С первого дня. Я увидел ее в темноте, стоящую как пастушка, ловящую снежинки языком, и почувствовал, как что-то изменилось. Спустя три дня я всмотрелся в ее лицо и почувствовал оду в своей груди – чувство, которое еще не вызывала ни одна женщина. И тогда я понял. С того дня я начал говорить, чувствовать, делать то, чего никогда не делал. Милли стала моим любимым видом, любимым запахом, любимым вкусом, любимым звуком. Любимой. Но проблема заключалась не в этом.
А во мне.
Милли сказала об этом в ночь, когда я смыл кровь с ее кожи и назвал ее глупышкой. Глупышкой Милли. Она далеко не глупая. Милли понимала, что к чему, и ждала, когда я решу, хватит ли мне мужества любить слепую.
Целовать слепую – непростительный грех, как она сказала, подразнивая меня. Но это не так. Целовать и любить слепую не непростительно. А вот любить ее и подвести… вот это для меня непростительно. И тут у меня и возникали проблемы.
Милли снова включила музыку, но на сей раз мелодия была медленной и грустной – под такую песню не танцуют, ее просто слушают. Это была «Дочь трубача» Дэмьена Райса, и мне стало приятно, что Милли тоже ее знает. От этого во мне затеплилась надежда, что, возможно, раз мы любим одну музыку, то наши сердца подходят друг другу. Я встал, радуясь, что музыка заглушит мой шум, но не успел я сделать и шага, как за угол зашла Робин.
Увидев меня, она взвизгнула и подпрыгнула на метр. Я прижал палец к губам, яростно качая головой. Милли не нужно знать, что я все слышал.
Я повернулся и поднялся по лестнице, надеясь, что Робин пойдет следом.
Мы вышли в прачечную. Я осторожно закрыл за ней дверь и спрятал руки в карманы, глядя в ее круглые от шока глаза.
– Я хочу, чтобы ты крикнула с лестницы, что я пришел и спускаюсь к ней, – потребовал я.
– Но… ты… как давно ты там сидел? – с запинками спросила Робин.
Я молчал, и она нахмурилась.
– Ты была права насчет меня, – уклончиво ответил я. – Мне действительно нравятся женщины. Особенно красивые. И я никогда не стремился к отношениям лишь с одной. У меня даже никогда не было девушки. Им просто не удавалось привлечь мое внимание надолго. До недавнего времени.
Морщинка между ее бровей мгновенно испарилась, а поджатые губы расплылись в улыбке. Не произнося больше ни слова, Робин повернулась, открыла дверь и крикнула в подвал:
– Амелия! У тебя гости!
Я подмигнул ей и начал спускаться обратно.
– Только не облажайся! – прошипела Робин. – В ее жизни и так было слишком много дерьма, ей не нужна добавка, Таг Таггерт. Солнышко, розы, поцелуи, обожание – вот твоя работа! Чтоб без всякого дерьма!
Я не мог пообещать ей безоблачного будущего. Даже не мог пообещать, что обойдется без дерьма с моей стороны… Я не мог изменить свою ДНК и не сомневался, что некоторые ее нити изрядно испачканы. Но я решительно обязан защитить Милли, насколько это в моих силах. Я оглянулся через плечо и кивнул верной кузине Милли, давая понять, что услышал ее, и Робин закрыла дверь, чтобы мы побыли наедине, в то время как я бесцеремонно нарушил их уединение.
Милли ждала, явно недоумевая, кто эти гости. Она распустила волосы, и те беспорядочно упали на плечи, но она не пыталась пригладить локоны или поправить одежду. Милли выглядела величественно и собранно в своей неподвижности, настолько уверенной в себе, что не чувствовала нужды суетиться над своим видом. Дэмьен Райс пел о том, как «не мог отвести от тебя глаз», и я не мог с ним не согласиться.
– Давид? – тихо спросила Милли. От того, что она узнала меня, я снова почувствовал головокружение.
– Я что, единственный парень, который так шумно спускается по лестнице? – На этот раз я намеренно шумел.
– Не-а, слышал бы ты Генри. Ты просто… единственный парень, – очаровательно призналась она. Ее щеки порозовели, а моя грудь запылала жаром.
Меня окатила волна облегчения. Слава богу, я единственный парень.
Я остановился в шаге от Милли и взял ее за руку.
– Тебе нравится эта песня?
Ведь очевидно же, что да, и очевидно, что я дурак.
– Обожаю ее.
– Я тоже, – прошептал я. Затем потянулся за ее второй рукой.
– «Случайные дети».
– Что?
Я ласково потянул ее за руки, и Милли шагнула вперед. Мы были так близко, что я мог упереться подбородком в ее макушку, песню Дэмьена заглушало биение моего сердца.
– Еще одна его песня… наверное, ее я люблю даже больше, – прошептала Милли.
– Но она такая грустная, – выдохнул я и прижался щекой к ее волосам.
– Это и делает ее прекрасной. Она сокрушительная. Я люблю, когда песня меня сокрушает, – ее голос звучал хрипло, словно у нее были проблемы с дыханием.
– Ах, эти сладкие страдания, – я отпустил руки Милли и обнял ее.
– Самые лучшие, – ее голос сорвался, когда наши тела прижались друг к другу.
– Я уже давно страдаю, Милли.
– Правда? – удивилась она.
– С того момента, как увидел тебя. Это сокрушило меня. А я люблю, когда девушка меня сокрушает.
Я использовал слово в том же значении, что она, но на самом деле моя сестра единственная девушка, которой удалось меня сокрушить, и эта боль не была сладкой.
– Прежде я никого не сокрушала, – тихо произнесла Милли с нотками шока и удовольствия.
Она по-прежнему стояла с руками по бокам, словно не могла до конца поверить в происходящее, но ее губы находились близко к моему подбородку, как если бы она наслаждалась напряжением между нами.
– Полагаю, ты оставила после себя целую разруху, – прошептал я. – Просто не знаешь об этом.
– Не вижу собственных промахов – преимущество слепой девушки.
Я слышал улыбку в ее голосе, но сейчас мне было не до смеха. Пламя внутри меня разгоралось все больше и становилось даже как-то некомфортно.
Наконец Амелия подняла руки к моей талии, словно не могла больше сопротивляться. Ее дрожащие пальцы и плоские ладони скользнули по моему животу, груди, плечам, поднимаясь так плавно, будто изучали меня. Затем Милли коснулась моего лица, и ее большие пальцы нашли выемку на подбородке, как в тот раз, когда она обводила мою улыбку. Она нерешительно притянула мое лицо к своему. За секунду до того, как наши губы соприкоснулись, Милли тихо прошептала в миллиметре от меня:
– Ты сокрушишь меня, Давид?
– Боже, надеюсь, что нет, – вслух взмолился я.
Нетерпение победило, и мы преодолели оставшееся расстояние между нами. Я жадно прижался к ее не менее пылким губам, а затем мы слились воедино: руки сомкнуты, тела прижаты, музыка стонет, а мы танцуем среди разрухи. Сладкое, сладкое сокрушение.
– Слишком поздно… – донесся до меня ее шепот.
Глава 13
Я сидел на крыльце Милли вместе с Кэтлин и качался на железных качелях, которые, наверное, были построены в то же время, что и сам дом, – то есть больше столетия тому назад. Я перестал слушать кассеты. Таг ничего не оставлял за кадром – он оголял каждую подробность, каждую мысль, каждую эмоцию. А я не любил оголенных мужчин. Поэтому я оставил Джорджию с Милли, а сам пошел на крыльцо, чтобы провести время с Кэтлин. Чтобы она выросла похожей на меня, зная, что она моя, как сказал Генри. Она спала на моей груди в пушистой шапочке и укутанная в еще более пушистое одеяло, которое защищало ее от прохладного весеннего воздуха.
Генри удалился в свою комнату. Было поздно, и мы все устали. Но Милли не могла перестать слушать, и я ее не винил. Барабанная дробь ускорялась, и как бы мне ни хотелось просто забежать вперед и включить последнюю кассету, у меня не было на это права. А зная Тага, все не могло быть так просто.
Но затем Джорджия открыла окно неподалеку от меня, словно эмоции в гостиной стали слишком удушающими, и внезапно там, на крыльце, я смог услышать каждое слово. Я снова слушал, как мой друг с трудом подбирал слова к тому, что я всегда мог описать только красками.
Однажды я сказал Джорджии, что если бы я рисовал ее, то использовал бы все краски. Голубые, золотые, белые, красные. Персиковые, кремовые, бронзовые, черные. Черные для меня, потому что я хотел оставить свой след на ней. Свое клеймо. Это и произошло, хоть и не так, как я себе представлял. Мои мысли вернулись к сыну – который был очень похож на меня, хотя я не собирался говорить об этом Генри. Я не провел с ним ни единого дня его жизни. Но он все равно был похож на меня.
– Привет, малыш, – прошептал я, гадая, слышит ли он меня. – Я скучаю по тебе. – На моем языке появился тот же сладковато-горький привкус, что и всегда, когда я произносил его имя. – Эли, пожалуйста, присмотри за Тагом. Он строит из себя сильного, но я подозреваю, что он сбежал от ужаса.
– Я не хочу уходить, – прозвучал позади меня голос Тага.
Я вздрогнул и громко выругался, из-за чего Кэтлин всхлипнула у меня на руках.
Но потом я осознал, что Милли поменяла кассету, и это просто голос Тага, доносящийся через окно, не более. Я снова выругался.
– Я не хочу уходить, – простонал я.
Мы стояли на крыльце, на улице было холодно, но я пока не был готов возвращаться домой. И вряд ли когда-нибудь буду.
– Так не уходи, – твердо ответила Милли.
Мы пролежали в объятиях друг друга всю ночь – настоящее испытание для моей силы воли. Через десять дней меня ждал бой с Сантосом, а тренировки последнее, что было у меня на уме. Мне нужно было домой, чтобы выспаться, рано встать и пойти в зал. Но я не хотел уходить.
– Я боюсь темноты, так что, наверное, придется подождать до утра, – прошептал я.
Я пытался рассмешить ее, но почему-то слова прозвучали искренне, и я скривился, радуясь, что Милли этого не видит. Но она была слишком настроена на изменения в голосе человека и ничего не упускала. Милли слегка напряглась. Я почувствовал это – легкую дрожь, которая прошла по ее рукам в мою грудь.
– Ты правда боишься темноты? – спросила Милли, и я позволил себе снова отвлечься от главного.
– Нет. Скорее замкнутых пространств. Темных замкнутых пространств. В детстве у меня была астма. Наверное, это связано с ощущением, что я не могу дышать, что я беспомощен. Что я в ловушке.