются очереди жаждущих еды и питья. Деловые люди Лурда, как прогрессивного, так и консервативного толка, начинают ощущать привлекательность Дамы из Массабьеля.
На обратном пути свита окружила Бернадетту плотным кольцом, а то бы любовь бигоррских крестьян разорвала ее на части. Каждый бы хотел обнять ее и прижать к груди. Лишь с величайшим трудом ей удается проскользнуть домой в кашо. И только тут выясняется главное событие дня, так как Бернадетта вначале не придала ему никакого значения. Мать Антуана Николо спрашивает ее:
– Дама так и не назвала тебе свое имя?
Бернадетта погружается в раздумье. Потом начинает рассказывать:
– Вслух я не спросила. Но она почувствовала, что я мысленно ее об этом спрашиваю. Тут она вдруг немного покраснела и сказала так тихо, что я едва расслышала…
– Что она сказала? Говори же! Что? Ведь ты не забыла?
– Нет, по дороге домой я все время повторяла, чтобы не забыть, и выучила наизусть. Она сказала…
– Что сказала? Почему ты медлишь?
– Она сказала: Què soy l’immaculada Councepciou[9].
– Что-что? Повтори-ка еще раз…
– Què soy l’immaculada Councepciou.
С горящими глазами матушка Николо уходит. Она рассказывает все это Жермен Раваль, которую застает за глажением белья. Жермен тут же бросает белье и бежит сообщить это своей подруге Жозефин Уру, которая выбивает ковры. Жозефин рассказывает все Розали, камеристке мадам Бо, той самой, у которой тоже бывают видения; в тот миг, когда Уру прибегает к ней, она как раз лакомится вареньем в кладовой мадам. Розали передает это своей хозяйке. Та бежит к мадам Милле, где принимается решение немедленно известить об этом аббата Помьяна. После этого Помьян по долгу службы отправляется к декану Перамалю.
– Мой отец, как и дед, был врачом и естествоиспытателем, – говорит Мари Доминик Перамаль, прохаживаясь по своему уютному кабинету и обращаясь к Помьяну, греющемуся у камина. День близится к вечеру – уже шестой час, и лампы зажжены. – И если за благо дарованной мне веры я должен благодарить Господа, то за критический настрой ума я благодарю отца и деда, передавших мне его по наследству. Критический ум отнюдь не вреден, дорогой мой Помьян; и мы оба очень хорошо это знаем.
– И какое же решение вы приняли, месье декан?
– А никакого, мой дорогой. Девочка через несколько минут будет здесь. Прошу вас присутствовать при нашей с ней беседе, пока я не дам вам знак удалиться.
Бернадетта все еще не преодолела свой страх перед деканом. Руки ее холодны как лед и дрожат, когда ее вводят в кабинет, хотя эта уютная и теплая комната не так отпугивает, как холодный зал для приемов на первом этаже. Но, увидев двух священников сразу, она пугается так, что сердце у нее начинает бешено колотиться.
– Входи же, дитя мое! – говорит Перамаль, стараясь держаться как можно приветливее, хотя уже в первые минуты разговора в нем просыпается прежний необъяснимый гнев. – Иди сюда, садись поближе к огню! Хочешь, я велю принести тебе чего-нибудь поесть или попить?
– Нет, спасибо, месье декан!
– Ну тогда усаживайся поудобнее. Мы с твоим учителем катехизиса должны задать тебе несколько вопросов. Готова ли ты ответить на них правдиво?
– О да, месье декан!
Перамаль пододвигает один из стульев вплотную к Бернадетте, которая сидит у камина, напряженно выпрямившись. Он пристально вглядывается в ее лицо, словно врач, изучающий пациента.
– Итак, что же сказала тебе Дама нынче? – спрашивает он.
– Què soy l’immaculada Councepciou, – вспоминает девочка с видимым напряжением.
– А знаешь ли ты, что это означает «Я – Непорочное Зачатие»?
– Нет, этого я не знаю…
– Но может быть, ты знаешь, что значит «непорочное»?
– О да, это я знаю. Непорочное – значит без пороков, без недостатков, то есть чистое…
– Хорошо! А «зачатие»?
Бернадетта молчит, понуря голову.
– Ну ладно, оставим это, – примирительно роняет священник. – Скажи мне, пожалуйста, что ты знаешь о Богоматери? О ней вам наверняка многое поведал учитель катехизиса.
– О да! – лепечет Бернадетта, ломая пальцы, как делают все плохие ученицы, не слишком доверяющие своей тупой голове. – О да, Богоматерь родила младенца Христа. Она лежала на соломе в хлеву в Вифлееме. И слева на нее глядела овечка, а справа – ослик, на котором она приехала. Овечка сопела. А потом туда пришли пастухи и три святых царя. А потом жизнь Богоматери была очень-очень несчастной; и сердце ее было пронзено семью мечами, потому что ее сына, Спасителя, распяли на кресте…
– Ну что ж, дитя мое, это все верно, – кивает декан. – Но разве ваш учитель больше ничего вам не рассказывал? Никогда не упоминал о Непорочном Зачатии?
Тут вмешивается аббат Помьян:
– Я абсолютно уверен, господин декан, что никогда не упоминал этот догмат. Он не входит в учебный материал начальной школы.
– Но может быть, об этом говорила детям сестра Возу?..
– Почти наверняка исключено, – качает головой Помьян.
Декан чуть ли не горестно смотрит в глаза девочке. Он вспоминает слова директора лицея Кларана, сказавшего ему нынче, что величайшая сила Бернадетты в беседе – ее безразличие. И он еще больше подается вперед.
– Но где-то ты все же слышала это выражение. Постарайся-ка вспомнить, кто говорил тебе о Непорочном Зачатии. Или ты отрицаешь, что когда-либо о нем слышала?
Бернадетта закрывает глаза и честно старается вспомнить. Через некоторое время она говорит извиняющимся тоном:
– Может, я что-то и слышала об этом. Но уже не помню что.
Тут Перамаль встает и заходит за спину Бернадетты:
– Тогда я сам объясню тебе, милое дитя, что такое Immaculada Councepciou. Четыре года назад, восьмого декабря, наш святой отец папа римский Пий объявил миру, что Благословенная Дева Мария с самого первого мига своего появления во чреве матери была избавлена от позорного пятна первородного греха милостью Господа нашего, избравшего ее в предвидении будущих заслуг Иисуса Христа… Поняла ли ты меня, Бернадетта?
Бернадетта медленно качает головой:
– Разве мне такое понять, месье декан?
– Вполне верю, дитя мое, разве тебе это понять? Это вообще труднодоступно пониманию мирян. Об этом должны думать ученые мужи. Но одну вещь и ты сможешь понять: если бы Благословенная Дева Мария в самом деле говорила с тобой, то она могла бы сказать о себе: «Я – плод непорочного зачатия». Но она не может сказать: «Я – непорочное зачатие». Ведь роды и зачатие – это действия. А существо не может быть действием. Никто не может о себе сказать: «Я – роды моей матери». Тебе ясно?
Бернадетта молча и безучастно глядит на Перамаля. В его хрипловатом голосе уже прорываются нотки ярости.
– Следовательно, твоя Дама допустила непростительную ошибку. Ты согласна?
Лоб Бернадетты, наполовину скрытый капюле, который она не сняла, войдя в комнату, хмурится от напряжения.
– Дама, – говорит она после минуты раздумья, – как-никак не из здешних мест. Мне кажется, ей иногда трудно сказать то, что она хочет…
При этих словах аббату Помьяну не удается скрыть улыбку. Декан незаметно подает ему знак. И капеллан тихонько удаляется. Бернадетте очень хочется, чтобы учитель, с которым она больше знакома, не уходил. Ей так жутко оставаться наедине с Перамалем. А он говорит с тяжелым вздохом:
– Дорогое мое дитя, для тебя пробил очень важный час. Помни об этом. Через несколько недель ты должна впервые отведать пищи со стола Господня. Я за тебя в ответе и очень тревожусь о твоей душе. Что мне с тобой делать? Говоришь ты правдиво. Но я никак не могу тебе поверить. Сегодня еще меньше, чем раньше. Ты причиняешь мне муки, Бернадетта. И сейчас я прошу тебя как твой духовный отец, как будто я нахожусь в исповедальне: перестань лгать! Признайся: мадам Милле, мадам Бо, мадам Сенак или кто-то еще подсказал тебе про Immaculada Councepciou, чтобы придать важности в глазах людей…
– Но я никак не могу в этом признаться, – печально говорит Бернадетта. – Потому что это неправда. Никто из этих дам мне ничего не подсказывал.
Декан впивается пронзительным взглядом в апатичные глаза девочки:
– Старик-священник Аде, которого ты знаешь по Бартресу, говорят, навестил тебя вопреки моей воле. Вспомни-ка! Может, это он невзначай навел тебя на эту мысль?