На стене Телемах, взревев раненым медведем, вздымает над головой камень и швыряет его в солдат внизу. Метатель видит цель и отправляет свой камень в полет. Он вылетает из темноты как комар, попадает Телемаху в грудь так, что того разворачивает и валит с ног. Телемаха прежде уже ранили в битве, и он думал, что, выжив после этого, стал нечувствительным к боли, неуязвимым. А теперь не может поверить, какую боль может причинить простой камень, деформировавший бронзу, или оставленная им в нагруднике вмятина, царапающая грудь.
Одиссей замечает это, чует запах дыма от ворот и, наконец, поднимает лук.
Он целится в безымянного человека, держащего таран за одну из веревочных ручек. Он так сосредоточен на своих действиях – тяни, качай, тяни, качай! – что не видит взявшего его на прицел лучника. Между Одиссеем и его жертвой нет и пятнадцати шагов. Несмотря на броню, это легкая цель – и парень падает со стрелой в горле. Его тут же подхватывают, тянут назад сквозь толпу людей – двигайтесь, двигайтесь, прочь с дороги! – но уже слишком поздно. Его не спасти. Кто-то другой пытается подхватить ручку тарана. И умирает следующим. Таран качается все медленнее, неувереннее. Никто не спешит занять место павшего, пока Одиссей готовится к следующему выстрелу. Боец, стоявший плечом к плечу с только что убитыми, достаточно умен, чтобы сообразить, что происходит, а потому бросает свою ручку и выхватывает у соседа щит, едва не сбив того с ног в стремлении побыстрее укрыться.
Одиссей выдыхает, на секунду замерев перед выстрелом, а затем быстро прячется за стеной, в то время как метатели, увидев цель, самую важную свою цель, швыряют в него камни, выбивающие грязь из стены, когда летят слишком низко, или со свистом рассекающие воздух, когда проносятся слишком высоко. Я сдуваю камень, который мог бы попасть ему в бок, осторожно роняя его на землю, прячусь за царем, пока он переводит дух, разминает плечи и переползает чуть дальше вдоль стены, чтобы теперь появиться там, куда не смотрят пращники. О подобной тактике не споют в героической балладе, разве что упомянув, что подобными низкими, жалкими уловками пользовался слабак Парис, – хотя именно Парис пустил стрелу в пятку Ахиллеса, отчего величайший воитель погиб. Важно помнить о таких деталях.
Стук тарана стихает, пока нападающие пытаются снова поднять ствол. От ворот, подпаленных факелами, идет дым, но сами они все еще слишком влажные, чтобы загореться, и поэтому лишь потрескивают да покрываются безобразными темными пятнами. За воротами Автоноя останавливает кровь стонущему бойцу, а Лаэрт с Пенелопой обливают водой занимающееся дерево.
Одиссей выбрал участок стены, достаточно далекий от того, где он появлялся раньше. Пока Телемах, восстановив дыхание, пытается нащупать очередной камень, Одиссей поднимается. Я добавляю уверенности руке, которой он натягивает тетиву, дарю зоркость прищуренным глазам, помогаю выбрать самого сильного из шестерых, оставшихся держать таран, ободряющей дланью касаюсь спины Одиссея, когда он, затаив дыхание, стреляет.
Я не богиня охоты, но это все-таки битва. Стрела летит точно в цель, разрывая вены и сухожилия. Боец падает, и стук тарана снова стихает. Телемах ревет «За Итаку!» всякий раз, швыряя камни. Он все еще полностью уверен, что вдохновляющие речи – то, что нужно, и, выйдя на поле битвы, непременно следует выкрикивать пространные лозунги о чести, отваге и храбрости. Он научится, но пока, по крайней мере, людей на стене мало, и стоят они достаточно плотно, чтобы услышать его слова, а остальные улавливают суть, и поэтому, обрушив град камней, они несут смерть людям у ворот, ломая кости и раздирая плоть, – и нападающие под крики боли и шлепанье оскальзывающихся ног отступают. Они вздрагивают, они колеблются. Гайос пытается сплотить их – «Вперед, мы почти пробились!» – но стрела поражает еще носильщика тарана, и тот падает. Люди поскальзываются и сползают с узкой насыпи, ведущей к воротам, сбиваются с ног и падают в ров по обе стороны; невредимые, но напуганные, они ползут, перебирая руками, пытаясь вылезти.
– Вперед, вперед! – гремит Гайос, и на этот раз Одиссей стреляет.
Даже моей силы в его руках недостаточно. Гайос резко дергает головой и прячется за щитом. Стрела пробивает бронзу, как тряпку, и всего на палец не достает до запястья Гайоса. Одиссей недовольно кривит рот, прежде чем скрыться за стеной от целого града камней. Но стрела, пробившая щит, все же заставляет Гайоса ненадолго умолкнуть, прерывает его призывы к повиновению, к преданности, и поэтому, растерявшись в мешанине бронзы и дерева, нападающие разворачиваются и, ломая строй, бегут.
Телемах воет, брызжа слюной от ярости, рычит, ревет и визжит им вслед. Его мочевой пузырь внезапно кажется невероятно полным, желудок – невероятно пустым, в ушах шумит, и он гадает, не вырвет ли его, но все равно воет и воет вслед удаляющимся в темноту фигурам, выкрикивает бессловесные ругательства, хочет танцевать, плакать, топтать мертвых – пока чья-то рука не останавливает его.
Задыхаясь, покачиваясь, хватая ртом воздух, он оборачивается к отцу.
Одиссей обнимает сына, и лицо его хмурится; возможно, это своеобразное утешение, заверение, что все в порядке, что все будет хорошо, призыв к спокойствию от одного воина другому.
А возможно, и что-то другое.
Возможно, его лицо выражает то же, что и лицо Пенелопы, глядящей на них со двора внизу. Рассматривая Телемаха, сына Одиссея, она гадает, в кого он превратился.
Глава 30
Идет подсчет раненых и убитых, когда ночь опускается на ферму Лаэрта.
У мятежников шесть сломанных конечностей, четыре рваные раны и пять убитых. Ничего серьезного для войска в сотню с лишним человек – но теперь, чтобы подобраться к воротам, нападающим придется преодолеть преграду из пяти тел. Осадный таран тоже потерян, брошен вместе с держащей его веревкой, все еще намотанной на руку по крайней мере одного трупа со стрелой в горле.
У осажденных два перелома и две небольшие раны – все от пущенных пращой камней. Сломанные кости, по мнению Одиссея, все равно что смерть: ведь если рука не может поднять копье, солдат бесполезен, а на отряде Одиссея потеря каждого бойца сказывается намного сильнее, чем на войске мятежников.
Ворота так и не занялись: огонь оставил лишь черные пятна на влажном дереве. При свете луны Пенелопа с несколькими людьми Телемаха, приоткрыв створки, выбираются наружу и начинают почти на ощупь, прижимаясь к земле, собирать брошенные камни и снимать всю броню и оружие, что остались на мертвецах.
Телемах сидит на полу у очага, поскольку мебели не осталось, и дрожит. Пенелопа пытается укрыть его шалью, которую он яростно сбрасывает, едва не рыча, едва не брызжа слюной, как бешеный зверь, и трясет головой. Лаэрт говорит:
– Воин должен спать, чтобы воин мог сражаться, парень. Не будь дураком.
Ему требуется какое-то время, чтобы расслышать слова деда, словно они эхом отражаются от далекого горного склона. В конце концов он кивает, опускает голову, а затем и ложится. Когда сын закрывает глаза, Пенелопа не может понять, спит он или притворяется.
Одиссей стоит во дворе, разглядывая окружившие его стены. «Неужели, – гадает он, – царевичи Трои чувствовали себя также в стенах своего города? Может, и им хватило считаных часов, чтобы стосковаться по необъятным просторам равнин и палящим лучам солнца?» Он задерживается на этой мысли и, прикрыв глаза, дает волю воображению. Сражаясь под Троей, он никогда не пытался представить, что его враги чувствуют, о чем мечтают, во что верят. Это ничуть не помогло бы ему. Но вот он стоит здесь, руки у него ноют, стены смыкаются вокруг него, и настоящим благословением, невыразимым облегчением предстает возможность вообразить призрак Гектора рядом с собой, представить себе их беседу, которая могла бы состояться в другие, более мирные времена и соответствовала бы их царскому статусу.
Неосознанно, инстинктивно его пальцы скользят по колчану на боку. У него осталось тринадцать стрел.
И тут он замечает Пенелопу. Она смотрит на освещающие его звезды с задумчивым выражением лица, которое Одиссею почему-то кажется знакомым.
– Что ж, – произносит она, – по-моему, это ничья.
Если бы Одиссей осмелился сказать подобное в шатре Агамемнона, его бы осыпали криками, ругательствами и проклятиями. Слово «ничья» было ядом в устах греков, ставшим лишь смертоноснее за время бессмысленного сидения в песках под Троей. Лишь истории – истории о героических победах и трагических поражениях, о черном и белом, возвышенном и непристойном – могли бы так долго поддерживать людей.
И все же…
– По-моему, тоже, – соглашается Одиссей, стараясь не подходить к Пенелопе слишком близко, чтобы она не отшатнулась, не разгневалась из-за возможного прикосновения к нему. Автоноя держится в нескольких шагах, крепко сжимая рукоять ножа на поясе. – Хотя судить об этом непросто.
– Конечно, – размышляет Пенелопа, – Полибий и Эвпейт могут послать за подкреплением. Могу я надеяться, что ты известил кого-то достаточно влиятельного о своем возвращении на остров? – интересуется она. – Кого-то привязанного к тебе и одновременно располагающего войском преданных воинов, способного пуститься на твои поиски, если не будет добрых вестей?
Одиссей вынужден признать, что подобный ход был бы весьма хитер.
– Я счел, что свое возвращение мне лучше обставить скрытно, нежели дерзко.
– А-а-а. Что ж… Тогда – увы.
Одиссей переступает с ноги на ногу, с удивлением ощущая, как они потяжелели, как устали его глаза.
– Если бы я смог послать весточку Менелаю, уверен, он бы приплыл.
– Менелай пытался захватить и покорить эти острова несколько лун назад, – отвечает его жена, холодная и беспристрастная, как лунный свет. – При этом он изображал из себя гостя, прикрываясь маской дружбы. Он унизил женихов, преследовал меня по всему острову, пытался отравить царя Микен, угрожал твоему отцу, и убедить его отступиться от своей цели удалось лишь после выздоровления Ореста и установления господства микенцев, да еще после того, как сам он пал жертвой того же злосчастного недуга, с помощью которого надеялся установить свою власть. – У Одиссея отпадает челюсть, но он слишком устал, чтобы заметить это. Пенелопа с улыбкой кивает каким-то своим мыслям. – Так что, может быть, кто-то, кроме Менелая?..