Мужчина даже не вскрикивает.
Кровь его слишком сильно кипит, сердце слишком яростно стучит, а кожу опаляет жаром. Он и не успевает понять, что отпустил лестницу и падает, потому что ее вместе с ним отталкивают от края стены. Ему кажется, что все в порядке, пока он не падает на землю, и тут шок от удара возвращает ему некое подобие чувств, и он наконец замечает, что не все в порядке – что-то не в порядке – все совсем не в порядке с его рукой.
– Лестницы! – ревет Одиссей. – На стены!
Вторую лестницу обнаруживают прямо перед тем, как воин добирается до верха, и начинается потасовка, в ходе которой защитники тыкают в нападающих копьями и полосуют мечами. Она отвлекает мужчин, которым следовало бы рассредоточиться по всему помосту, а вместо этого здесь собирается небольшая толпа. Одному из защитников удается топором расколоть первую перекладину лестницы, а затем и вторую прежде, чем в стену рядом прилетает копье, едва не задевшее его руку, и он, вскрикнув, прячется за стену.
– Всю стену, всю стену! – кричит Одиссей, но уже слишком поздно – третья лестница вырастает из темноты возле незащищенной части ограды, и двое уже взобрались по ней наверх. Двоих хватит для обороны небольшого куска настила достаточно долгое время, чтобы успели взобраться остальные, а их только сейчас заметил со двора Эвмей. Старый свинопас не может похвастаться скоростью, но бежит изо всех сил, задыхаясь, тыкая пальцем и крича:
– Они здесь! Здесь!
Однако он сомневается, что в пылу битвы его кто-нибудь услышит. И тут рядом с ним возникает другой старик. Лаэрт, подвязав полы ночной рубахи и зажав в руке иззубренный меч, смотрит на воинов на стене, коротко кивает и вместо того, чтобы броситься в атаку, издает удивительно громкий для такого дребезжащего голоса рев:
– ТАЩИТЕ СВОИ ЗАДНИЦЫ СЮДА, ВЫ, ПРОКЛЯТЫЕ ИДИОТЫ!
И такая сила убеждения в царственном рыке Лаэрта, что даже мятежники на стене на секунду задумываются, не им ли велено тащить означенные части тела туда, куда указывает Лаэрт. Одиссей не слышал подобного рева от отца больше двадцати лет, но в детстве слышал его настолько часто, что и сейчас знакомые звуки пробиваются сквозь грохот крови в ушах, заставляя обернуться и увидеть.
– Телемах, – рявкает он. – Держи эту сторону: здесь будут еще лестницы – не позволяй их поднять! Вы – держите юг, а вы – со мной.
Телемах – не трус. Просто, к собственному удивлению, он обнаруживает, что больше всего на свете ему хочется жить. Поэтому он стоит, где велено, и кидает камни на тех, кто внизу, кидает и кидает до тех пор, пока потрепанные мятежники не бегут прочь, в помятой броне, с переломанными костями и дюжиной кровоточащих ран. Так проходит сражение за западную стену.
Одиссей добирается до восточной стены, когда третий воин, поднявшись по лестнице, легко спрыгивает на настил, готовый к бою. Те, кто уже на стене, мудро решают не ввязываться в сражение лицом к лицу на такой узенькой полоске помоста и потому топают к ступенькам, ведущим во двор. Там их ждут Лаэрт и Эвмей, двое стариков, вставших плечом к плечу. Лаэрт теперь держит свой старый меч двумя руками и хоть не отступает, но и в бой кидаться не спешит. Эвмей понятия не имеет, как будет сражаться, – он вооружен вилами, которыми умеет разве что навоз убирать, и навыком справляться с самыми своенравными свиньями. Цари Итаки не считали разумным учить своих рабов чему-то еще.
Лаэрт точно знает, как будет сражаться. Скорость и маневренность его молодости ушли, и он не выдержит больше нескольких секунд жаркого боя, после чего от усталости обессилят его руки. Но еще в молодости он не раз замечал, как неприятно бывают удивлены даже самые опытные вояки, когда ты просто пытаешься рубить им пальцы; и сейчас этот прием пригодится бывшему царю.
Мятежники наступают на стариков. Эвмей, трясущийся от страха, пытается издать яростный крик, но горло перехватывает, и во рту сухо. Лаэрт хмурится. Эвмей неуклюже тыкает вилами в приближающегося мятежника, который без труда отводит их в сторону, сочтя слишком несерьезной угрозой. Лаэрт разглядывает полоску незащищенной кожи, когда его рука двигается, и, понимая, что в принципе не против умереть именно так, поднимает меч.
И тут, как бык вклинившись между стариками, появляется Одиссей, хватает древко копья, нацеленного на них, и выбивает его из рук опешившего врага. Я дарю ему немного силы, чтобы, крутанув копье, он тупым концом ударил мятежника в подбородок, опрокидывая наземь. Другой мятежник замахивается, целясь в голову Одиссея, и тому приходится поднырнуть под меч в отчаянной попытке увернуться. Уклоняясь, он едва не падает, но успевает опереться на отнятое копье, которое все еще сжимает в руке; а затем присоединяется Лаэрт, тихонько обходящий врага сбоку, пока все внимание того сосредоточено на его сыне, чтобы спокойно и аккуратно полоснуть его по горлу. Мятежник падает, пораженный. Но не тем, что его настигла смерть, – сердце его давно закрыто для всех радостей жизни, все мечты и надежды на семью и светлое будущее угасли много лет назад, превратив его в живого мертвеца, сумеречного воина на границе света и тени. Он не боится смерти. Он просто удивлен, что принимает ее от меча беззубого старика. Я подхватываю его падающее тело, облегчаю последний вздох, провожаю свет, затухающий в его глазах. Он не был одним из тех, о ком поют поэты, но иногда богам стоит обратить внимание и на таких людей, как он.
Его товарищ умирает мгновение спустя, так и не придя в себя после удара в подбородок. Одиссей пользуется шансом добить, пронзив его легкое наконечником украденного копья через щель между передней и задней пластинами потрепанных доспехов. И пусть двое врагов лежат мертвые у ног Лаэрта, но момент упущен, и уже четверо появляются на стене, обнажая мечи. Тут один мятежник замечает царя, и они оба замирают, не зная, чего ожидать от другого. Затем Одиссей, отбросив копье, хватается за лук и накладывает стрелу на тетиву. Мятежники решают не выяснять, куда она полетит, и дружно бросаются в атаку.
Глава 34
Пока над фермой Лаэрта занимается заря, давайте попробуем оценить ситуацию.
Во дворе: четверо мятежников атакуют Одиссея, Лаэрта, Эвмея и подоспевшего стража из дворца. Будет ли это битва на равных, зависит от готовности мятежников действовать сообща и от скорости, с которой они шевелят ногами. Мудрый воин все время в движении, он то и дело поворачивается, чтобы убедиться, что напасть на него может лишь один человек, занимает такую позицию, чтобы, к примеру, Лаэрту пришлось бы для атаки оттолкнуть Одиссея. А Эвмей, чтобы нанести удар, должен был бы обогнуть Лаэрта. Глупый воин просто ввяжется в бой один на один, не считая угрозой ни нацеленный на пальцы меч Лаэрта, ни длинные острые вилы Эвмея. К ним я вернусь через мгновение.
На западной стене: Телемах заметил, как подняли еще одну лестницу, и с группкой верных приятелей спешит туда, чтобы закидать камнями взбирающихся по ней врагов. Он с неохотой признает, что камни не раз доказали свою полезность. «Променяет ли настоящий герой свой меч на камень?» – гадает он. Ахиллес так не делал, и Гектор тоже, но они все-таки были командующими. Ахиллес, скорее всего, стоял бы, сжав в руке меч и поблескивая щитом, пока вокруг него воины окапывали бы лагерь еще одним рвом; а Гектор, в шлеме, украшенном развевающимся гребнем, с мечом, отражающим солнечные лучи, вышагивал бы по стенам Трои, провозглашая: «Так держать! Еще камней сюда!»
Если не вдаваться в детали, то великий воитель – такой, о котором поют поэты, – отложит свой меч, чтобы взять камень, только если слишком много его людей погибло и нет другого выбора. Однажды Телемах поймет и это.
Итого остались три неучтенные лестницы. Одна увязла во рву под стенами и, демонстрируя недочеты поспешной сборки, начала разваливаться на глазах. Одну люди Одиссея заметили, лишь когда ее приставили к южной стене, то есть поздно: люди уже взбирались по ней, кто-то даже оказался наверху к тому времени, как прибыли защитники, – и теперь клинки раздирают плоть, раздаются крики, и вокруг кипит кровавый хаос битвы. На стене мало места, поэтому приходится сражаться по очереди, и воин сменяет воина, когда кто-то падает или кого-то, истекающего кровью, оттаскивают в сторону. Один оступается: полет в темноту завершается хрустом костей. Другого, зажимающего кровоточащую рану на бедре, товарищи заталкивают под прикрытие спин в доспехах. Один старик умирает; юнец рыдает в темноте. Я держу их на руках, шепчу:
– Ты умираешь достойно. Ты умираешь достойно. Ты умираешь за нечто важное.
Не видно пока лишь последнюю лестницу. Те, кто ее тащит, похоже, мудрее всех остальных нападающих, ведь они не издавали ни звука, не то что боевого клича, просто ползли в темноте, избегая соблазна побежать прямо к стенам, даже когда завязалась битва. Вместо этого, добравшись до куска стены, смотрящего на обгоревший лес, они ставят лестницу и лезут наверх.
Их никто не замечает, пока они карабкаются.
И даже когда первый из них спрыгивает на помост.
Алый туман битвы застилает глаза сражающихся. Я смотрю на восток и вижу первые золотые лучи рассвета, отражающиеся от окровавленной бронзы. Лишь когда последний нападающий ступает на лестницу, вылетает стрела.
И летит она не с фермы. Она пущена из-за деревьев позади и вонзается в поднятую руку мятежника, почти пригвоздив ее к лестнице, по которой тот уже наполовину взобрался. Он пораженно разглядывает ее, не в силах осознать, что это торчит из его тела. Следующая стрела без ущерба отскакивает от нагрудника, но сила удара приводит мужчину в чувство, выбив из легких весь воздух. Он падает. Падать невысоко, но и этого довольно, чтобы заставить мозги хоть немного работать, и раненый на четвереньках отползает от лестницы, даже не выдернув стрелы, лишь поскуливая от шока и немного – от стыда за то, что так хочет жить.
Я смотрю в лес и, кажется, вижу Артемиду, которая поддерживает руку женщины, пустившей стрелу. Затем они обе исчезают, оставляя позади, на стене, недоумевающих солдат.