Во дворе мятежник замахивается на Одиссея, и тот отклоняет его меч, но боец достаточно опытен, чтобы не следовать за движением врага, а отступить и попытаться ударить вновь. Одиссей тоже нацелен на убийство. Как и отец, он любит целиться по пальцам, особенно по беззащитным мизинцам, при этом держась на достаточном расстоянии, чтобы не дать врагу из защиты перейти к атаке. Все начинают уставать. Все больше времени проходит между ударами; дыхание вырывается из груди шумными, прерывистыми вздохами.
Возможно, именно это подталкивает к действию одного из мятежников, до этого момента бывшего слишком далеко, чтобы вступить в битву. Он слетает с лестницы, гигантским прыжком преодолевая расстояние почти в рост человека, и, неловко приземлившись рядом с Эвмеем, с ревом направляет удар меча в голову свинопаса. Эвмей неуклюже отступает, теряет равновесие и падает. Воин наступает ему на грудь, занося меч для смертельного удара.
Одиссей не делает даже попытки защитить его.
И дело не в том, что старик ему не дорог. Дорог. Именно Эвмей присматривал за старым псом Одиссея, которого царь Итаки очень любил. С точки зрения тактики в этот момент Эвмей во главе списка людей, которым Одиссей может позволить умереть. Он не хочет, чтобы тот умирал. Но и не собирается рисковать рукой, чтобы попытаться спасти его. Для сохранения баланса сил соперников Одиссей должен продолжать сражаться. А Эвмей нет.
Дворцовый страж рядом с Одиссеем не знает об этом. Он думает, что его царь – хороший человек, он слышал столько историй о доблести благородного Одиссея… Он считает, что его наградят за хороший поступок. Именно поэтому он бросается к свинопасу, отражает удар, направленный на Эвмея, и, глядя лишь на упавшего старика, не замечает летящий ему прямо в лицо кулак противника, пока тот не ломает ему нос.
Хлынувшая кровь и звон в голове на мгновение ослепляют его. Но и этого мгновения хватает мятежнику, нанесшему удар, чтобы отвести меч от пятящегося свинопаса и вонзить под нагрудник стража.
Воин, падая, своим весом утягивает меч за собой. Его убийца на мгновение отвлекается на попытку вытащить застрявший клинок. На этот раз мгновения хватает Лаэрту, чтобы провернуть свой любимый трюк с пальцами, и, когда раненый мятежник роняет меч и с криком падает на землю, старик спокойно вонзает свой меч ему в глотку.
Вот так погибают двое мужчин, и ни один из них не знает за что; они так и останутся безымянными и вскоре будут забыты. Между тем сражение продолжается.
Пятеро воинов, никем не замеченных, крадутся вдоль стены.
У них есть три пути: вступить в битву вместе с товарищами, занять ворота или занять дом.
Они могли бы распахнуть ворота, но перед ними все еще возвышается баррикада, а ее разрушение потребует времени и привлечет внимание. Даже если им это удастся, нет гарантии, что Гайос с остальными людьми Полибия и Эвпейта успеют пересечь поле между лагерем и фермой и ворваться в открытые ворота прежде, чем Одиссей отобьет их и закроет проход.
Они могли бы присоединиться к своим товарищам. Очень по-товарищески было бы прокрасться вперед, чтобы, к примеру, напасть на Лаэрта со спины или перерезать Телемаху горло, пока тот отвернулся. Но их не так много, чтобы даже это внезапное нападение изменило ход битвы: слишком мало их товарищей смогли взобраться на стену, и сейчас их почти столько же, сколько осажденных, пусть те в основном старики и юнцы, но ведь с ними еще и Одиссей…
– Одиссей, – выдыхаю я. – Одиссей! Бойтесь имени Одиссея, бойтесь хитрости Одиссея, моего прославленного царя, бойтесь…
Двое из них, прокравшись вдоль стены, присоединяются к сражению против Телемаха и еще до того, как их замечают, закалывают одного из его команды, наплевав на его юность, заботясь лишь о достижении своей цели.
Трое остальных проскальзывают в дом Лаэрта.
Он не защищен.
Но вполне обитаем.
У подножия лестницы Одиссею удается убить своего противника. Он расставляет ловушку – изображает, что запыхался и, качнувшись, отступает. Поверив в предоставленную возможностью, мужчина делает выпад, занеся руку для смертоносной атаки. Удар меча Одиссея по шее выходит коротким и резким. Царю Итаки практически не приходится поднимать меч – инерция его врага все делает за него. Лаэрту удается подрезать сухожилия одного из тех, кто еще стоит на лестнице. Тот падает на стоящего впереди товарища, который спотыкается и теряет равновесие. Одиссей, не колеблясь, вонзает свой меч в грудь падающего солдата и вместо того, чтобы тратить время на попытки высвободить клинок из-под веса тела, которое теперь придавило его, выхватывает клинок своего отца из его руки и вонзает под броню последнего оставшегося рядом в живых мятежника.
На другой стороне двора Телемаху уже некуда отступать. Появление двух новых врагов лишило его всех шансов, всех путей отступления. Его окружили с обеих сторон, его друзья гибнут один за другим. Он напрягается, расправляет плечи, расставляет ноги, сосредотачивается на своем небольшом, но остром клинке; переступает с ноги на ногу, ища возможность атаковать в ответ, скользит по земле, делая выпады то в одну, то в другую сторону, чтобы отстоять имеющееся у него пространство. В ушах шумит, от жары зрение затуманивается, а сердце бухает так сильно, что того и гляди лопнет. Он старается беречь силы, двигаться лишь для того, чтобы остаться в живых. И внезапно с ужасом понимает, что их у него не осталось. К собственному удивлению, думает в этот момент он вовсе не об отце, которому вскоре предстоит увидеть гибель сына, а совсем о другом человеке. О Кенамоне.
В конце концов, именно Кенамон, а не Одиссей учил Телемаха обращаться с мечом.
«Шевелись!» – кричит голос Кенамона в голове Телемаха.
– Шевелись, – шепчу я.
«Любая защита – та же атака! Не хватает силы, бери внезапностью!»
– Выживи, мальчик, – добавляю я. – Только выживи.
Телемаху хочется, чтобы Кенамон был здесь. И эта мысль его поражает. Он стыдится ее. Кенамон был женихом, чужаком, варваром. Но он спас Телемаху жизнь, когда напали пираты. И спросил, не скучает ли тот по отцу. Как будто Телемах знал, что такое иметь отца, по которому можно скучать.
– Выживи, – повторяю я. – Ты мне еще пригодишься.
Кончик меча разрезает кожу на руке Телемаха. Шею едва не протыкает копье, и тот, кто его держит, налегая на древко всем весом, бьет Телемаха в грудь, сшибая с ног. Пытаясь удержать равновесие, он замечает тело парня, который плавал с ним на Пилос, – одного из тех немногих, кого он считал другом, – лежащее в грязи под ногами. Он хотел бы, чтобы это зрелище вдохновило его, вызвало прилив истинно мужской ярости, подарило второе дыхание, заставив вскричать: «Отмщение!» Разве не пришел в ярость Ахиллес после смерти Патрокла? Разве не так должны обстоять дела?
Но в это мгновение он чувствует лишь грусть, опустошение и стыд.
Телемаху столько раз в жизни было стыдно, но до сих пор он и не подозревал, что чувство, которое он испытывает, – стыд.
Затем он поднимает взгляд.
Видит топор, опускающийся прямо ему на голову.
Знает, что не успеет поднять меч, чтобы отразить удар.
Неверно рассчитал угол атаки.
Неверно определил, откуда ее ждать.
И умрет из-за этой ошибки.
Закрывает глаза.
Слышит, как стрела прошивает того, кто чуть не убил его, и понимает, что пущена она, похоже, из отцовского лука, потому что броню воина она пробивает, как бумагу. Он открывает глаза, видит, как шатается воин, потрясенный видом торчащей из бока стрелы, отталкивает его изо всех сил и поспешно отступает вдоль стены.
Еще одна стрела попадает в мужчину позади Телемаха, и тут рядом с сыном появляется Одиссей, и защитники, оттолкнув последнюю лестницу, сплотились, чтобы обрушиться на еже живых воинов Полибия и Эвпейта в этих стенах. Пощады не будет. Телемах вонзает меч в сердце противника раз, и еще один, и продолжает снова и снова вонзать клинок в плоть, воя, воя, воя непрерывно, пока отец не оттаскивает его прочь.
– Довольно, – шепчет Одиссей, а Телемах трясется и рычит, рычит и трясется. – Довольно.
Лаэрт стоит внизу и смотрит на сына и внука. Похоже, теперь он вспомнил, насколько стар.
Эвмей так и не поднялся после падения. Он не мертв, даже не ранен. Просто ему трудно даже представить, что он все еще может двигаться. Небо над ним, кажется, никогда еще не было таким красивым. Ему хочется расплакаться от красоты наступающего рассвета. Никогда прежде он не задумывался, каково это – быть кем-то, кроме раба. Он и сейчас об этом не думает, но все же – все же – в данный момент своей жизни он гадает, не было ли чего-нибудь… чего-то иного… непознанного, неопределимого… что он пропустил за свое долгое и унылое существование.
Телемах всегда гадал, каково это – оказаться в объятиях отца. И никогда не думал, что это будет вот так.
И тут со двора слышится крик:
– Одиссей!
Мужчины на стенах покрыты кровью и потом, изранены и вымотаны.
Рассветное солнце, дающее уже достаточно света, позволяло разглядеть расцвеченный серебряными и розовыми бликами мир.
– Одиссей! – крик повторяется, ведь кричащему неизвестно, кто из этих покрытых кровью мужчин, оставшихся в живых – Одиссей.
А вот и они.
Трое мужчин, которые вошли в дом Лаэрта, выходят из него. Один из них держит Автоною за руку. Еще один прижимает меч к горлу Пенелопы, удерживая ее другой рукой за волосы.
Царица Итаки стоит, неестественно выпрямившись, напряженная, посеревшая, прижатая спиной к нагруднику воина.
– Царь Итаки! – окликает воин, возглавляющий их, который стоит чуть сбоку от царицы и того, кто удерживает ее, с мечом в руках.
Одиссей отпускает сына.
Поднимается.
Оглядывает стены. Смотрит во двор. Бормочет:
– Проверь, не осталось ли где лестниц.
Телемах пытается ответить, но слова не идут. Отец принимает его молчание как знак послушания. Начинает неспешно спускаться, не отбрасывая окровавленный меч. Он уже и не помнит, чей это меч и откуда он у него. Этот меч достался ему от кого-то – от друга, от врага – в пылу битвы. Он немного тяжеловат и непривычно сб