В этот момент обычный мужчина усомнился бы в словах жены, назвал бы ее дурой, лгуньей, защитил бы своего кровного брата. Но Одиссей молчит. Он уже начинает что-то понимать.
– Поэтому ты – мой, – шепчу я. – Поэтому ты – нечто новое, необычное. Поэтому ты прекрасен.
– Ты должна рассказать мне все в подробностях, когда появится время, – бормочет Одиссей. – Может быть, Нестор? Пилос всего в нескольких днях пути.
– Ах, Нестор… Слышала, один из его сыновей под Троей в порыве гнева поднял на моего мужа кнут, правда?
– Сыновья не отличаются мудростью родителя, – признаёт Одиссей.
– Но Телемах прекрасно провел время, отправившись с ними на поиски тела своего отца.
– Надеюсь, мой сын пытался найти меня живого, – осторожно возражает он.
Она пожимает плечами:
– Может быть. Либо то, либо другое. Если бы Телемах нашел своего отца живым, он был бы вправе потребовать ответа, почему отец все еще не дома, не защищает свою жену, своего сына, свое царство. Разве что Одиссея держали в плену, но в таком случае это была бы совсем другая встреча… Сын спасает отца, в процессе проявляя отвагу, достойную истинного героя, – Телемаху бы это понравилось, – но, вот беда, слухи о подобном нанесли бы ужасный урон безопасности островов. Одиссей, великий царь, томился в плену все эти годы, и спасать его пришлось недорослю, воспитанному женщиной? Может быть, он вовсе не такой сильный воин, как все говорят… Может быть, он просто старик, неспособный защитить свое царство? У такой истории были бы долговременные политические последствия, с которыми кому-то пришлось бы разбираться. Для всех было бы лучше, если бы он нашел тело отца. Героическое имя Одиссея осталось бы незапятнанным, Телемаху досталось бы его приключение, из которого он вернулся бы гордый своими подвигами, собрал бы армию по праву воина и принца и объявил настоящую войну, имея за спиной не просто горстку стариков и мальчишек… и так далее.
А нынешняя ситуация как таковая доставляет ему чудовищные неудобства. – Пенелопа качает головой, но тонкая невеселая улыбка не исчезает с ее лица. – Человек, называющий себя его отцом, возвратился и ведет себя как герой. Телемах снова стал просто сыном Одиссея, царевичем лишь властью его отца, воином, оказавшимся в тени стареющего царя. Мой сын столько долгих лет жаждал встретить своего отца – нет, лучше сказать по-другому… Жаждал быть своим отцом. Быть таким человеком, каким, по его убеждению, является его отец. Но он никогда не думал о последствиях этого желания. В конце концов, может быть лишь один Одиссей.
У Одиссея еще не было возможности познакомиться со своим сыном, но он встречал Неоптолема, сына Ахиллеса. Тот едва вышел из детского возраста, когда приплыл в Трою, щенок в бронзовом доспехе не по размеру. Его жажда крови не имела ничего общего с войной или с победой; просто он был сыном героя, и никем больше, сколько бы глоток он ни перерезал.
Это тревожная мысль; Одиссей прикрывает глаза, стараясь выкинуть ее из головы.
– И все же… – бормочет он. – Если бы мы могли отправить весть на Пилос, позвать на помощь…
– И как, по-твоему, нам это удастся?
– Возможно, твоя служанка могла бы…
– Не смей говорить о ней, не смей даже смотреть в ее сторону!
Голос Пенелопы – шипение разъяренной кобры, готовящейся к броску. На мгновение она замирает – дрожа, сжав зубы, когтями скрючив пальцы, – и Одиссей съеживается. Он давно научился становиться незаметным, чтобы скрыться от гнева могущественных людей; удивляет его то, как естественно это умение всплыло сейчас, перед лицом взбешенной супруги. Даже мысль о подобном должна вызывать у него тошноту, но не вызывает…
Наверное, думает он, пока Пенелопа постепенно остывает, гася обуревающую ее ярость, все потому, что в данном случае его жена права.
– Автоноя останется со мной, – продолжает Пенелопа, тщательно проговаривая каждое слово. – Если она и уйдет, то лишь туда, где окажется в большей безопасности. Она будет в безопасности. Тебе понятно?
– Понятно. – И вдруг странная мысль, запоздалое озарение. – Куда ты отправила остальных женщин? Служанок из дворца?
– В храм Артемиды. Там они будут под защитой.
Одиссею кажется, что у этих слов двойной смысл и ему следует уточнить, задать вопрос, крутящийся на кончике языка, – но он не знает, о чем спрашивать. О том, что не договаривает его жена, о том, что вне его понимания? Он пытается ухватить это ощущение, но оно исчезает.
Одиссей думает, что жена ждет от него извинений.
Одиссей никогда в жизни ни перед кем не извинялся.
И никогда не слышал, чтобы извинялись его отец или мать. Ближайшим, что хоть отдаленно походило на извинения, можно было считать бормотание Антиклеи: «Весьма прискорбно, что ты так к этому относишься», и на этом все. Даже когда люди Одиссея погружались в пучину вокруг него, захлебываясь пеной, ему хотелось сказать лишь: «Я же говорил, разве нет? Я вам говорил, а вы не слушали…»
Одиссей произносит:
– Женихи… Я думал… Можно было предположить…
– Ты хотел узнать, спала ли я с кем-нибудь из женихов. Я правила Итакой больше двадцати лет – на этих землях мое имя имеет вес, на мои знания полагаются. А потому, сомневался ли ты в моей верности или нет, убить меня было бы в высшей степени глупо. Но тебе хотелось убивать. Хотелось почувствовать себя великим. Могущественным. Как мерзко, не так ли, что единственное, на что ты ради этого решился, – убийство безоружных служанок?
Теперь Пенелопа замолкает.
Теперь Пенелопа смотрит в бездонное небо.
Одиссей думает о том, чтобы ударить ее.
Думает о том, чтобы упасть ей в ноги.
Думает, что, возможно, если простоит тут подольше все так же молча, она простит его.
Но нет.
Пенелопа ждет.
Она отлично умеет ждать.
Поэтому Одиссею приходится развернуться и уйти.
Глава 31
На рассвете появляется гонец из лагеря Эвпейта и Полибия с просьбой забрать своих мертвых.
Телемах шипит:
– Стоило бы скормить их трупы воронам!
Одиссей возражает:
– Вонь от их разлагающихся тел будет отравлять нас, если мы оставим их тут.
За телами приходят безоружные мужчины и уносят их в свой лагерь на краю поля. Пока Одиссей наблюдает за ними, он замечает на опушке леса, как вдали от укреплений Эвпейта и Полибия что-то движется. Мелькает, скользит в тенях фигура с луком. Он ладонью прикрывает глаза от солнца, и…
Фигура исчезает, если вообще была.
– Отец, – обращается Одиссей к Лаэрту, пока старик сидит на земле, скрестив ноги, и посасывает кусок вяленого мяса. – Ты когда-нибудь видел… Есть кто-нибудь еще… У вас есть другие союзники на этом острове? Другие мужчины, которые смогут прийти на помощь?
– А почему ты интересуешься, парень? – спрашивает пожилой царь.
– Мы в осаде, – поясняет Одиссей спокойным, тихим голосом человека, свыкшегося с бесконечными разочарованиями. – А мне показалось, что я заметил движение среди деревьев.
– Ты забрал всех способных сражаться мужчин в Трою, – пожимает плечами Лаэрт. – А вернулся один. Неоткуда тут взяться лишним дееспособным мужчинам, так?
И вот опять.
Подозрение, мелькнувшее в голове Одиссея.
Косой взгляд его отца.
Старик такой же, как его жена. Тоже что-то скрывает.
Само собой, это невозможно. Отец не стал бы скрывать ничего от своего сына, а если бы и стал, Одиссей бы сразу понял. Непременно понял.
И все же что-то есть в том, как Лаэрт наклоняет голову, как сосредоточенно жует, как избегает взгляда сына, как кривит в усмешке рот.
У Лаэрта есть тайна… Нет, тут нечто большее. Лаэрт хранит чужую тайну.
Одиссей оглядывается в поисках жены и видит, что она стоит на стене в компании Автонои. Две женщины держатся за руки, делясь друг с другом силами. И при этом так пристально разглядывают лес на востоке, словно прежде никогда не видели деревьев.
Все утро до них доносятся стук топоров, удары молотов.
Телемах, прищурившись, изучает лагерь Полибия и Эвпейта, пытаясь найти объяснение этим звукам.
– Они делают лестницы, – объясняет Одиссей.
– Разве это… Это может сработать?
– Лестницы – это крайняя мера, – принимается рассуждать отец. – Слишком легко оттолкнуть от стены. Но если они сделают много лестниц, а у нас не слишком много людей, неважно, сколько лестниц мы оттолкнем. Они будут наступать со всех сторон и задавят нас числом.
– Но ведь должны же мы хоть что-то сделать?
– Сейчас? Сейчас мы можем лишь замедлить их. Твоя мать, у нее… или у твоего деда… Есть ли что-то, о чем они не говорят мне?
– Если есть, тогда мы вытащим это из них.
– Ты не знаешь.
Даже Одиссею не удается сдержать легкий вздох, скрыть тень разочарования в голосе. Телемах резко выпрямляется, скрывая дрожь, и прикусывает губу. Отец любезно делает вид, что не заметил этого. В этот момент он облизывает палец, поднимает его, ловя ветер, прикрывает глаза, чтобы почувствовать его порывы.
– Отец?
– Насколько я помню, ветер на Итаке… переменчивый, – рассуждает опытный воин. – И дождей, по-моему, давно не было, да? Нам просто нужно чуть больше времени.
В конце концов из ворот выходит именно Лаэрт.
После долгих споров, кому следует идти, обсуждения преимуществ и недостатков каждого варианта Лаэрт, не выдержав, рявкнул: «Во имя всех богов, меня либо убьют, либо нет, но если и убьют, то я всего лишь ворчливый старикашка!»
Телемах разразился возражениями, но Одиссей не торопился выражать несогласие с отцом, и дело было решено.
И вот Лаэрт шагает, безоружный, размахивая руками и высоко вскидывая шишковатые колени, прочь от своей фермы, через кровавое поле, к шатрам Полибия и Эвпейта. Он останавливается примерно на полпути между фермой и лагерем и ждет.
Мятежники, наблюдающие за ним, сперва удивленно бормочут, потом принимаются носиться взад и вперед, даже собирают небольшой совет, пока наконец навстречу не выходят Эвпейт и Полибий, тоже безоружные, но с Гайосом, держащимся позади на почтительной дистанции.