– Милли! – крикнул я, но она не остановилась, и я услышал, как ее трость стучит по тротуару перед домом.
– Эх, Генри, ну что ты натворил.
Я неожиданно для себя рассмеялся. Также неожиданным было отсутствие у меня реакции на слово на «ж». Когда девушки начинали намекать на серьезные отношения, это была наша последняя встреча. Всегда. Я хорошо умел играть в салочки. Меня еще никто не поймал.
Наверное, я всегда планировал жениться. Лет так в восемьдесят. Но предложение Генри ничуть меня не насторожило. Более того, от мысли о свадьбе с Милли мой пульс забился быстрее. Ладони закололо. Сердце раздулось так сильно, что зацепило меня за ребра. Ну или же это действие ибупрофена закончилось.
– Из-за того, что «Питтсбург Стилерз» и «Филадельфия Иглз» потеряли многих игроков во время Второй мировой войны, на сезон 1943 года они объединились в команду «Стиглз», – заявил Генри.
– Что? «Стиглз»? – я смотрел на Генри, но мысленно уже догонял Милли.
Мальчик кивнул с серьезным лицом:
– Мы тоже могли бы слиться. Стать Таггерсонами.
– Очень любопытная идея, Генри, – я кивнул и закусил губу, чтобы не рассмеяться. – Но сперва мне нужно убедить Милли. Не уверен, что она готова стать Таггерсон.
– Андерт? – предложил Генри, морща нос, а затем покачал головой, словно ему не понравилось, как это звучит.
– Дай мне минутку, чтобы я мог узнать мнение Милли, ладно?
Генри торжественно показал мне большие пальцы и сел на нижнюю ступеньку, ожидая вердикта.
Я выбежал за дверь и пошел по улице, глядя по сторонам и надеясь, что Милли не ушла слишком далеко. Пройдя полквартала, я наконец-то заметил ее.
– Милли!
Похоже, она направлялась к церкви, и я побежал следом, выкрикивая ее имя и чувствуя каждый удар, который по мне нанесли этим вечером.
– Милли! Солнце, постой! Ты меня убиваешь.
Она остановилась, но не обернулась. Милли была вся напряжена и держала свою трость в вертикальном положении, как при нашей первой встрече у бара, – словно молчаливая пастушка.
– Милли.
Я перешел на шаг и накрыл ее ладони своими поверх трости. Мы выглядели как люди в метро, держащиеся за один поручень. Затем я осторожно забрал у нее трость, чтобы она держалась за меня.
– Почему ты сбежала?
– Вопрос в том, почему ты не сбежал? – спросила Милли, закусывая губу.
– Милли, ты хочешь стать Таггерсон? – прошептал я, освобождая ее губу собственными зубами и целуя ее.
– Кем? – выдохнула она.
– Или, быть может, Андерт? – я снова прикоснулся к ее губам, и те слегка приоткрылись, ожидая напора с моей стороны. – Генри думает, что нам стоит соединить наши фамилии.
Милли застонала, и я буквально почувствовал, как смущение исходит от нее волнами.
– Генри нужно перестать предлагать взрослым мужчинам жениться на нем, – пожаловалась она.
– Да… он немного маловат для подобных отношений.
Я снова поцеловал ее верхнюю губу, затем нижнюю, тем самым пытаясь успокоить, убедить, что все нормально, и с пару долгих минут мы просто молчали.
– Давид? – прошептала Милли, когда я наконец позволил ей сделать вдох.
– Да?
Я снова прильнул к ней – ничего не мог с собой поделать. На вкус она была как ледяная вода и теплые пожелания, и я одновременно тонул в них и грелся. Я совершенно забыл о своем бое и боли в ушибленных ребрах или опухшей скуле.
– Я люблю тебя, – тихо призналась Милли.
Я почувствовал ее слова на своих губах, их очертание в своей голове, и мы оба полностью замерли, позволяя им покружиться вокруг нас. Воздух внезапно ожил, расцвел, взорвался буйством красок и звуков. Мир стал волшебным, а я в нем – королем.
– Я тоже тебя люблю, – ответил я, не мешкая. Слова сорвались с моих уст с легкостью, которая свойственна абсолютной правде.
Черт побери.
Я влюбился в Амелию Андерсон. Я влюбился в слепую девушку, и весь мир приобрел четкость.
Милли отодвинулась и расплылась в широкой, ослепительной улыбке, и я тоже не смог сдержаться.
– Значит ли это, что ты будешь носить мою футболку? – спросил я.
– С гордостью, – кивнула Милли.
И там, стоя посреди тротуара в круге мягкого света, откидываемого фонарем, я поцеловал Милли с твердым намерением никогда ее не отпускать. Никогда.
Я провел ее домой, и в ту ночь мы больше не говорили о Таггерсонах или Андертах. Милли строго объяснила Генри, что он слишком юн для брака и ему придется довольствоваться футболкой. Похоже, его это немного разозлило, но я лишь пожал плечами, делая вид, что не имею отношения к этому решению. Я принес ему футболки на каждый день недели и прихватил одну для Аюми, что немного умилостивило мальчика.
Но семена были посеяны.
Я был знаком с Милли всего два месяца, но еще никогда ни в ком не чувствовал такой уверенности, как в ней. Я уже был на полпути к алтарю и лишь ждал, когда она догонит меня.
После боя с Сантосом мои дни стали только более суматошными, и я начал выдыхаться. Впервые в жизни я чувствовал себя уставшим. Странное ощущение. Единственное, чего мне хотелось, это проводить время с Милли и Генри, и я стал бывать у них чаще, чем у себя дома. Более того, их дом стал мне роднее, чем мой собственный. Настолько, что одной ночью я даже уснул на диване, пока смотрел игру с Генри, и проснулся от музыки.
Милли сидела спиной ко мне на полу гостиной и держала гитару между скрещенных ног. Очевидно, игра уже закончилась, а Генри, махнув на меня рукой, пошел спать. Придется загладить перед ним свою вину, хотя я не сильно расстроился, что пропустил матч. Я всегда предпочитал участвовать, а не наблюдать за игрой других.
Милли сыграла пару песен, наклонив голову к гитаре, которую держала чуть ли не вертикально, будто ей нравилось слушать вибрации струн. Я слушал ее без комментариев, чтобы она и дальше думала, что я сплю. Милли постоянно меня удивляла. Я знал, что она умеет играть, но не знал, что так хорошо!
– Почему ты никогда раньше мне не играла? – тихо спросил я сонным и умиротворенным голосом.
– Ты проснулся, – улыбнулась она.
– Я проснулся, ты прекрасна, и тебе нужно немедленно подойти ко мне.
Милли меня проигнорировала, поддевая пальцами струны.
– Давид, если бы ты был аккордом, то каким? – задумчиво поинтересовалась она, играя один аккорд за другим.
Я прислушался.
– О, вот это хороший, грустный, – сказала Милли, тихо бренча.
– Ты считаешь меня грустным?
– Не-е-ет, точно нет. Это не твой аккорд. Тебе минорные не подходят.
– Ни в коем случае. Я целиком и полностью мажорный. Мажорный аккорд и мажорный красавчик.
Милли рассмеялась, а я вздохнул. Я не знал, который был час, но от золотистого сияния лампы и бренчания струн у меня смыкались глаза, а на сердце становилось легко.
– Это аккорд Генри, – Милли сыграла что-то диссонирующее и любопытное, и я рассмеялся во весь голос, потому что это определенно подходило ее брату. – Но тебе нужно что-то более низкое.
– Потому что я сексуальный мужчина, – протянул я.
– Ага. И поэтому нам нужно что-то с духом кантри.
– Ведь я сексуальный техасец.
– Сексуальный ютский техасец. – Она поддела пару струн, смеясь и морща нос, пока пыталась подобрать нужный аккорд. – И еще нам нужно что-то милое.
– Милое и свирепое?
– Сексуальное, милое, свирепое и в стиле кантри. М-да, это труднее, чем я думала, – сказала она, посмеиваясь.
Милли сыграла что-то низкое и звучное, перебирая струны по очереди, а затем вместе.
– Вот, ты слышал? Это Таг.
– Мне нравится, – довольно произнес я.
Она вытянула руку, поддевая мизинцем нижнюю струну, и аккорд слегка изменился, добавляя новый слой, немного иное звучание, будто он еще не до конца раскрылся.
– А это Давид.
Я сел рядом с Милли на полу и придвинул ее к себе за бедра, а затем приобнял сзади, как она гитару. Милли прислонилась к моей груди, положила голову мне под подбородок и продолжила наигрывать аккорды, названные в мою честь.
– Сыграй мне свою песню, Милли.
– В смысле мой аккорд?
– Нет, именно песню. Ты женщина. У женщин не может быть лишь один аккорд.
Милли тихо посмеялась и легонько стукнула меня по голове грифом гитары.
– Рада, что ты это понимаешь, но, говоря откровенно, мне бы хотелось, чтобы ты не так хорошо разбирался в женщинах. Это наталкивает меня на мысли о том, где ты почерпнул эти знания. И я немного ревную.
– Я вырос с тремя сестрами и очень упрямой, вздорной матерью. Так что учился я смолоду.
– Хороший ответ, здоровяк.
– Это правда, милая. Сыграй свою песню.
– Я ее еще не написала.
– Ты вставишь в нее мой аккорд?
– Почему это звучит так неприлично? – Милли улыбалась, но в ее голосе слышались немного грустные нотки.
– Потому что я сексуальный мужчина.
– Хорошо. Я вставлю два аккорда – Тага и Давида. И Генри тоже.
– Что насчет твоей мамы? У нее был свой аккорд?
Милли сразу же сыграла что-то теплое и мягкое, что-то счастливое и в то же время печальное.
– Это моя мама. Узнаешь этот аккорд?
Я задумался на минуту.
– Он часть ее песни?
– Он часть старой кантри-песни. Это первый аккорд «Голубоглазая плачет под дождем»[14].
Я спел пару строк – эта песня была мне хорошо известна.
– Она самая. Люблю ее. Мама была голубоглазой, как мы с Генри. К счастью, она редко плакала. Большую часть времени она показывала свою любовь, но внутри нее жила и тоска. Она хотела защитить нас от бед, хотела вернуть нам то, чего нас лишили или в чем нам отказали. Она мечтала об этом, но ее попытки были тщетными. Как бы она нас ни любила, мама не преуспела.
– Вряд ли на это вообще кто-либо способен.
– Верно. Перед смертью она кое-что мне сказала, и я порой думаю об этом, когда переживаю тяжелые времена. Она сказала, что всю свою жизнь просто хотела уберечь нас от страданий. Что это ее работа как мамы. Но мы все равно страдали.