– Больше не возвращайся сюда, Морган. Я верю во вторые шансы, но после сегодня? Это конец. Это был твой второй шанс, и ты повторил свои ошибки. Ты показал свое истинное лицо, и мне не понравилось то, что я увидел. Я запрещаю тебе приходить сюда.
Поездка в «Скорую помощь» не вписывалась в мои планы на вечер, но увы. Санитарам пришлось доставать осколки из моего лба, и это было больнее, чем сам удар по голове. Укол новокаина тоже сложно было назвать приятным. Но я не закрывал глаза и не переставал говорить, пока врачи накладывали швы.
– Вы будете немного похожи на творение Франкенштейна, – добродушно оповестил меня доктор. – У вас тридцать швов на лбу. Но поскольку рана находится прямо под линией волос, полагаю, шрам не будет бросаться в глаза. Меня больше беспокоит сотрясение. Ваша голова сильно опухла, зрачки до сих пор не сузились, и как бы вы ни пытались меня одурачить, ваша речь немного несвязная, а колени подкашиваются. Думаю, вам нужно сделать МРТ, просто на всякий случай. Более того, я настаиваю на этом.
– У меня просто такая манера речи, док. Я всегда так говорю, когда устаю. Я не спал уже восемнадцать часов, а чтобы сделать МРТ, нужно время, верно? Мне делали томографию в школе после того, как я попытался продержаться на быке восемь секунд, – его, кстати, звали Рыжик, – и он швырнул меня в забор в тот же момент, как моя задница приземлилась на его спину. Потребовалось меньше восьми секунд, чтобы отправить меня на рентген, который занял вечность. Тогда я узнал, что у меня клаустрофобия, и после этого у меня отбило желание объезжать быков.
К тому же я нормально себя чувствовал и хотел увидеть Амелию. Она наверняка гадала, куда я пропал. Лео повез меня в больницу, Винс вернулся в бар, а новенький, Чак, отправил Моргана домой. Всем строго-настрого запретили болтать о произошедшем. Не нужно Милли беспокоиться из-за того, что я получил по голове. Насколько она знала, на ее выступление пришел враждебно настроенный клиент, и его вывели. То же самое я сказал своим сотрудникам. Я расскажу ей сокращенную версию событий и оставлю имя Моргана за кадром. Но ее смена закончилась несколько часов назад, а я впервые за все время нашего знакомства не провел ее домой. Я написал ей и пообещал приехать, как только смогу, – у нее было приложение на телефоне, которое оповещало о сообщениях и зачитывало их вслух после разблокировки экрана. Я намеренно делал свои сообщения как можно более дурацкими – уж очень забавно они звучали механическим голосом. Милли ответила строками из песни о том, чтобы я разбудил ее, а я потребовал, чтобы она шла спать.
– Я отпущу вас домой, как только мы закончим осмотр. Это дает нам еще час времени. Сделайте мне одолжение, Таг. В вашей сфере деятельности, когда дерешься изо дня в день, нельзя шутить с травмой головы.
Я проворчал в знак протеста, но доктор был непоколебим, и в конечном итоге я решил, что проще сдаться, чем продолжать спорить.
Но затем доктору поступил экстренный вызов, лаборант отвез меня на МРТ, и следующие сорок пять изнурительных минут я старался сохранять спокойствие в трубе, пока сканировали мой мозг. В итоге из больницы я вышел в три часа ночи. Лаборант пообещал, что рентгенолог прочтет мои результаты, поговорит с доктором и кто-нибудь мне позвонит. Я лишь отмахнулся. Помимо тупой боли во лбу и отчаянного желания принять душ, я чувствовал себя абсолютно нормально. Еще выписывавшая меня медсестра спросила, есть ли у меня кто-нибудь, кто может остаться со мной и периодически будить для подстраховки.
Лео уснул в комнате ожидания, и я не хотел напрягать его еще больше. К тому же Милли единственная, с кем я хотел провести ночь, даже несмотря на то, что до утра оставалось всего ничего. Лео отвез меня домой, я принял душ, осторожно смывая кровь с волос, и добрался до Милли где-то к четырем.
Наверное, мне не стоило садиться за руль, но я хорошо себя чувствовал и хотел поскорее приехать к ней. Я знал, где спрятаны запасные ключи от дома, – Генри показал их мне со всей серьезностью мужчины с крайне важным секретом. Он прятал ключи на решетчатых декоративных завитках под крышей, и я с легкостью нащупал их в темноте, мысленно благодаря Генри за доверие.
Я открыл дверь и, положив ключи на место, прошел в темную прихожую и на цыпочках поднялся по лестнице.
Включив свет в комнате, – определенное преимущество отношений со слепой девушкой, – я обнаружил Милли на кровати с телефоном у головы. Она обнимала подушку, словно не хотела быть одной. Выключив свет, я снял обувь и прокрался к ней в темноте. Затем лег рядом, забрал подушку из ее рук и подложил себе под голову, и подвинул Милли ближе, кладя ее голову себе на грудь, чтобы возместить кражу подушки.
– Привет, – сонно сказала она, но радость в ее голосе согрела мне сердце.
– Привет. Засыпай, я не собирался тебя будить. Просто хотел тебя увидеть.
– И я тебя, – пробормотала она и тут же принялась изучающе водить по мне ладонями, из-за чего я сразу проснулся.
Мы впервые спали бок о бок, и заходить дальше этого я не планировал, хотя ее сонные вздохи и поглаживания чуть не заставили меня передумать. Мне стоило догадаться, что Милли сразу же обнаружит перевязку на моей голове.
– Что это? – спросила она, задевая ее пальцами.
– Это швы, которые мне пришлось наложить после того, как буйный посетитель решил ударить меня бутылкой из-под пива.
Милли быстро села.
– Мой буйный посетитель? – изумленно спросила она.
Я не ответил.
– Так вот где ты был? В больнице? Почему мне никто не сказал? Почему ты мне не сказал?
– Я не хотел тебя беспокоить.
– Но… но… Я же твоя девушка, верно? Это моя работа! Люди беспокоятся, когда неравнодушны друг к другу!
Милли повысила голос, и я шикнул на ее, приглаживая ей волосы. Мы уже спорили на подобную тему.
– Люди, которые неравнодушны друг к другу, не станут беспокоить по пустякам. Я в порядке, я здесь. И у меня будет крутой шрам, который ты сможешь пощупать, когда рана заживет.
Милли оттолкнула мою руку и встала с кровати, молча уходя в ванную. Я постарался не рассмеяться, когда она хлопнула дверью. Милли вела себя как все женщины, когда хотела показать свое недовольство. Ей не нравилось, что я держал ее в неведении. Я услышал, как она спустила воду и еще возилась с чем-то пару минут. Когда она наконец вышла из ванной и легла обратно в кровать, я сделал вид, что сплю, просто чтобы проверить, как она поступит. Милли с пару минут лежала в зажатой позе, а затем повернулась и обняла меня за талию.
– Я знаю, что ты не спишь, – прошептала она.
– Откуда?
– Ты слишком неподвижен и слишком прислушиваешься.
– Ты слышишь, как я прислушиваюсь?
– Люди почти не дышат, когда прислушиваются.
– Я пытаюсь услышать твои мысли.
– Я злюсь.
– Но, похоже, не слишком. Ты почистила зубы, хотя в этом не было необходимости. Значит, ты хочешь меня поцеловать. Следовательно, ты намерена меня простить.
– Я злюсь, потому что ты мне очень нравишься. И поэтому хочу тебя поцеловать.
– Ты злишься, потому что я тебе нравлюсь?
– Я злюсь, потому что люблю тебя, – со вздохом призналась она. – А ты даже не сказал мне, что получил травму.
– Ну, я тоже люблю тебя, Милли, и всегда буду пытаться тебя защитить. Таков я. Если бы ты знала, что мне будут накладывать швы, ты бы не смогла уснуть и не лежала бы здесь такая милая и сладкая, что мне захотелось тебя съесть. Ты бы нервничала и закусывала губу, вместо того чтобы видеть сны обо мне.
Я наклонился и потянул зубами за ее нижнюю губу, ласково пародируя привычку Милли кусать ее от нервов. Поцеловав ее в надутые губки, я почувствовал, что ее злость испаряется, и скользнул языком в ее рот.
Наше дыхание выходило рывками, тела извивались, но затем Милли отстранилась, так как явно не была готова продолжить сегодня череду новых открытий. Я закрыл глаза и попытался заставить свое сердце замедлиться. Милли погладила меня по голове, проводя пальцами по волосам и облегчая тупую боль за моими веками.
– Давид? – прошептала она.
– Да?
– Спой мне песню.
– Какую, солнце?
– О любви.
– Глупышка Милли, Глупышка Милли, я так рад, что тебя зовут не Вилли, – пропел я в своей лучшей интерпретации кантри-певца.
– Вилли?
– Позволь перефразировать, – я прочистил горло и пропел еще раз: – Глупышка Милли, Глупышка Милли, я так рад, что у тебя нет Вилли[16].
– Это не песня о любви, – рассмеялась она.
– Ладно, как насчет такого? Я люблю твои ноги, я люблю твою грудь, и об этом местечке стоит упомянуть. – Я пощекотал ее плоский живот, и Милли закорчилась.
– Пой дальше! – потребовала она, отмахиваясь от моей руки.
– Я люблю твой подбородок и веселую улыбку, я люблю твои волосы и вот это место пылко. – Я пощекотал ее под правым ребром, и она со смехом схватила меня за пальцы.
– Превосходно! Второй куплет, пожалуйста.
– Я люблю, когда ты вертишь попой, и запах твой фруктовый. Люблю, когда ты зовешь меня Давид, и… ла-ла-ла, ничего не рифмуется с «Давид».
– Это было прекрасно, – хихикнула Милли. – Как называется этот шедевр?
– «Ничего не рифмуется с «Давид».
– Ничего? – недоверчиво спросила она и замолчала на несколько секунд, словно пыталась подобрать рифму, чтобы доказать мою неправоту. Затем погладила меня по лицу, водя пальцами по челюсти, и когда снова заговорила, ее голос был таким же нежным, как ее прикосновения.
– Когда я слушаю тебя, то чувствую себя ближе к тебе.
– Поэтому ты вечно просишь меня спеть? Я думал, это из-за моего ангельского голоса, – отшутился я, но мое горло внезапно сдавило.
– Дело не только в этом. Песню невозможно увидеть. Ее можно прочувствовать, услышать, подвигаться под нее. Точно как я не могу увидеть тебя, но могу почувствовать и подвинуться к тебе. Когда ты со мной, мне кажется, будто я вижу намек на того Давида, которого больше никто не знает. Это «Песнь Давида», и ее никто не слышит, кроме меня.