ся перед обветшалым зданием бывшей тюрьмы. Бернадетта уезжает, чтобы стать послушницей в монастыре. И все ее прежние друзья и враги, приверженцы и противники, все поверившие в нее позже, хотят попрощаться с ней. Удачная мысль устроить прощальную встречу в кашо пришла в голову портнихе Антуанетте Пере. День нынче будний. Только что прибыла новая партия больных. У всех работы по горло, да и до мельнички на Лапака путь неблизкий. Последние недели Бернадетта жила там с родными. Они и уговорили ее пойти навстречу пожеланиям Сажу и других давних соседей и ненадолго появиться в кашо.
Комната с толстенными сырыми стенами и зарешеченными окошками неравной величины пуста. Обезлюдевший кашо похож на дом скорби, из которого только что вынесли покойника. Семейство Субиру торжественно выстроилось в ряд. Возле Франсуа и Луизы – оба мальчика, Жан Мари и Жюстен, уже подростки. Одежда тринадцатилетнего Жана Мари и двенадцатилетнего Жюстена припорошена мукой: оба они помогают отцу на мельнице. Бернадетте приходится вынести странную процедуру прощания. Люди один за другим подходят к ней, пожимают ей руку и пытаются ее поцеловать, некоторые обнимают ее, и у многих на глаза наворачиваются слезы. Соседка Бугугорт пришла с сыном, которому теперь уже минуло восемь лет; он совершенно здоров, только ножки кривоваты.
– Взгляни еще раз на этого ангела, малыш, – всхлипывает мадам Бугугорт. – Всю жизнь будешь помнить этот час, даже если доживешь до ста лет…
Сын Бугугортов бросает на Бернадетту испуганно-любопытный взгляд, поспешно кланяется и ныряет в толпу. Длинной вереницей тянутся провожающие перед Бернадеттой с застывшей на лице приветливой улыбкой: «Прощайте, месье Бурьет, прощайте тетушка Пигюно, прощайте, мадам Раваль, прощайте, месье Барренг…» Антуанетта содрогается от горьких рыданий:
– Не забудь, что я первая поверила в тебя!
И мадам Милле прижимает Бернадетту к своей пышной груди.
– Помолись за меня, несчастную и покинутую.
Тетя Бернарда, оракул семейства, успевает дать несколько толковых советов насчет поведения в монастыре. А тихая тетя Люсиль всовывает Бернадетте в руку золотой крестик и шепчет:
– Как я тебе завидую, как я тебе завидую, моя маленькая…
В довершение всего появляется еще и мэр Лакаде с коробкой засахаренных фруктов.
– Немного сладенького на дорожку для благословенной дочери Лурда!
Бернадетта удивлена, что среди пришедших проститься нет Антуана Николо.
Наконец и эта церемония кончается, и семью Субиру оставляют в покое. Родные провожают Бернадетту до больницы, где ее уже ждет коляска, которая должна доставить ее и двух монахинь в Тарб. Здесь прощание не затягивается. Франсуа Субиру, в душе которого отцовская гордость борется с какой-то смутной тревогой, как всегда в поворотные моменты жизни, держится с чопорным и суровым достоинством. И хотя уголки губ у него предательски вздрагивают, он считает своим долгом сказать отъезжающей дочери несколько напутственных слов:
– Держись молодцом, дитя мое, не посрами своих родителей и там, в монастыре.
Луиза Субиру, у которой в последние годы выпали все передние зубы, выглядит очень постаревшей и удрученной. Она старается скрыть свои чувства, бессмысленно суетясь, как делают все матери, надолго расстающиеся с детьми. Зачем-то опять перекладывает вещи в тощем баульчике Бернадетты и вынимает из него шелковый платок – свой прощальный подарок. На Бернадетте новое черное платье городского покроя.
– Повяжи этим платком голову, любовь моя, – просит ее мать. – Пусть увидят, как хороша моя доченька…
И дочь послушно выполняет эту просьбу. Вдруг лицо матери покрывается мертвенной бледностью.
– Мы с тобой больше никогда не увидимся, Бернадетта…
– Ну что ты, мама, – пытается рассмеяться Бернадетта. – Почему это мы не увидимся?
– Ты будешь так далеко, так далеко от меня! – наконец разражается горючими слезами Луиза.
Бернадетта силится придать своему голосу беззаботность:
– Мамочка, но меня можно навещать, и по железной дороге вы быстро доедете до Невера. Ведь отец теперь зарабатывает достаточно, чтобы вы все могли отправиться в это приятное путешествие…
Лишь когда коляска уже с грохотом катится по дороге и родные скрываются из виду, Бернадетту пронзает резкая боль. Но боль эта не столько от разлуки с близкими, сколько от непонятной и внезапной жалости к родителям и братьям. И жалость эта безутешна. Спутницы ее замечают, что Бернадетта, закрыв глаза, в напряженной позе забилась в угол коляски. Они обмениваются понимающим взглядом. Обе еще раньше сговорились доставить девушке последнюю радость. Пусть она попрощается со своим любимым Гротом и еще раз вознесет там молитву своей незримой покровительнице. Кучер, заранее извещенный об этом, останавливает лошадей на новой эспланаде в трех минутах ходьбы от грота Массабьель. Но как несказанно удивлены добрые монахини, увидев, что Бернадетта вовсе не бросается в страстном порыве на колени, как бывало, а просто осеняет себя крестным знамением. Она стоит у Грота, как любой добропорядочный человек стоит у могилы. Что для десятков тысяч – чудотворное место небесной благодати, то для Бернадетты – место упокоения ее любви. Другим суждено пользоваться тем, что она утратила. Она больше не увидит живую Даму. Вместо нее в Гроте стоит заурядная статуя Мадонны работы скульптора Фабиша, копия миллионов пустых копий, которые так же мало походят на живую и любимую Даму, как надгробный памятник на лежащего под ним. Ей и без того было неимоверно тяжко глядеть в покинутый Грот после того последнего прощания. И все же эта покинутость, эта темная пустота оставалась фоном былого присутствия и возможного возвращения. А теперь там стоит чуждая ей фигура из каррарского мрамора с выкрашенным голубой краской поясом, некогда вылепленная мастером из гипса, – стоит всегда, и в любую минуту ее может увидеть каждый. Она вытесняет реальную и живую из памяти той, кто ее действительно видел. С тяжелым сердцем Бернадетта отворачивается и уходит. Но изумленные монахини склонны считать это странное поведение свидетельством отсутствия у Бернадетты подлинного благочестия.
При выезде из города коляске еще раз приходится остановиться. Откуда-то появляется мельник Антуан Николо; он бежит рядом с коляской, держа в руках букет белых роз, который смущенно протягивает Бернадетте.
– Эти розы – будущей Христовой невесте и любимому чаду Царицы Роз, – торжественно возглашает он, радуясь, что не запнулся на этой с трудом заученной фразе.
– О, месье Антуан, эти розы слишком хороши, будет жаль, если они завянут за долгую дорогу! – испуганно лепечет Бернадетта, а одна из монахинь тем временем спокойно принимает из рук Антуана букет.
– Я не хотел сегодня идти к кашо вместе со всеми, мадемуазель Бернадетта, – с трудом выдавливает Антуан. – Но я хочу вам кое-что сказать…
– Что же вы хотите мне сказать, месье Антуан?
– Что я хочу сказать… Это так трудно…
Долгое молчание. Спутницы Бернадетты сидят в коляске, бдительно выпрямив спины. Бернадетта пристально вглядывается в лицо Антуана. А он в полном отчаянии теребит свои черные усы, на лбу крупными каплями выступает пот.
– Я хочу сказать, – наконец выпаливает он, – что моя матушка уже очень стара. А мы с ней так привыкли друг к другу и так славно ладим между собой. Да и мне скоро уж тридцать четыре. Вот я и решил вовсе не жениться, мадемуазель Бернадетта. Ведь мать и невестка обычно ладят плохо, правда? Лучше уж я останусь бобылем, вот что я хотел вам сказать… И желаю вам счастливого пути, Бернадетта…
Она вынимает из букета одну розу и протягивает ему:
– Прощайте, месье Антуан…
Глава тридцать девятаяНаставница послушниц
Мать Жозефина Энбер, настоятельница монастыря Святой Жильдарды, спускается по лестнице в приемную, где Бернадетта ждет ее уже битый час. По лицу почтенной монахини не заметно, что наверху, в своей келье, она только что усердно молилась, чтобы унять в душе тревогу, вызванную прибытием в монастырь знаменитой чудотворицы из Лурда, которая должна стать послушницей в их обители. Словно не ведая, кто ее ожидает в приемной, мать Энбер бегло оглядывает посетительницу, вставшую при ее появлении.
– Значит, это вас привезли к нам из Лурда? Вы собираетесь стать послушницей в нашей обители? – строго спрашивает она, и сразу оробевшая Бернадетта догадывается, что ей опять собираются учинить допрос. Голос ее звучит едва слышно:
– Да, мадам настоятельница.
– А как вас зовут?
«О боже, она ведь наверняка знает, как меня зовут! Просто поступает как все. Но нельзя подавать виду».
– Меня зовут Бернадетта Субиру, мадам настоятельница.
– Сколько вам лет?
– Уже минуло двадцать, мадам настоятельница.
– Что вы умеете делать?
– О, совсем немногое, мадам настоятельница, – говорит Бернадетта.
В который раз ответ ее настолько правдив, что кажется дерзким. Настоятельница слегка поднимает взгляд, стараясь прочесть что-то на непроницаемо спокойном лице Бернадетты.
– Ну так как же, дитя мое? – говорит она. – Как же нам с вами поступить?
Бернадетта полагает, что отвечать на этот вопрос не ее дело. Поэтому молчит. И почтенная настоятельница, выдержав паузу, вынуждена продолжить беседу:
– Однако каким делом вы собирались заняться в миру?
– О, мадам настоятельница, я думала, что, может быть, справлюсь с работой служанки…
В этом ответе настоятельнице опять мерещится какой-то намек, недоступный ее пониманию. Что же такое эта девица? Пятидесятилетняя монахиня поджимает губы, так что складки у рта прорисовываются еще резче. И в следующем вопросе звучит уже некоторая язвительность:
– Кто же рекомендовал вас в нашу обитель?
– Думаю, его милость господин епископ Неверский…
– Вот как, монсеньор Форкад! – слегка насмешливо восклицает настоятельница, обращаясь уже к долговязой и тощей монахине, в этот момент появившейся в дверях. – Вы слышали? Монсеньор Форкад, этот дорогой нам всем святой человек! Эта детская душа вечно дает рекомендации кому попало… Это новая кандидатка в послушницы, приехала из Лурда. Как вы сказали вас зовут, дочь моя?