– Дайте ему попробовать. – Голос Пенелопы разносится по залу. Эос уже подходит, доставая деревянный сундук из темного угла и показывая лежащие в нем острый бронзовый меч и кинжал, на котором выгравировано изображение волосатого клыкастого кабана. – Если он преуспеет, ему достанется это отличное оружие. – Небрежный жест в сторону клинков, поднесенных ближе к ждущему бродяге. – А также плащ и копье, которые помогут ему в пути. А вы, женихи, сможете посоревноваться в меткости и силе выстрела с луком моего мужа. Не вижу тут ничего плохого.
– Как и я, – встревает Телемах снова, слишком громко, слишком нетерпеливо. Я пытаюсь не закатить глаза. – Так и будет сделано. А теперь, мама, ступай в свою комнату.
– Прошу прощения?
– Твое присутствие здесь необязательно. Об итоге тебе сообщат.
– Это мой…
– Это мой дом.
Он повышает голос, и женихи неловко переминаются, услышав это. Они и не думали, что им может быть стыдно за Телемаха, нет, правда, но после его неудачи с луком, его провала с поисками отца и его демонстративных обид даже самые ничтожные из женихов думают, что на самом деле это немного чересчур.
Телемаху должно было хватить ума, чтобы почувствовать что-то неладное, но, увы, он сейчас одурманен, почти что пьян. Так или иначе, вся его жизнь сводилась к этому моменту, и сейчас фантазии, крутящиеся в его голове, заглушают голос разума, затмевают реальность. Я кладу руку ему на плечо, стоит ему открыть рот, чтобы изречь очередную банальность, достичь нового уровня пафосности.
– Довольно, – шепчу я. – Так не пойдет.
Он едва слышит меня; я с удивлением понимаю, что он очень далек от воздействия моей силы, и, кажется, чувствую на нем след чужой.
– Матушка, – повторяет он чуть мягче, чуть менее странно. – Ступай в свои покои. Теперь это мужское дело.
Лишь легкое трепетание вуали показывает, что Пенелопа жива, потому что на мгновение она застывает, словно камень. Затем, с очередным вздохом, она резко разворачивается и идет к двери.
Глава 18
В большом зале.
– Видите ли, здесь есть одна хитрость, – говорит бродяга, пока его руки ощупывают лук.
В оружейной:
– Странно, что здесь, похоже, точно столько…
На кухнях:
– Это последнее из снадобий Елены. Скоро оно начнет действовать.
– Хорошо. Скажи служанкам, чтобы уходили – незаметно. Заприте двери, когда последняя выйдет, и направляйтесь к стене, которая выходит на утес. Там привязаны веревки, на случай если нам придется бежать.
Рядом с Пейсенором и Эгиптием.
– Досточтимые, – шепчет Меланта, – Медон зовет вас в комнату совета.
– Что, сейчас? – рявкает Пейсенор. – В такой момент?
– Он должен быть здесь, – добавляет Эгиптий, уставившись на бродягу с луком. Глаза Эгиптия уже не те, возраст берет свое, но есть что-то в этом бродяге, в том, как он поворачивает голову, в том, как двигается… В сердце старого советника искрой вспыхивает уверенность в том, что не может быть правдой.
– Если вы присоединитесь к нему… – снова пробует Меланта.
– Ни в коем случае! – возражает Пейсенор и тут чувствует прикосновение Эгиптия к своей руке.
– Пейсенор, – шепчет старик, внезапно называя воина по имени со странной напряженностью в голосе. – Нам стоит присоединиться к Медону.
– Но я…
– Нам следует присоединиться. Сейчас же.
Пейсенор готов, брызгая слюной, воскликнуть «Какая ерунда, какая абсолютная…», а затем следом за Эгиптием смотрит на бродягу, начинающего натягивать лук. Видит, возможно, всего лишь возможно, намек на то, что заметил его товарищ. Воспоминания о молодости, от них зудит его отсутствующая рука, о, эти воспоминания о невозможном…
– Досточтимые, – шепчет Меланта. – Следуйте, пожалуйста, за мной.
Они следуют, и никто не обращает на них внимания, на стариков из совета Одиссея.
– Тут есть одна хитрость, – выдыхает бродяга, и лук начинает сгибаться. – Видите? Видите, если просто почувствовать дерево…
А что происходит в комнате, где царица спала в одиночестве все эти двадцать лет?
Пенелопа аккуратно закрывает за собой дверь в спальню, пока Эос проносится по коридорам, собирая последних служанок, чтобы отвести их в безопасное место. Подумав об этом, царица Итаки на мгновение застывает, а затем подтаскивает небольшой столик, все еще уставленный склянками с Елениными снадобьями, к двери. Для пущей надежности добавляет табурет, закрывая проход, и отступает, чтобы оценить свои труды. Ненадежная преграда. Она понимает, что ненадежная. Но все равно с ней чувствует себя немного лучше.
– Я принесла веревку, – раздается голос за ее спиной.
Она резко оборачивается, потянувшись к кинжалу, который всегда прячет в складках платья. Приена, с мечом на бедре и кинжалами, прицепленными везде где только можно, лежит, приподнявшись на локтях, и моток веревки лежит рядом с ней.
– Для побега из окна, – поясняет она. – Чтобы тебе было легче спускаться, если начнут ломиться в твою дверь.
Пенелопа позволяет себе выдохнуть. Вообще-то появление Приены здесь – своего рода кощунство, но царица уже давно отказалась от попыток приучить воительницу хотя бы пользоваться лестницами и дверями, не говоря уже о соблюдении личного пространства. Поэтому она откидывает вуаль, трясет головой, чтобы чуть ослабить туго заплетенные волосы, и снова вздыхает.
– Я не ожидала увидеть тебя здесь, – говорит она. – Думала, что ты присоединишься к женщинам, собирающимся в храме Артемиды.
– Теодора за всем там присмотрит, – отвечает Приена. – А тебе, по-моему, не помешает кое-какая защита на случай, если все плохо закончится.
Это самые сентиментальные слова из всех, когда-либо сказанных Приеной. У Пенелопы перехватывает горло; на мгновение она не может сказать ни слова. Приена, похоже, не замечает этого, оставаясь все такой же расслабленной и умиротворенной.
– Теперь все в руках моего мужа и моего сына, – произносит Пенелопа наконец. – Мы сделали все, что могли.
– Ты должна была позволить мне привести женщин. Мы легко перебили бы всех женихов.
– А что потом? – Пенелопа, покачав головой, закидывает ноги на кровать, копируя непринужденную позу Приены. – Мой муж узнает, что власть, которую он получит над островами, принадлежит не ему, а мне – то есть тебе и мне, – что это власть женщин. Он решит, что это мятеж; совершенно недопустимо, чудовищный стыд, попрание его мужественности и поругание его имени…
– Знаешь, мы могли бы убить и его тоже, – шепчет Приена. – И никто бы даже не узнал.
– А после? – вздыхает Пенелопа. – Если нас чему и научила история Клитемнестры, так это тому, что у царей Греции нет снисхождения к женщине, убившей мужчину. Сколько армий мы смогли бы сдерживать? И как долго? И какой ценой?
Приена недовольно кривит губы, но возразить ей нечего.
– Ты могла бы служить мне, – шепчу я. – Отвергни своих богов, отринь сердечные порывы, я тебе пригожусь в ближайшие дни…
– Нет, – продолжает Пенелопа, тихонько фыркнув. – Нам нужно имя Одиссея. Защита, которую даст его история. Без нее даже самый жалкий из царей Греции будет видеть в нас добычу. А у Одиссея, как и у Телемаха, должно возникнуть ощущение, что они все делают сами. По крайней мере, пока.
Приена, хмыкнув, качает головой:
– А я-то думала, что он считается умным.
Снизу внезапно доносится рев толпы мужчин. Это странный звук, точнее, дикая, неразборчивая мешанина звуков. Приена склоняет голову, прислушиваясь: в этой мешанине льстивое восхищение и отчаяние, и еще немало эмоций, что, наслаиваясь друг на друга, становятся неузнаваемыми, но все они точно выражают одну нехитрую истину.
Бродяга натянул тетиву на лук.
– Если мои муж и сын все-таки погибнут, что по-прежнему весьма вероятно, – задумчиво произносит Пенелопа, когда рев стихает, – ты поможешь мне добраться до лодки Урании?
– Конечно.
– Я ценю это. Очень. Это… Я благодарна тебе.
Приена пожимает плечами.
– Анаит говорит, что женщинам все равно, кто победит; мужчины в любом случае будут драться друг с другом, брат с братом в грядущей гражданской войне.
– Да, такой исход весьма вероятен.
– Но если они приведут наемников – если только тронут женщин… Даже если ты не выберешься из дворца живой, я хочу, чтобы ты знала, что я буду сражаться, защищая их. За это я буду сражаться.
– Знаю. Спасибо. И спасибо за то, что ты сейчас здесь, со мной.
– Ты… приносишь пользу. Женщинам, я имею в виду. Ты не бесполезна.
Это ложь. Приене известны заповеди воина: привязанность, симпатия, доверие, доброта погибают первыми, стоит разразиться битве. Она думала, что ей удалось избавиться от них, вырвать их из своей груди, сжечь их на погребальном костре своей мертвой царицы, Пентесилеи. Не совсем, видимо… Иногда, заглянув внутрь себя, она видит, что сердце снова предает ее. И понимает, что от этого становится худшим командующим, ужасным стратегом, но такова уж она есть.
Такова она есть.
– Я здесь, – шепчу я. – Я буду ждать тебя, когда придет подходящий момент.
Снизу опять доносится рев, на этот раз более громкий, пронзительный, полный смятения.
Бродяга выпустил стрелу из лука. Сквозь ряд топоров пролетела она молнией, вонзившись прямо в дальнюю стену. Женихи и представить себе не могли, что случится нечто подобное. Некоторые делают шаг к бродяге, собираясь вырвать у него лук; но их ноги двигаются странно, непривычно, словно заплетаясь. У одного из рук выпадает кубок с вином. Другой пытается встать, но тут же падает. Никто не обращает на них внимания. Все взгляды прикованы к бродяге с луком.
Голова Приены по-прежнему склонена в попытке что-нибудь расслышать, но голос звучит уверенно и непринужденно.
– Если твой муж выживет – если мы все переживем ближайшие дни, – я покину остров. Я пришла сюда сражаться за женщин. Не за него.
– Я понимаю, – отвечает Пенелопа. – Репутация моего мужа, особенно если ему действительно удастся перебить сегодня всех женихов, будет достойной защитой на какое-то время. Женщины смогут спрятать свои луки и ножи. Никто никогда не должен узнать о том, что мы смогли здесь создать. Никто, никогда… Это к лучшему. Я это знаю. Это к лучшему.