обственное. Лохматые волосы, зеленые глаза, решительная поза. В свои одиннадцать я выглядел иначе – круглее, мягче, крупноватым для своего возраста. Это физическое отличие от сверстников и сделало меня мишенью для насмешек.
Голиаф был огромным и нависал над мальчиком, словно они были существами с разных планет. Его бицепсы и бедра бугрились от мышц, голени выглядели неестественно большими, ширина плеч совпадала с ростом мальчика, кулаки, сжатые по бокам, были размером с его голову. Голиаф откинул назад голову и открыл рот в крике, словно ревел, как чудовище, на которое и был похож. Юный Давид храбро смотрел на него серьезными глазами, держа в руках пращу. Я наклонился ближе, чтобы рассмотреть детали, и отметил, что на лице мальчика нет страха. Затем, снова взглянув на Голиафа, я начал их сравнивать, и внезапно и у меня перехватило дыхание. Мое лицо отражалось не только в Давиде, но и в Голиафе.
Я – Давид. Я – Голиаф. У них обоих мое лицо. Я и мальчик, и великан. Я отступил от картины, которая внезапно начала меня пугать.
– Джорджия? Мне кажется или Моисей пририсовал мое лицо и Давиду, и Голиафу?
– Черт бы меня побрал!
Она удивилась, значит, тоже это заметила. Мне не привиделось.
– Как думаешь, что это значит?
– Черт его знает, Таг. Я не понимаю и половины того, что рисует Моисей. Да он сам не понимает. Он рисует интуитивно, ты сам знаешь.
– Но его картины всегда что-то значат.
И он видел Молли. Она вдохновила его на рисунок.
– Может, это значит, что ты – свой худший враг, – радостно произнесла Джорджия и подмигнула мне. Я сглотнул и снова воззрился на картину.
– Так кто ты? Давид или Голиаф?
– Ни тот, ни другой, – тихо ответил я, и меня резко и неожиданно охватило воспоминание.
– Дерись! Дерись! Дерись! Дерись! – звучал хор в моей голове.
И даже несмотря на то, что голоса были детскими, это никак не заглушало рев или пугающие подстрекания. Это не ослабляло мое желание замахнуться кулаком и поддаться любопытству, чтобы узнать, какие это вызовет ощущения. Я никогда еще не хотел ударить кого-то так сильно.
– Дерись! Дерись! Дерись! Дерись!
– Он трус! Малявка! Не так ли, малыш Кэмми?
Кэмерон Келлер свернулся калачиком, поджав колени к груди. Мы с ним были друзьями. Он был маленьким и хилым, в то время как я – высоким и коренастым. Кэмерон был тихоней, а я – школьным клоуном. Но мы оба считались отбросами, околачивающимися на дальнем краю общества, позади «нормальных» и «приемлемых». Благодаря своему росту мне легко удалось протолкнуться через толпу в круг. Дети расходились скорее от удивления, нежели из-за чего-то еще. Прежде я никогда не проявлял агрессии.
Лайл Колсон склонился над дрожащим Кэмероном, с его губ свисала длинная, густая слюна, которая упала на волосы мальчика.
Взревев, я толкнул Лайла на землю и вжал его злорадное лицо в грязь.
Кто-то толкнул меня сзади на бок, и Колсон встал, размахивая кулаками и выкрикивая ругательства. Еще кто-то схватил меня за руки, чтобы я не мог ударить его в ответ. В моих ушах звучал рев. Может, это мое сердце работало изо всех сил, может, адреналин приглушал все чувства – что бы это ни было, мне понравилось. От этого рева в моем животе отразилось яростное эхо. Это был звук, с которым я наконец-то дал отпор. Кто-то сильно ударил или пнул меня в спину. Я развернулся и свирепо замахал руками, нанося пару ударов и принимая еще больше. Внезапно все дети разбежались, словно антилопы в африканской саванне, – в воскресенье мы с Молли смотрели программу на канале National Geographic. На сей раз я был львом, хищником. Но Кэмерон не сбежал. Он остался и, как обычно, забился с видом раненого теленка.
– Кэмерон? – я присел рядом с другом. – Ты цел?
Тот выглянул из-под руки, которой прикрывал голову.
– Таг? Они ушли?
– Да, приятель. Они убежали.
Моя грудь раздулась от гордости. Я удивленно взглянул на свои руки, которыми размахивал минуту назад. Костяшки пальцев кровоточили от ссадин, но эта боль была сладкой.
– Это ты их прогнал, Таг?
Кэмерон был удивлен не меньше меня. Я никогда не давал сдачи. Я же просто толстый мальчуган, который всегда всех смешит. Такие не дерутся.
– Да, Кэм. Я выбил из них все дерьмо.
Моя первая драка. Наверное, со стороны мы больше походили на клубок извивающихся толстых щенков, но я впервые вышел победителем. Тогда я был Давидом. Но, наверное, и Голиафом тоже. Мальчиком, который отстаивал свою честь, и великаном, перед которым все разбегались в страхе. А теперь? Теперь я не знал, существовал ли еще тот Давид, существовал ли когда-либо Голиаф. Рисунок меня обеспокоил. Как, очевидно, и Моисея, иначе он бы не звонил.
– Таг, все нормально? – ласково поинтересовалась Джорджия. Я отвернулся от картины и встретился с ее серьезным взглядом.
Затем быстро кивнул головой, и Джорджия стала допытываться:
– Ты расскажешь мне о Милли? Моисей думает, что она особенная. Это так?
– Да.
– Достаточно особенная, чтобы укротить дикаря?
Джорджия дразнила меня, чтобы поднять настроение, поскольку явно чувствовала, что я расстроен. Или же, как любой девушке, ей было интересно послушать романтические сплетни. Мои сестры тоже такие – или были такими, когда мы с ними тесно общались.
Я закинул руку ей на плечи и отвернул нас обоих от библейского противостояния.
– Некоторые рождены, чтобы быть дикими. Некоторых жеребцов нельзя объездить, – сказал я, пародируя Клинта Иствуда.
– Ладно. Тогда, наверное, стоит задать вопрос следующим образом: а ты достаточно особенный, чтобы позволить слепой девушке сломать тебя?
– Это уже случилось. Просто я не хочу сломать ее.
Мой голос сорвался, и, убрав руку с плеч Джорджии, я спрятал ее в карман и отошел, чтобы она не заметила, как дрожат мои губы, как мои поры буквально источают панику. Хорошо, что Моисея не оказалось дома. Не знаю, о чем я думал, когда пытался его найти. Я не был готов к разговору с ним.
– Мне пора ехать, Джорджия. Поцелуй за меня Таглин. Моисея тоже – он любит мои поцелуи.
Джорджия рассмеялась, но на ее лице все равно была написана озабоченность. Я вел себя немного странно, и она наверняка гадала, что, черт возьми, происходит.
– Не пропадай, Таг. Мы скучаем по тебе, – крикнула Джорджия мне вслед, пока я шел к машине.
– Я тоже буду скучать, Джорджия. Каждый чертов день.
Наверное, всему виной разговор Моисея о Молли, но спустя пятнадцать минут, как я выехал из Левана, я свернул с шоссе и выехал у стоянки грузовиков в Нифае, рядом с местом, где нашли останки моей сестры. Ее тело обнаружили собаки. А я не смог. Я так отчаянно ее искал, что почти убедил себя, что найти ее невозможно. А в таком случае я не потерпел неудачу. Не в полной мере.
Могилой ей послужила обычная яма в земле, отмеченная сорняками и окруженная полынью. Мы искали почти два года, а все это время она ждала на усеянном мусором поле неподалеку от малоизвестной эстакады за пределами маленького городка, чье название все произносили неправильно. Городка, который ничего не значил для девушки, вынужденной покоиться там. Нифай. Не Нефи. Впервые услышав его название, я вспомнил о великане из книги «Джек и бобовый стебель», который кричал со своего замка на небесах: «Фи-фай-фо-фам, дух британца чую там». Фи-фай рифмуется с Нифай.
Ни-фай-фо-фам, кровь родных я чую там.
Собаки учуяли ее запах, но крови не было. По крайней мере, к тому времени. Полиция обнаружила лишь кости, кусочки ткани и несколько длинных светлых прядей. С ней были приспособления для употребления наркотиков, чтобы все приняли ее за наркоманку, заслужившую такую участь. Внезапно Молли перестала считаться пропавшей без вести. Но ее все равно больше не было. И на протяжении многих лет я не знал, кто забрал ее у меня.
Ни-фай-фо-фам, кровь родных я чую там.
Говорят, большинство убийств совершают члены семьи. Близкие люди. Но мужчина, убивший мою сестру, совсем ее не знал и не любил. Оказалось, он похоронил множество девушек. Множество девушек за множество лет. Все они считались пропавшими. Всех их больше не было.
Ни-фай-фо-фам, кто не спрятался, я не виноват. И он от меня не спрятался. Я выстрелил ему в голову, отомстив за кровь всех пропавших девушек.
Ни-фай-фо-фам, курок взведен, и вот ты мертв.
Ни-фай-фо-фам, курок взведен, и вот ты мертв.
Господи, как же я не хотел умирать. Я сидел в машине, думал о Молли, глядя на поле, где нашли ее тело, и говорил с ней какое-то время. Спрашивал, какого черта мне теперь делать. Мне было любопытно, не приходила ли она к Моисею, потому что мое время на исходе. Возможно, она появилась, потому что ждала меня. Если мое время подошло к концу, я смогу с этим смириться. Стерпеть эту правду. Это неожиданно, но я смогу справиться. Моисей мне как-то сказал, что от себя не убежать. Однажды я этого хотел, но не теперь. Я пришел к согласию с самим собой. Мне нравится моя жизнь. Черт возьми, да я люблю свою жизнь.
Но я не собираюсь проводить то время, что мне осталось, на койке в больнице.
Со мной либо все, либо ничего, среднего не дано. Такой я человек. Все или ничего, живой или мертвый. Не умирающий. Не больной. Живой или мертвый, все или ничего.
Приняв решение, я позвонил доктору. Мне даже показалось, что он испытал облегчение, когда я сказал, что готов перейти к следующим действиям, и это меня напугало. Доктор отменил все запланированные встречи, и, вот так просто, на следующий день мне была назначена краниотомия.
Я снова выехал на шоссе, оставляя тень своей сестры в зеркале заднего вида, и поехал домой, к Милли, отчаянно захотев ее увидеть.
Глава 18
Открыв дверь, Милли поприветствовала меня улыбкой, мое имя уже было готово сорваться с ее языка, но я не хотел, чтобы она выпускала его в мир. Я хотел, чтобы она сохранила его, вкусила и никогда не отпускала. Если мое имя останется в ней, я не улечу, как слово, которое обратно уже не возьмешь. Поэтому я прижался к ее губам и покружил на руках, как в фильмах, и мое имя обратилось восклицанием, которое услышал только я.