– Ясно. Тогда не буду заставлять тебя спать в моем гробу.
– Точно… ты же вампир. Я забыл, – я улыбнулся, и, услышав это по моему голосу, Милли улыбнулась в ответ.
– Но темнота безгранична. Не нужно ее бояться. Когда снова почувствуешь себя беспомощным или запертым в ловушке, просто закрой глаза, и у тебя появится больше пространства, чем необходимо.
Я кивнул и поцеловал ее в лоб, потому что она невероятно милая и искренняя.
– Закрой глаза. Ну, давай же! – скомандовала Милли.
Я послушался, но тут же почувствовал себя дезориентированным. У меня закружилась голова, и я потянулся к Амелии. В последнее время я часто терял равновесие – всему виной страсть.
– Не бойся, – я слышал улыбку в ее голосе. – Я рядом. Я прикасаюсь к тебе, и ты в безопасности.
Она явно наслаждалась этой игрой.
– Опустись.
– Что?
– Твои руки на моей груди.
– Ну да.
– Опустись ниже. Я скажу, когда остановиться, – потребовал я.
Милли наконец осенило, и она разразилась хохотом.
– Ты даже не представляешь, сколько раз я пользовалась своей слепотой, чтобы «случайно» кого-то облапать.
– Серьезно? – удивился я.
– На самом деле нет. А теперь тихо! – приказала она. – Мне нужно осмотреть тебя.
Я сглотнул, когда ее ладони скользнули по моему торсу, задевая пальцами все холмы и впадины моего пресса. Как ни странно, я чувствовал себя более обнаженным, более уязвимым, чем когда-либо с женщиной, а я даже не был раздет. Из-за того, что Милли меня не видела, она уделяла больше внимания каждой детали. Она скользнула руками под футболку, и я улыбнулся ей в волосы. Это было одновременно щекотно и возбуждающе.
– У тебя гладкая, но в то же время бугристая кожа. Я, кстати, обожаю бугорки.
Я посмеялся, вспоминая обо всех наклейках со шрифтом Брайля, которые помогали сохранять порядок в ее мире, и постарался не застонать, когда Милли пробежалась пальцами по моим мышцам на спине и, прижавшись ближе, положила голову мне на грудь. Я наклонился и поцеловал ее в макушку, ее шелковистые волосы приятно ощущались на губах.
– Я буду часто тебя лапать, – чистосердечно призналась она.
– Я не против, – великодушно разрешил я.
– Но тебе придется описать то, к чему я не могу прикоснуться.
– Ладно.
– Твои глаза… какого они цвета?
– Зеленого.
– Как трава?
– Ну, может, чуть светлее.
– А волосы?
– И светлые, и темные. У тебя шоколадные, а у меня… – я задумался на секунду, пытаясь подобрать описание. – Это обязательно? Ты же можешь к ним прикоснуться.
Милли провела пальцами по моим волосам, и я едва не замурлыкал. Затем взяла меня за руки и подняла их к своему лицу.
– Теперь ты посмотри на меня, как я на тебя.
Я провел пальцами по ее скулам, закрывая глаза, чтобы «видеть» так же, как Милли.
– У тебя высокие и точеные скулы, и форма твоего лица немного напоминает сердце, – заявил я, хотя ее образ витал в моем сознании, пока я обводил черты ее лица.
– У меня большой лоб, – перебила Милли.
– И острый подбородок, – добавил я.
Я нащупал ее шелковистые локоны и заправил их за уши.
– И большие уши, – прошептала она.
Я обвел их кончиками пальцев и возразил:
– Они симпатичные.
Так и было. Между моих пальцев они казались изящными и утонченными, как завитки мягкой кожи в форме знака вопроса, вечно ждущие ответов.
– Что тебе больше всего нравится в моем лице? – спросила Милли спустя пару минут моего исследования.
Я прижал подушечки больших пальцев к самой мягкой точке ее губ, а затем поднялся выше, чтобы они слегка приоткрылись.
– Определенно они.
– Потому что ты можешь меня целовать?
О, моя девочка умела флиртовать. Мне это нравилось.
– Да.
Это правда. Я ласково ее поцеловал. А затем еще раз. И еще, и еще. Так длилось несколько долгих минут, пока наши губы не покраснели. Я знал, что должен остановиться, но в конечном итоге снова прильнул к ней, задел ее гладкие зубы и переплелся с ней языком, потому что это было чертовски приятно, и ее вкус пробуждал пламя в моем животе.
– Я не хочу уходить, – повторил я. И вряд ли когда-нибудь буду готов.
Милли пыталась снова сводить меня в церковь, но я приготовил ей сюрприз. Мы жили в городе, который славился одним из самых знаменитых хоров в мире, и не послушать их было бы грехом. Я подергал за ниточки, сделал пару звонков и получил разрешение посидеть на их репетиции. Я не хотел разделять эти впечатления с толпой, да и Милли будет в полном шоке, если я просто посажу ее в первом ряду в скинии. Если бы там были люди, она бы ждала представления. А без зрителей выйдет полноценный сюрприз.
Милли была в предвкушении, ее щеки порозовели, улыбка сверкала, и она крепко сжимала меня за руку, как радостное дитя.
– Мы в церкви? – театрально прошептала она.
– Вроде того.
– Кажется, тут не людно. Вокруг есть люди?
– Вроде того.
Милли вскинула брови и ущипнула меня за руку:
– Как это, «вроде того»? Либо они есть, либо нет.
– Тут есть другие люди… но они пришли не на службу.
– Ла-а-а-адно, – с сомнением ответила Милли, но я видел, что она взбудоражена.
Всю заднюю стену занимал орган – я такого никогда не видел, – и когда органист заиграл, у меня завибрировали зубы и волосы на шее встали дыбом. Милли ахнула, и я взял ее за руку и закрыл глаза, чтобы испытать то же, что и она. Затем запел хор. Нас накрыло волной звука, заставая врасплох, сила и точность их пения проникали в наши поры и разливались по спинам, опускаясь до самых пяток.
Я забыл о том, что решил слушать с закрытыми глазами, и вместо этого воззрился на Милли. Она задрала подбородок и купалась в звуке, словно это лучи солнца, согревающие ее кожу. Ее глаза были закрыты, губы приоткрыты, и она выглядела так, будто ждала поцелуя. Хор исполнял пасхальный гимн, радостно возвещая о том, что Он воскрес, после чего следовали ликующие «аллилуйи», воспеваемые в гармонии.
– Поистине райские звуки. Тебе так не кажется? – выдохнула Милли.
Но я молчал, не желая портить момент собственным мнением о райских звуках. По моему скромному опыту райским звуком была тишина – тишина, столь всепроникающая и совершенная, что у нее была масса. Вес. И в этой тишине были грусть и вина, сожаление, раскаяние и тоска. Тоска по тому, что могло бы быть, чего никогда не было, тоска по любви, жизни и собственному выбору. Я все это чувствовал, когда проглотил целый пузырек с таблетками аспирина и перерезал себе вены для верности. Я потерял сознание, лишь чтобы стать более сознательным. Тишина была оглушающей. В ней было не темно, а светло. Так светло, что у тебя не было иного выбора, кроме как увидеть себя во всей красе. И я себе не понравился.
Как бы я ни ныл и ни противился, когда меня вернули с небес на землю – или из ада, кто знает, – я также чувствовал признательность. Признательность, которая наполнила меня чувством вины. Но затем я встретил Моисея, и небеса преобразились. Он видел людей, которые умерли и продолжили существовать. Для него в раю не было тихо. Для него это место полнилось воспоминаниями, мгновениями, красками. Он возвращал мертвых к жизни, рисуя их. Моисей не хотел этого видеть, но у него не было выбора, и он смирился. И я вместе с ним. Моя вера ни разу не дрогнула – хотя бы потому, что Моисей видел сестру, которую я больше никогда не увижу, и потому, что у него были ответы, которых больше никто не знал. Даже если порой из-за этих ответов смерть казалась более соблазнительной. По крайней мере, смерть – это не конец. В этом я не сомневался.
Возможно, для Милли рай – это место, где звучит ангельский хор под аккомпанемент органа, потому что там она чувствует себя живой. Для нее важен звук, а не картинка и краски, как в случае Моисея. Но для меня рай представляет собой нечто иное. Это звук гонга в начале раунда, это вкус адреналина, это жжение пота в глазах и пламя в животе. Это кричащая толпа и соперник, жаждущий моей крови. Для меня рай – это ринг.
– Ты же помнишь, что во вторник у меня бой с Сантосом?
Наверное, говорить об этом, пока мы сидим в скинии, было не лучшим решением. Мои волосы на руках стояли дыбом целых полчаса, пока мы слушали одну песню за другой. Хор пел гимн «Прекраснейший Спаситель», а я смотрел на Милли и думал, что она стала моим прекрасным спасением. Если рай – это ринг, то Милли – это ангел, стоящий посредине. Девушка, обладающая силой опустить и поднять меня на ноги. Девушка, за которую я хотел бороться, девушка, которую я хотел сделать своей.
– Да?
Милли повернула голову в мою сторону, чтобы не мешать репетиции разговорами. Я ответил не сразу, дожидаясь, когда замечательное выступление хора подойдет к концу. Хормейстер махнул рукой, и наступила тишина. Я взял Милли за руку, и мы пошли к выходу. По пути я одними губами сказал «спасибо» своему другу из Хора Мормонской Скинии, который позволил нам прийти. Он подмигнул мне и показал большой палец. Мы с Милли вышли под руку под яркие лучи солнца. Она ослабила на мне хватку и подняла лицо, наслаждаясь теплотой и открывая мне идеальный вид на прекрасные линии ее шеи.
– Я не хочу, чтобы ты присутствовала в зале во вторник, Милли, – внезапно выпалил я.
– Нет? – ее голова поникла, радость от солнечной погоды испарилась.
– Нет, малышка, – ласково сказал я.
– Почему? – жалобно спросила она.
– Я не смогу сосредоточиться на поставленной цели, потому что буду беспокоиться о тебе.
Милли шумно выдохнула, сдувая с лица темные локоны.
– Как только я одержу победу, то приеду к тебе, – пообещал я.
– Ты так уверен, что победишь?
– Да. Я выиграю, подниму руки над головой и прокричу: «Милли, мы сделали это!»
– О, да ты настоящий Рокки Бальбоа, – усмехнулась она.
– Верно. А затем я протолкнусь через толпу, вылечу за дверь, пробегу пять кварталов и постучу в твою дверь, а ты поздравишь меня так, как сочтешь нужным. Только оставь Генри с Робин.