Очередной всплеск рева: бродяга снова повторил свой трюк! Это не случайность, не просто удачный выстрел: он действительно умеет обращаться с луком! А еще что-то в нем изменилось, разве нет? Он немного выпрямился и будто стал выше, расправил плечи, сверкнул глазами. «Гибкий» – вот какое слово приходит на ум. Гибкий.
– Это было… Я поняла, что дорожу… тем немногим, что здесь есть, – признается Приена, пока крики эхом разносятся из зала внизу. – Попав сюда, я и подумать не могла, что будет… Когда умерла моя царица и я покинула пепелище на востоке, казалось… Я не знаю, кто я, если не сражаюсь. Не убиваю греков. Но Теодора говорит…
Ее голос прерывается. Теодора говорит странные вещи, непривычные не только для Приены, но и для меня.
– Знаешь, на Кефалонии отличная охота, – бормочет Пенелопа. – И даже если у нас все-таки появится царь, кто бы им ни стал, от волков кому-то надо будет защищать, а мужчин по-прежнему будет мало. Я заметила, что мой муж вернулся без лучших мужей Итаки, и поэтому…
Последний раскат рева снизу прерывает Пенелопу. Этот рев не стихнет до тех пор, пока не закончится воздух в легких, выпустивших его, ведь он вызван тем, что бродяга пускает третью стрелу – прямо в горло Антиною.
Приена слушает и, кажется, слышит, как течет кровь по шее жениха, слышит его последний хрип, последний судорожный вздох, а затем небрежно кивает.
– …Я это к тому, что, если ты и, может быть, Теодора захотите занять неофициальный пост на том острове, всегда найдутся женщины, готовые служить под твоим началом, – договаривает Пенелопа, пока рев внизу превращается в разрозненные крики.
– Спасибо, – говорит Приена, а Пенелопа думает, что, похоже, впервые слышит это слово из уст этой женщины. – Мой народ – кочевники, все время скитающиеся по степям. – Ее народ мертв или рассеян по свету. Это ей известно. И потому… – Было бы… любопытно узнать, каково это – иметь дом.
Снизу доносятся крики боли, предсмертные стоны. Некоторые женихи пытаются пробиться к дверям, чтобы спастись от вооруженных мужчин, которые сеют среди них смерть, но обнаруживают, что двери загадочным образом заперты. Другие, поднимаясь, с недоумением обнаруживают, что ноги их не держат; кого-то разбирает истерический смех, кто-то зовет на помощь… Не видно ни девушек, ни стариков из совета Одиссея, и, колотя в тяжелую дверь, они замечают, что все больше мужчин достают ножи, и тут Эвмей и его банда выскакивают в полных комплектах доспехов, плохо сидящих на их костлявых фигурах, с копьями в руках и мечами на поясе. Телемах кидается к ним за оружием, тут же разворачивается и вонзает копье прямо в спину Амфинома, который, пошатываясь, пытается вооружиться стулом.
Амфином, обернувшись, видит усмехающееся лицо Телемаха, стоящего над ним. «В вине что-то есть», – пытается сказать он, но копье обрывает все слова.
В вине что-то есть.
На глазах Амфинома вскипают слезы. Но оплакивает он не свою гибель. Скорее, все дело в предательстве, в чистом предательстве. В неприкрытой жестокости.
Он не может понять.
И с тем умирает.
У дворцовой стены собрались служанки. Некоторые в открытую плачут, заставляя Эос и Автоною шикать на них. Другие стоят, сжимая кухонные ножи и небольшие кинжалы, мрачно ожидая, что же будет дальше. Они спустили со стены веревки, готовые бежать и спасаться, если вдруг из зала появится мужчина с горящей в глазах жаждой крови. Они сбегут в храм Артемиды, где ждут их остальные женщины с луками в руках и топорами за спиной. Им предстоит скрываться, пока о них не забудут, – больше им ничего не остается.
В комнате Пенелопы Приена прислушивается к звукам резни, к мольбам обреченных, одурманенных, опоенных людей. К стонам боли и крикам отчаяния, к плачу умирающих и бессмысленной браваде проклятых. Ей, казалось бы, стоит наслаждаться происходящим, этим избиением глупых мужчин, вздорных греческих князьков. Она думала, их стоны будут звучать для ее ушей музыкой. Но с удивлением вынуждена признать, что это совсем не так. Они опустошают ее, вызывают тошноту, даже холодный пот.
Прохладная рука сжимает ее ладонь. Пенелопа не сводит глаз с двери и не произносит ни слова, лишь бледнеет все сильнее, слыша чудовищный шум из зала внизу.
Приена не отдергивает руку, но и не сжимает пальцы царицы в ответ. Вместо этого она крепче перехватывает рукоять клинка в ножнах, и они ждут.
Когда поэтам заплатят золотом за воспевание этих событий, они поведают о жаркой битве, о схватках клинок к клинку. Они поведают об атаках и контратаках, о вероломстве врагов и единстве воителей. Они представят все так, словно это было знатное сражение для Одиссея.
И я там буду, конечно. Вмешавшись ровно настолько, чтобы стало ясно, что я благословляю это событие и рассчитываю на определенный исход, но не настолько, чтобы отвлечь внимание от праведных усилий и мужественных действий Одиссея. Очень важно, как говорит Пенелопа, чтобы эта битва была только его. Об этом должны петь по всем островам, эти слова под аккомпанемент лиры и барабана должны прозвучать во дворце каждого царя в Греции. Одиссей, царь-воитель, возвращается домой и в жестокой, кровавой схватке побеждает сотню вооруженных и полностью вменяемых людей. Даже не думайте теперь бросить вызов Итаке, даже не мечтайте больше грабить ее берега; ее царь – воин с неугасимой отвагой в сердце, мстительный, беспощадный и мастерски владеющий луком и мечом; держитесь подальше, ясно? Оставьте ее берега в покое. Оставьте ее народ мне.
Таковой выйдет наша легенда, и это очень мудро. Более того, ко всеобщему удовольствию, она будет намного менее людоедской, нежели предыдущие, – к примеру, сказание об Атрее и его потомках. Одиссей, осуществляя свою месть, столкнется с превосходящим числом врагов, к тому же он сделает это для защиты любимых жены и сына, а не ради банального утверждения своей царской власти и тиранских замашек. Вот что я хочу поведать об Одиссее. Возможно, если слушать это почаще, однажды мне самой удастся в это поверить…
Чего поэты не скажут – и чего Одиссей с Телемахом, слишком опьяненные кровью, не заметят, – так это того, как женихи изо всех сил пытались встать. Пытались подняться. Антиной, с выпачканными вином губами, видел, что Одиссей накладывал стрелу и целил в его горло, но думал, что все это какой-то розыгрыш, пока та не убила его. Эвримаха тошнило в углу, когда началась резня.
«Вино!» – кричат искривленные губы убитого Амфинома.
В вине что-то есть.
Даже те несколько женихов, которым удалось выбить дверь и кинуться в оружейную, шатаясь, как припадочным, обнаруживают лишь полную пропажу всего оружия. Поэты переиначат этот момент, чтобы добавить чуточку напряжения в повествование, а не рассказывать о том, как Телемах вонзал каждому из них меч в спину, пробираясь следом по коридору.
У стен дворца рыдают и трясутся служанки, до которых доносятся звуки бойни, и Эос уже не просит их спрятать слезы.
В спальне Пенелопа сжимает руку Приены и ждет.
Она часто, прерывисто дышит, и это ее единственное движение.
Она практически не моргает.
Не произносит ни слова.
Не встает, не мерит шагами комнату, не плачет, не ругается и не рвет на себе волосы.
Лишь ждет и дышит.
Дышать.
Дышать.
Дышать.
Пока медленно – о, как медленно! – звуки бойни внизу не начинают стихать.
Вот – мучительный крик, тут же оборвавшийся.
Вот – хрип отчаяния, захлебнувшийся.
Вот – удары в запертую дверь, вскоре прекратившиеся.
Вот – падение тела, которому не суждено подняться.
Бух – и больше нечему падать.
Когда бойня началась, несколько верных стражей, которых удалось найти Телемаху, заперли ворота дворца. И с тех пор они стоят запертыми, скрывая следы и звуки резни.
Снаружи ждут слуги отцов.
Сами отцы, Полибий, Эвпейт и еще дюжина наиболее почтенных мужей островов, отправившие своих сыновей выпрашивать корону Итаки, отсутствуют. Они решили посвятить время более важному занятию – сбору оружия и людей для защиты своих сыновей во время их неизбежной, предрешенной свыше коронации. А потому, когда вести дойдут до этих стариков, состоять они будут из обрывков слухов, предположений и полуправды.
«Антиной убит…»
«Нет, напротив, убит Эвримах!»
«Амфином пустил стрелу через топоры, но убил человека».
«Вообще-то, как раз Амфином и убит, причем своими же соплеменниками…»
Вести, просачивающиеся из дворца, поступают медленно; шепотками, рыданием ползут через окровавленные стены. Любые, самые жуткие слухи полезнее абсолютной тишины. Тишина – это звенящая, смертельная уверенность, а слухи помогут тем, кто внутри, выиграть немного времени. Но все же правда выйдет наружу. Непременно выйдет.
Эгиптий и Пейсенор ждут в пустой комнате совета. Пейсенор иногда подходит к двери, провозглашая:
– Я должен сражаться!
Эгиптий останавливает его, качает головой, тянет назад и молчит.
Пейсенор шепчет, едва выталкивая слова изо рта:
– Это был он? Ты видел?
– Прошло двадцать лет…
– Но это был он?
Эгиптий не знает. Думает, что этого не может быть. Одиссей мертв. Одиссей мертв. Это непреложная истина. Но он своими глазами видел и думает… Он не знает, что и думать. Он знает лишь, что, пока в зале кричат, умирая, молодые мужчины, им, двум старикам, безопаснее всего за крепкой дверью с тяжелым засовом.
И тут наконец тишина опускается на дворец Одиссея.
Глава 19
Телемах весь покрыт кровью.
Он гордится своим алым одеянием.
Гордится тем, как горит и чешется кожа под ним.
Гордится тем, что у него не осталось ни единой незапятнанной части тела.
Хочет облизнуть губы, ощутить на языке вкус жизней зарезанных им людей.
Знает, что это выглядело бы отвратительно.
Все равно делает это, пусть и не намеренно, а потому, что его губы потрескались и пересохли.
Ощущает вкус.
Это омерзительно. И захватывающе.
Думает, что должен быть серьезным, суровым, стойким воином, чью склоненную голову освещают лучи предвечернего солнца. Хочет верещать от смеха. Трясется. Не понимает своей реакции. Не знает, в чем ее причина. Знает, что она недопустима. Знает