– Женщины готовы сражаться, – говорит она, – но я все еще не знаю, кто наш враг. Мы будем сражаться с Эвпейтом и Полибием… или с Одиссеем?
– Я уверена, скоро все станет ясно, – вздыхает Пенелопа. – В ближайшее время.
– Мы можем защищать стены, оборонять ферму лучше, чем храм…
– Не сейчас. Не сейчас. Я попросила Уранию послать весть в Микены, Электре. Если весть уже достигла ее ушей, тогда, возможно… Посмотрим.
– Я провожу вас до фермы, – заявляет Приена не терпящим возражений тоном.
Глава 25
Ферма Лаэрта, отца Одиссея, когда-то была совершенно непритязательным скромным строением, спрятавшимся глубоко в холмах острова, где старик держал несколько свиней и пару дурного нрава козлов, а также выращивал скудный урожай не особо приятных на вкус оливок. Лаэрт считал, что этого вполне достаточно – трудов ему хватало, чтобы не чувствовать себя старым бездельником, но вместе с тем он всегда мог позволить себе подремать, пока кто-нибудь другой делает за него грязную работу. Это наилучшим образом подходило бывшему искателю приключений.
Когда пираты напали на ферму в попытке захватить старого царя и потребовать за него выкуп, Лаэрт и несколько слуг из его хозяйства спрятались в оврагах, откуда наблюдали, как на месте их дома взлетает к скользящим по ночному небу облакам оранжевое пламя.
Его невестка, Пенелопа, предложила восстановить ферму на той же покрытой пеплом земле, где прежде паслись его свиньи, и тогда они вместе решили, что неплохо будет внести некоторые улучшения.
– Стены вот такой высоты, – потребовал он. – Толстые, чтоб с налету не пробить, но не слишком длинные, чтобы нас не могли задавить числом. Огромная ошибка – строить слишком длинные стены напоказ. Такая глупость! И заостренные колья. И ров. Защитный ров – важная штука…
– Конечно, отец, – ответила тогда Пенелопа, опустив взор и скромно сложив руки перед собой. – Как пожелаешь.
Лаэрт дремлет, когда раздается стук в его ворота.
Он храпит так же ужасно, как и его сын, даже не думая шевелиться.
Снова стук, уже громче.
Я легонько толкаю в бок его, а также его служанку Отонию, и старый царь, вздрогнув и всхрапнув последний раз, открывает глаза.
– Проклятье, поздновато уже для гостей… – бурчит он себе под нос, прикрывая чресла туникой в потеках и пятнах.
– Кто там? – спрашивает он у темноты, ковыляя к тяжелым воротам, охраняющим его покой.
– Пенелопа. – Раздается голос из-за них. – И Анаит, жрица Артемиды, а еще моя служанка Автоноя и подруга Приена. – Мгновение колебания. – И еще предупреждаю: твой сын вернулся.
Когда восходит солнце, Пенелопа спит.
Даже Автоною удивило, как быстро и глубоко уснула царица на предложенной кровати, даже не сменив платье, с грязными ногами и неприбранными волосами. Никто не делает ни малейшей попытки потревожить ее.
Тем временем Лаэрт сидит у нерастопленного очага в своем любимом кресле, таком же скрюченном и потертом, как и он сам, и смотрит на проснувшихся женщин, которые расположились напротив.
Приена, неразлучная со своим мечом. Автоноя, под глазами которой темнеют мешки. Анаит, жрица Артемиды, которая шевелит губами, вознося молитву великой охотнице, защищающей эти леса, и, погрузившись в нее, похоже, не замечает ничего вокруг.
– И что, – Лаэрт обращается к Приене, которая выглядит бодрее остальных, – он перебил всех женихов, да?
– Да.
– Что ж. Это было предсказуемо.
Приена поджимает губы, но больше никак не проявляет своих чувств.
– Думаю, и он скоро явится сюда, так? Чтобы выразить свое почтение?
– Скорее, чтобы удрать от разгневанных отцов, чьих сыновей он перебил, – отвечает Приена, резкая, как топор.
Лаэрт пожимает плечами. И это тоже было неизбежно. Он не считает нужным беспокоиться о чем-то, пока оно на самом деле не случится, и в этот момент он обычно не отказывает себе в удовольствии побрюзжать, если это ничем не грозит ему самому. Он дергает подбородком в сторону комнаты, где спит Пенелопа.
– Она в порядке?
– Он убил трех ее служанок.
Лаэрт со свистом втягивает воздух сквозь кривые, желтые зубы, цыкает. Автоноя не отрывает взгляда от чашки, которую держит обеими руками; плечи ее опущены, колени плотно сжаты.
– Вы будете сражаться? – спрашивает наконец Лаэрт.
Приена поднимает брови. Ей бы хотелось научиться поднимать всего одну, как, она видела, делает Пенелопа, но у нее не слишком развитая мимика.
Лаэрт сплевывает в очаг.
– Я стар, но не слеп, девочка. Я знаю, кто убил захватчиков в прошлом году и кто выдворил Менелая с этого острова. Но возвращение моего сына… Оно все изменит. Никто не станет винить вас, если вы просто… растворитесь в холмах. Никто даже не узнает, что есть кого винить.
Приена ненадолго задумывается, а затем говорит:
– Царица сказала, что я смогу убивать греков, когда я поступила к ней на службу. Я подумала, что она преувеличивает, но она сдержала свое слово. Пираты-греки, воины-греки, а может, даже и греческие цари и царевичи. Это все, чего я хотела. Все, что мне оставалось. Я не боялась умереть, если умру, убивая греков. Это казалось лучшим способом добиться желаемого.
– А теперь?
– Теперь… теперь мой долг в том, чтобы сражаться за что-то, а не просто против кого-то. Вот так… Я обещала себе, что никогда больше не окажусь в такой ситуации.
– Но вот оно как вышло, – задумчиво выдает Лаэрт, то ли хмыкнув, то ли вздохнув. Легче, по мнению старого царя, посмеяться над тем, что вне твоей власти, чем приходить из-за этого в ярость.
Приена коротко кивает, неохотно признавая его правоту. Некоторое время разглядывает свои руки, колени, пол, а затем отвечает, спокойно и ясно.
– Я буду сражаться за женщин. Буду сражаться за служанок. Буду сражаться… чтобы хоть как-то… защитить их. Даже если это значит, – гримаса недовольства на ее лице, – защищать еще и какого-то… греческого царя. Если ради их безопасности на трон надо посадить мужчину, даже такого, как Одиссей, тогда… важны лишь они. Они – это… все.
Лаэрт цокает языком – звук этот не несет особого смысла, всего лишь подтверждает, что он услышал ее слова, ни больше ни меньше. Он давным-давно оставил привычку беспокоиться о деталях.
Приена указывает на комнату, в которой спит Пенелопа.
– Я буду сражаться за нее, – произносит она. – Я сделаю это.
Лаэрт рассеянно кивает, ничего не говоря.
Они ждут.
Солнечный диск, размытый и тусклый, взбирается на небосклон.
А в городе у подножия дворца отцы готовят своих сыновей к погребению.
Они не знают, как готовить к нему тела.
Как прощаться.
Какие песни петь.
Когда лить слезы.
Ни одна легенда их к этому не готовила.
Они считают глумлением, непристойностью, кощунством то, что все происходит впопыхах, что так много тел будут погребены вместе так, что у отца не будет возможности узнать своего сына в этих закутанных в саван телах.
И все-таки здесь есть что-то нежное, даже красивое. Приготовлениям не хватало бы искренности, если бы все обряды и ритуалы соблюдались как следует и если бы чужие руки облачали тела их мальчиков в аккуратные, безликие саваны.
Они знают, что должны держаться.
Держаться.
Так должно поступать мужчинам.
Они всегда должны держаться.
Одиссей добирается до фермы отца сразу после восхода в сопровождении своего оборванного войска из мальчишек и стариков. Ворота открыты, и в них, скрестив руки на груди, стоит его отец в тунике, едва прикрывающей шишковатые колени. Он надел один из своих лучших нарядов, но не потрудился расчесать растрепанную поредевшую шевелюру, как и вычистить грязь из-под ногтей или вымыть костистые, кривые ступни. Наверное, Одиссею следовало прийти в ужас от того, насколько опустился его отец, – но нет. Как бы ни изменился остров, а это так и осталось неизменным.
– Отец, – начинает он, выступая вперед, чтобы поклониться и произнести хорошую, уместную речь. – Я вернулся из своих…
– Что ты натворил, мальчишка? – рычит Лаэрт. – Что, тьма тебя побери, ты натворил?
Глава 26
Не единожды отмечался тот странный факт, что по небесной обители богов – Олимпу – бродят два бога войны. Не считая мелких ссор из-за того, кто истинная хранительница очага или кто – Аполлон или Артемида – лучший лучник, ни одному аспекту божественной жизни не уделяется столько внимания, как кровавой битве.
Мой брат Арес, по общему мнению, бог кровавой схватки, жестокой бойни и ревущего поля брани. В то время как меня скорее можно встретить в шатре командующего, где продумываются стратегии и разрабатываются планы, или на особо топком поле, когда перед битвой нужно оценить местность, где пройдут тяжело нагруженные воины.
Подобная двойственность отчасти справедлива, конечно, но тут не хватает нескольких важных деталей. Арес тоже нередко стоит за плечом командующего, заявляя: «Посылай всех! Разве они здесь не для того, чтобы умереть?» – и часто, слишком уж часто, его голос заглушает мой собственный. И наоборот, я часто появляюсь на поле боя, поддерживая руку испуганного воина, шепча: «Стой твердо. Стой вместе со своими братьями. Сомкните щиты».
Ведь у меня есть черта, которой мой брат не обладает; я еще и богиня мудрости, а не только войны, и, на мой взгляд, война, как правило, вовсе не мудра. Однако ее можно умело вести, искусно и продуманно спланировать, и мало что доставляет мне большую радость, нежели победа маленького войска под командованием талантливого полководца над многократно превосходящими силами противника. Но в целом слишком мало битв начинается, слишком редко трубят рога по причинам, отличным от глупой гордыни, жадности, мести или страха.
Таким образом, по природе своей я уничтожаю сама себя, и мой брат хохочет, глядя, как цари и князьки развязывают войны из-за мелочной спеси и глупого геройства, а мудрость давно покинула их сердца.