В начале второго на углу улицы Пти-Фоссе и площади Маркадаль останавливается закрытая почтовая карета. В это время дня город словно вымер. Луиза и Бернадетта Субиру садятся в карету. Декан Перамаль уже сидит внутри. Всю дорогу они едут, храня молчание. Перамаль решил укрыть от преследований девочку и ее мать высоко в горах, в курортном городке Котре, в маленьком домике, принадлежащем тамошнему приходу. Его коллега, тамошний кюре, берется защитить их и обеспечить всем необходимым. Бернадетта бесследно исчезает. Даже полицейским ищейкам префекта не удается разыскать ее убежище.
Глава тридцать третьяПерст божий, или Епископ дает Даме шанс
В эти дни монсеньор Тибо, епископ города Монпелье, лечится на целебных водах в Котре. Престарелый епископ знакомится с Бернадеттой в приходском домике. Монсеньор Тибо являет собой полную противоположность монсеньору Лорансу. Его длинные белоснежные волосы свободно ниспадают на плечи. И губы его не тонкие и презрительно сжатые, а по-детски пухлые, и прекрасные глаза василькового цвета. Епископ города Монпелье – натура доверчивая и поэтичная; более того, можно открыть секрет, что в часы досуга он сочиняет неплохие стихи по-французски и по-латыни во славу Господа, природы, неба, Пресвятой Девы и дружбы. Монсеньор Тибо знает о таинственных явлениях в Лурде из газет, как и все остальные. Он также разделяет мнение всех клириков Франции, что ввиду господствующего состояния умов надо проявлять максимальную сдержанность по отношению к мистическим происшествиям. Нет ничего опаснее, полагает он, чем стирание священной грани между религией и верой в призраки. Тем не менее он просит девочку обо всем ему подробно рассказать. И тут происходит нечто странное. Бернадетта, обычно не отказывающаяся выполнить аналогичную просьбу, но рассказывающая о событиях в Гроте скучным и монотонным голосом, вдохновляется сиянием глаз своего слушателя. Ей кажется, что она впервые в жизни встретила душу, сходную с ее собственной и с такой же широтой вмещающую тайну душевного восторга, любви и потрясения. После первых же слов она теряет привычную бесцветную тональность. Она вскакивает. Падает на колени. Начинает изображать самое себя. Потом Даму. Одиннадцатое февраля. Вот тут течет мельничный ручей. А там Грот. Воображение ее разыгрывается до такой степени, что Бернадетта сама чувствует, как с какой-то неведомой силой начинает тянуть к себе Даму и чуть не заталкивает ее в правую нишу комнаты. Лицо ее покрывается мертвенной бледностью, и Луиза Субиру уже боится, как бы девочка не впала в экстаз. Когда Бернадетта изображает Даму и, полуоткрыв объятия, говорит самой себе: «Окажите мне милость и приходите сюда пятнадцать дней кряду», монсеньор Тибо вдруг встает и выходит из комнаты. В глазах старика стоят слезы. Он тяжело дышит. Выйдя из домика, он прислоняется к стволу дерева и шепчет:
– Quel poème… Какая поэзия!
Два дня спустя епископ города Монпелье направляется в Лурд. Он останавливается в гостинице Казенава. И сразу же просит декана Перамаля пригласить к нему нескольких надежных свидетелей видений и экстазов Бернадетты. Перамаль избирает доктора Дозу и Жана Батиста Эстрада. Последний заявляет епископу буквально следующее:
– Монсеньор, за свою жизнь я видел на сцене величайших актрис Франции, в том числе Рашель. Все они по сравнению с Бернадеттой были просто гримасничающими статуями, гипертрофированно изображавшими мучительные страсти. А маленькая ясновидящая в Массабьеле явила нам зримое отражение благодати, для которой в языке нет названия.
– Это так… Это так! – восклицает Тибо.
Декан Перамаль пользуется удобным случаем, чтобы посоветовать:
– Может быть, монсеньору стоит переговорить с епископом Тарбским?
Монсеньор внемлет совету. И, несмотря на предписание врачей после утомительных лечебных ванн две недели соблюдать полный покой, прежде чем вернуться домой, он отправляется в Тарб. Там состоится его трехчасовой разговор с Бертраном Севером Лорансом.
Вскоре после этого лурдского декана телеграммой приглашают прибыть в резиденцию епископа. Вместо обычного дружественного приема за трапезой в аскетической комнате епископа его заставляют два часа ждать в канцелярии. Монсеньор в крайнем раздражении стучит своей палкой по письменному столу:
– Вы что, хотите натравить на меня весь епископат Франции, господин кюре?
Прежде чем Перамаль успевает что-нибудь возразить, епископ сует ему под нос один из тех внушительных, облепленных печатями свитков, какие применяются для пастырских посланий и других торжественных меморандумов.
– Lege! – приказывает монсеньор на латыни. – Читай!
При первом же взгляде на торжественный пергамент Перамаль с удовлетворением отмечает, что прежний неряшливо набросанный текст, лежавший в ящике епископского стола, успел преобразиться так значительно, что превратился в образчик каллиграфического искусства.
– Это о назначении епископской комиссии для расследования последних событий? – спрашивает он тихим голосом.
– Sede et lege! Сиди и читай! – рычит епископ, холодная снисходительность которого сегодня сменилась более теплой грубоватостью. Декан послушно опускается в одно из кресел и читает латинский титул, исполненный великолепными синими, красными и золотыми литерами в завитушках: «Распоряжение епископа Тарбского о назначении комиссии для расследования обстоятельств, связанных с якобы имевшими место явлениями в одном из гротов западнее Лурда».
А ниже этого титула, выдержанного в старинном витиеватом стиле: «Бертран Север Лоранс, благоволением Господа и милостью Святого Апостольского Престола епископ Тарбский, шлет приветствие и благословение клиру и верующим нашей епархии от имени Господа нашего Иисуса Христа…»
Декан бросает быстрый взгляд на епископа, но тут же отводит глаза. За благословением в римском стиле следует множество строк мелкими буквами. Перамаль страдает дальнозоркостью, и его глазам очень трудно разобрать текст. Но не только глазам, а и уму приходится сильно напрягаться. Тщательно завуалированное ясными словами пастырского послания необоснованное недоверие епископа производит прямо-таки мучительное впечатление. Во вводной части Бертран Север аргументирует причины и обстоятельства рассматриваемого события. По этим аргументам Перамаль видит, что монсеньор намеренно дает понять, что он принимает данные меры не по собственной инициативе, а вынужденно, под нажимом извне, обусловленным как ненавистью противников, так и легковерием фанатиков. То и дело Перамаль натыкается на оговорки, скрывающиеся под гладкой поверхностью стиля пастырского послания. Например, там говорится: «Мы ничего не можем признать a priori и без серьезной и объективнейшей проверки». Поэтому, дескать, следует как можно четче отмежеваться от субъективных утверждений и обратить пристальнейшее внимание на естественнонаучное освещение так называемых «чудесных исцелений». «Людей легче взбудоражить, чем убедить», – пишет епископ. Но Перамаль вычитывает между строк и еще кое-что. Новая смута нанесла бы новый удар христианству, которое в настоящее время защищает вечные истины в одной из самых ожесточенных исторических битв. Сущность современного духа, даже если он не отрицает Бога, такова, что он не готов признать существование исключений из общего закона природы ни с позиций разума, ни с позиций чувства. Если же церковь признает такое исключение – а она всегда готова это сделать, – она невольно усилит врагов Господа и вызовет ожесточенное неприятие в широких кругах верующих. А посему, прежде чем церковная комиссия признает наличие сверхъестественного явления, должны быть до конца исчерпаны все способы естественнонаучного объяснения с использованием всех средств современной науки. Поэтому в работе этой комиссии должны принять участие не только профессора догматики, морального богословия и мистической теологии, но в таком же количестве и профессора медицины, физики, химии и геологии…
Перамаль читает и читает, а конца все не видно. Мелкие буковки расплываются у него перед глазами. Монсеньор, теряя терпение, выхватывает листы из его рук.
– Кто отрицает чудо, не истинный католик, – ворчит он. – Кто не верит, что Господь властен поступать во Вселенной по собственной воле, тот не истинно верующий. И тем не менее чудеса такого рода оскорбляют нравственные чувства. В частности, во мне. Я не люблю чудес. Какая-то замарашка из нищенской трущобы, дочь пьяницы и прачки… Хоть милость Небес и беспредельна, но я – всего лишь ничтожный смертный, – и я этого не приемлю. А вы все заставляете меня ввязаться в это дело…
– Не мы заставляем вас ввязаться в это дело, монсеньор, – возражает Перамаль. – Само это дело заставляет вас ввязаться, как заставило и меня. Истинный Боже, я вовсе не поклонник легковесного и тупого мистицизма старых баб. Но кто объяснит нам, почему события приняли столь бурный оборот, ваше преосвященство? Дочь опустившихся родителей, верно. Невинное дитя, почти незнакомое с простейшими основами вероучения, никогда раньше не предававшееся пустым мечтаниям, это дитя видит перед собой прекрасную даму, которую поначалу вовсе не принимает за некое видение, а считает реальной женщиной из плоти и крови. Это дитя рассказывает о встрече сестре и подружке. Сестра пересказывает все это матери, подружка – одноклассницам. И из этой ничтожной болтовни детей и простолюдинок в течение нескольких дней возникает лавина за и против, прокатившаяся по всей Франции. Ваш собственный коллега, монсеньор, епископ города Монпелье, называет все это прекраснейшей современной поэмой…
– Мой коллега, епископ из Монпелье, – презрительно усмехается Бертран Север, – человек излишне сентиментальный…
– Но я, монсеньор, отнюдь не сентиментален, – заявляет Перамаль. – И тем не менее это непостижимое возвышение ничтожного ребенка приводит меня в состояние постоянного возбуждения. А вы теперь призвали на помощь людей, которые станут нас поучать: «Это перст Божий!» или наоборот: «Это не перст Божий!»