«Вино, – стонет призрак мертвого жениха вдалеке. – В вине что-то есть!»
Я пытаюсь найти след силы Ареса в голове Телемаха и, кажется, замечаю отголосок, но он исчезает прежде, чем я успеваю перехватить или стереть его.
Одиссей спит без сновидений.
Он научился спать по-разному в разных местах, начиная с дремоты в брюхе деревянного коня, у ног которого пели и плясали троянцы, и заканчивая короткими провалами в полуобморочное забытье на пляшущем в штормовых волнах обломке. Ему следует, и это ясно, видеть во сне свою жену, свои странствия, великие деяния, которые он совершил и еще совершит. Но, откровенно говоря, солома, на которой он спит этой ночью, лучше многих постелей, на которых ему довелось спать в последнее время, и поэтому храп его можно услышать даже в доме сквозь закрытые ставни.
Пенелопе снятся Мелитта и Меланта, ее хохочущие служанки.
Пенелопе снится Эос.
То, как она расчесывает ее волосы.
Ее болтающиеся ноги.
То, как после смерти Эос больше не походила на ту женщину, которую знала Пенелопа. То, как без покинувшей ее жизни она превратилась в бесформенную массу с застывшей маской лица.
И, проснувшись в холодном поту, трясясь и всхлипывая от горя и ужаса, она хочет позвать кого-то, позвать защитника, друга, но прикусывает язык, чтобы удержать имя, которое не принадлежит ее мужу.
Кенамон.
Мой взгляд стремительно проносится над морями в поисках египтянина.
Урания уже отправила его в плавание – здесь его нет. Он не слышал о том, что случилось с женихами, и не знает, какой судьбы ему удалось избежать. Он сидит на палубе, спиной к Итаке, и не сводит глаз с моря. Сейчас судно, на котором он плывет, проходит мимо Закинтоса, направляясь на восток с грузом янтаря и дерева под управлением друга одного из многочисленных родичей Урании.
Он понимает, что плывет домой, но сомневается, что у него еще есть дом; он не спит и совсем не видит снов.
Глава 28
Утром вдалеке появляется лазутчик.
Это раб из дома Полибия, отправленный на поиски пропавшего Одиссея.
Он останавливается на границе леса и луга, окружающего ферму Лаэрта, и видит стражу на стенах и людей, заносящих запасы воды и зерна через ворота.
Телемах, стоящий в карауле, подает сигнал тревоги и собирается кинуться за лазутчиком, догнать, пронзить копьем его горло.
– Нет, сын, нет, – вздыхает Одиссей. – Он слишком далеко, к тому же нас все равно обнаружат.
Телемах подчиняется, кипя от ярости. Он понимает, что отец прав. Его удивляет вспыхнувшая внутри жажда убийства; он поражается, что, бодрствуя, закрывает глаза и не видит мертвых лиц женихов, не слышит их голосов, проклинающих его: лишь алая пелена, прекрасная в своей чистоте, колышется перед глазами. И лишь во сне мертвые восстают, чтобы предать его суду.
Я со вздохом промокаю капельки пота с его лба, глядя, как солнце поднимается выше.
– Глупый мальчишка, – шепчу я, – ты еще всему научишься.
Эвпейт и Полибий прибывают после полудня в сопровождении еще дюжины старцев, чьи сыновья были убиты, теперь они с удивлением обнаружили, что потеря их мальчиков пробудила в сердцах чувства, о которых они даже не подозревали и не понимали, пока дети были еще живы.
Вместе эти почтенные господа собрали сотню и еще одиннадцать копий.
Это меньше, чем они рассчитывали. Некоторых отпугнула слава Одиссея; другие слишком поглощены горем, чтобы думать о мщении. Какой смысл проливать кровь, рыдают они, если это не вернет их детей?
Полибий под одолженным, плохо сидящим нагрудником носит разодранную тогу. Он посыпал руки пеплом и повесил на бедро меч, который вряд ли знает, как держать. При жизни он руководил морской торговлей, был человеком, способным договориться и с капитанами кораблей, и с покрытыми шрамами моряками, – но никак не воином. Ему кажется странным, что он уже считает себя мертвецом, который и жив-то был лишь до того момента, как погиб его сын.
Рядом с ним – коренастый Эвпейт, все лицо которого вымазано засохшей кровью его сына Антиноя, а щеки и пальцы – сажей. Для защиты он надел лишь бронзовый шлем, обнажив грудь под разодранной и окровавленной тогой. Он держит копье, и подол тоги плещется позади него, словно подхваченный ветрами подземного мира. Это зрелище больше, чем что-либо другое, убеждает тех, кто сомневался, нужно ли следовать за ним. Есть нечто правильное в этом убитом горем старце, нечто яростное. По моему велению эти понятия – справедливость и ярость – переплелись, но я никогда не думала, что увижу столь яркое их воплощение в Эвпейте.
Из их последователей лишь чуть больше половины вооружены и в полной броне. Остальные – рабы и слуги, родичи и друзья горюющих семей, взявшие то оружие, которое сумели найти. Им в основном предстоит носить, собирать и заниматься прочими, не героическими, но жизненно важными для военного лагеря делами, пока остальные, упаковавшись в не лучшие панцири, толкутся под тонкими стенами фермы Лаэрта. У них есть командир – Эвпейту хватило ума понять, что ему нужен такой человек, – которого зовут Гайос. Гайосу нет дела до того, что кто-то там потерял своих сыновей. Таков уж порядок вещей; просто подобное случается. Но зато ему есть дело до награды, которую он получит за свои труды, но, как ему объяснили, лишь в том случае, если битву они выиграют. А еще, пусть он и не признается в этом, ему немного любопытно. Насколько понимает Гайос, его наняли, чтобы убить Одиссея. Поэты внушили всем мысль, что сделать это невозможно. Гайос гадает, что споют поэты о нем, если он докажет, что это не так.
Эти люди – назовем их мятежниками в угоду если не точности, то хотя бы ясности – приближаются, и ворота фермы закрываются, стоит им оказаться поблизости.
Телемах взбирается на стену с копьем в руках, пока немногочисленное войско царя Итаки начинает вооружаться. Отец не спешит присоединиться к нему, что Телемаху кажется очень странным. Разве не должны они в такой момент гордо и непреклонно взирать на врага со стены над воротами?
Телемах не сразу осознаёт свою ошибку, ведь враги вовсе не торопятся подойти к стенам для подобающего героям обмена громкими оскорблениями и страшными угрозами. Вместо этого они берут ферму в кольцо на безопасном расстоянии, разбивают шатры на северной стороне поля, протянувшегося до ворот, выставляют караульных на всех тропках, ведущих сюда, носят воду, начинают копать рвы под отхожие места, разжигают несколько костров для приготовления еды, отправляют слуг назад в город за одеялами и прочими нужными вещами, – в общем, основательно устраиваются. И все это на глазах обильно потеющего Телемаха, который жарится живьем в своем бронзовом доспехе на вершине стены.
Наконец к нему поднимается вышедший из дома Лаэрт.
– Все в порядке, парень? – спрашивает он.
– Да, дедушка, – отвечает качающийся Телемах.
Лаэрт кивает и, сплюнув, окидывает взглядом лагерь, медленно разрастающийся на расстоянии чуть дальше полета стрелы.
– Гонца они могут и не отправить, – произносит он наконец. – Решат просто перебить нас всех. Знаешь, отцы могут быть и такими.
– Но они точно не опустятся до того, чтобы убить тебя.
Лаэрт пожимает плечами:
– Я же защищаю всю вашу компанию, разве нет? Мой дом, мои стены. А еще мой сын убил их сыновей, они убьют моего сына из мести и, наверное, будут думать, что я захочу убить их за убийство моего сына, и так далее и тому подобное. Бесконечное кровопролитие… Если собираешься вырезать семью – вырезай полностью, это всем известно.
Всем, кроме Телемаха.
Он не видел, что творили греческие цари у стен Трои. Он слышал лишь песни, которые поэтам велели петь победители, искупавшиеся в крови.
– Не хочешь передохнуть? – спрашивает Лаэрт, разглядывая людей, копошащихся у кромки леса.
– Все хорошо, спасибо, дедушка.
– Если ты уверен…
Старик не станет предлагать дважды.
Одиссей находит Пенелопу, когда та таскает камни на стену вместе с Автоноей.
– Что ты делаешь? – спрашивает он, тщательно следя за тем, чтобы голос звучал тихо, ровно и вежливо.
– Ношу камни, чтобы скидывать их на головы нападающим, – отвечает она, не отрываясь от своего занятия. – Когда Эвпейт с Полибием нападут, они либо попытаются разбить тараном ворота, либо поставят к стенам столько лестниц, сколько смогут, чтобы растянуть твоих людей. А потому нужно убедиться, что, где бы ни стояли твои люди, у них под рукой всегда найдутся камни, так?
Одиссей не видит изъяна в ее рассуждения, но все же…
– Этим может заняться твоя служанка. Ты – царица.
– А кто, по-твоему, рыбачил в этих водах, когда уплыл Одиссей? – И по-прежнему она продолжает работать; и по-прежнему ни она, ни Автоноя не поднимают на него взгляда. – Ходил за дровами, чинил крыши, делал кирпичи, выращивал скотину, обрабатывал поля, ремонтировал дороги…
Он вскидывает руки.
– Хотя мне и трудно представить то, о чем ты говоришь, но твой вопрос подразумевает лишь один ответ.
Это одна из наименее глупых вещей из тех, что Одиссей успел сказать жене, и поэтому она на мгновение замедляет работу. Выпрямившись и отряхнув грязь с рук, она кивком головы просит Автоною немного отойти. Служанка, не желающая покидать хозяйку, нервно касается пальцами рукояти ножа, но все же подчиняется.
А Пенелопа оборачивается, смерив Одиссея взглядом с головы до ног, словно вспоминая и одновременно гадая, всегда ли он был таким старым, таким потрепанным солнцем и солеными ветрами? Ей хочется спросить у него: «Кто ты, незнакомец? Ты должен говорить со мной так, будто мы никогда прежде не встречались, ведь, честно говоря, после стольких лет так оно почти и есть. Только глупцы могут воображать, что люди не изменятся за столько лет, – и только глупцы не меняются. Поэтому давай, незнакомец. Удиви меня…»
Вместо этого она качает головой:
– Не знаю, настолько ли ты хорош в обороне осажденных крепостей, как Гектор, но здесь нам не удастся прожить десять лет.