И потому сейчас она спрашивает, где ее сын. Кто-нибудь видел Телемаха? И люди глазеют на нее, потому что это необычное, обескураживающее зрелище. Они привыкли видеть свою царицу на пристани, но тихую, спокойную, с вуалью, скрывающей лицо. Ее неподвижная, будто мраморная статуя, фигура словно олицетворение монархии, неподвластной никаким бурям. И все же сейчас – так смущающе, странно и неловко – кажется, что просто женщина – а точнее, мать – стоит на причале и с дрожью восклицает: «Мой сын, мой сын!.. Кто-нибудь видел моего сына?»
Конечно, тут нет никакого чрезмерного проявления эмоций. Слишком долго Пенелопа изображала из себя ледяную глыбу, чтобы так просто вспомнить, каково это – пылать. И все же взгляды присутствующих убегают в сторону, ноги шагают прочь, голоса приглушаются, когда она, схватив руку ближайшей служанки, бормочет: «Где Телемах?»
А Телемах на пути к хижине старого свинопаса, Эвмея. Он не нашел ни отца, ни подтверждений его гибели. А значит, он неудачник и никак не может предстать перед толпой веселящихся, высмеивающих его мужчин. «Лучше уж утонуть, – думает он, – чем быть никем, так и не став героем». Но также вовсе не по-геройски кидаться в ревущие морские глубины, не убив по меньшей мере свою жену или мать или не совершив еще хоть чего-нибудь столь же значимого – сойдет и невероятных размеров кабан или бык с особо скверным нравом, – и потому, сломленный, понятия не имеющий, что еще предпринять, он вернулся на Итаку. Лучшего варианта у него просто не было.
Его ждет немалое потрясение, когда, добравшись до хижины, он обнаружит, что там его встречает некто с просоленной бородой и покрытыми песком ногами – но это уже история для поэтов. А я сейчас пою о другом – о матери, которая ищет своего сына, плававшего вдали от дома, и не может найти.
В конце концов один из матросов с корабля Телемаха замечает царицу, исступленно мерящую шагами причал, и спускается, чтобы сказать:
– Прошу прощения, госпожа, позвольте сказать, госпожа, я плавал с вашим сыном и уверяю, он прибыл домой в целости и сохранности. Без сомнений, он отправился прямо во дворец, чтобы увидеться с вами, наверняка вы просто разминулись, но он здоров и благополучен и совершенно точно ждет вас во дворце, чтобы отдать долг сыновней почтительности.
И тут Пенелопа со вздохом произносит:
– Ну конечно! Конечно, он ждет меня! – И они дружно поспешат во дворец, к немалому огорчению седовласой Урании, едва добравшейся до пристани и ни капли не вдохновленной идеей снова взбираться на холм, с которого только что спустилась.
– О небо, этот Телемах! – ворчит Автоноя, которая, хоть и не особо любит сына Одиссея, к собственному удивлению, обнаружила, что ее все равно волнует благополучие мальчишки, пусть лишь настолько же, что и прочие важные для Пенелопы вещи.
Итак, под шелест подолов и вуалей, шарканье ног и сдавленное бормотание старой Урании группка взбирается к воротам дворца, и Пенелопа, не успев ступить под его своды, зовет:
– Телемах! Телемах!
Дворец опоясывают стены, высокие ровно настолько, чтобы стать препятствием для нападающих, и ни пядью больше. У царей Итаки не было ни ресурсов, ни желания строить ради славы или демонстрации силы – лишь функциональность важна в обветшалых стенах этого места, среди потрескавшихся каменных плит и рассохшихся старых дверей. Двор, идущий от ворот к главному залу, достаточно велик, чтобы разместить там небольшой отряд воинов в броне, например, перед набегом, но не настолько велик, чтобы его уборка превратилась в головную боль. В самом главном зале всего лишь один огромный очаг, который все еще чистят и готовят к вечеру служанки, и пустующее кресло Одиссея на помосте в его северной части, возвышающемся ровно настолько, чтобы сидящий там царь мог видеть всех гостей за столами внизу, но чтобы при этом монарху в годах не грозила одышка при попытках взобраться на него и опасность неловкого падения при желании спуститься.
Самые обширные части дворца – это кухни, комнаты прислуги, свинарники, амбары, мастерская плотника, дровяной сарай и длинный ряд уборных. И хотя множество комнат лепится к неровным стенам, тулится на выщербленных лестничных пролетах над извилистыми коридорами, но ни одна из них не может поспорить размерами и значимостью с вышеназванными. Здесь вы скорее учуете запах рыбьих потрохов и услышите звуки хлева, нежели насладитесь сладким ароматом благовоний и нежной лиричной песней. Будучи ребенком, Телемах иногда пробегал извилистыми коридорами, чтобы затаиться в каком-нибудь укромном уголке, а служанки, приставленные за ним присматривать, не утруждали себя рысканьем в тенях дворца, а просто ждали, пока он заскучает и выйдет по собственной воле, что чаще всего было намного надежнее любых поисков.
Пенелопа редко участвовала в поисках своего отпрыска. Дел всегда было слишком много. Она обещала себе, что, разделавшись с ними, станет больше уделять времени своему сыну. Но всякий раз, когда выпадало свободное время, чтобы поиграть с ним, обнять покрепче, просто побыть немного рядом, появлялся очередной гонец из Трои с очередным требованием прислать зерна, золота, людей или сваливалась еще какая-нибудь царская обязанность. «Я скоро вернусь», – говорила она, и в итоге Телемах перестал ждать, что она сдержит свое обещание.
И все же сейчас…
– Телемах! – зовет она. – Телемах?!
Нет ответа.
Уплывая с Итаки на поиски отца, Телемах не сказал никому ни слова. Он не видел смысла посвящать мать в свои планы. Она бы сочла их непродуманными и поспешными, заявила бы, что он бросает ее из-за собственной глупой гордыни, из-за эгоистичного желания стать героем – истинным героем из легенд и песен, – а не разбираться в хитросплетениях политических интриг и низких махинаций, опутавших Итаку. Он говорил себе, что лучше избавить ее от горьких слез, а себя – от утомительной необходимости спорить с женщиной. Когда на вторую ночь путешествия разразился шторм и бурные волны угрожали отправить их на дно морское, он встал у кормового весла, и глазом не моргнув при виде ветвящихся молний. Когда, путешествуя с сыном Нестора в Спарту, они попали в засаду разбойников, он сражался как лев, не страшась крови и смерти, оскалив зубы и клинок. И потому не считал себя трусом.
– Телемах?! Телемах!
Пенелопа спешит коридорами дворца, но его там нет.
– Где он? Где мой сын?
– Может быть, он отправился к своему деду…
– Прежде матери?
– Возможно, он привез… новости?
– Новости?! Если его отец жив, нужно было привозить с собой не новости, а армию, а если мертв – привезенная армия должна быть вдвое больше! Телемах!
– Госпожа моя, его здесь нет.
Пенелопа хватает Эос за руку, едва служанка произносит эти слова. Она не пошатнется, не упадет. Эос – невысокая, крепко сбитая, бронзоволицая женщина. В отличие от многих служанок во дворце, ее руки не в занозах и не в ожогах от готовки, и все-таки они не мягче дубленой кожи, что чувствуется, когда она сжимает пальцы Пенелопы в своих.
Снаружи несколько праздных женихов, неряшливых юнцов и жалких мужланов, наводнивших дворец, подходят, привлеченные криками. Пенелопа не разрыдается перед ними. Не покажет и следа своего горя. Напротив, она вздергивает подбородок, отчего выпрямляется шея, а за ней и спина, и, лишь единожды вздохнув, позволив себе единственный раз качнуть головой, она снова становится царицей.
– Что ж, – произносит она. И снова: – Что ж…
Она не станет гадать, куда направился ее сын.
Возможно, у него есть план.
Возможно, он задумал какую-то хитрость.
Возможно, есть причина, по которой юноша, уплывший, не сказав ни слова матери, не ищет ее по возвращении. Некая важная причина… для всех. Срочное и крайне необходимое дело. Что-то… вроде того.
Он же, в конце концов, сын Одиссея. А она – жена Одиссея. И лишь это сейчас имеет значение.
– Эос, – выдыхает она, – не пора ли нам проверить зерно?
– Конечно, госпожа, – отвечает Эос, отпуская пальцы Пенелопы. – У меня все готово.
Сквозь окна главного зала с распахнутыми ставнями женихи наблюдают, как жена Одиссея со своими служанками удаляется.
Глава 5
В хижине старого свинопаса Эвмея слышны голоса:
– Отец, я… Я…
– Сын мой!
– Во дворце повсюду женихи, и они…
– Они понесут наказание, сын мой, я клянусь…
Проливаются слезы.
Женские слезы – это слезы жалости к себе, мелочных страданий, беспомощного горя, способ привлечения внимания и выплеск эмоций, не поддающихся контролю здравого смысла. В лучшем случае их терпят – в конце концов, женщины не способны справиться с собой, – а в худшем – высмеивают как потакание пустым капризам. Так говорят поэты, и требуется так мало времени, совсем мало, чтобы их ложь стала правдой для целого народа…
Эти слезы не таковы.
Это мужественные слезы, пролитые двумя героями, которые перенесли множество лишений и претерпели множество мук со стиснутыми зубами, а теперь выпускают на свободу эмоции, глубоко скрывавшиеся за их суровой внешностью долгие годы. Такие слезы вполне приемлемы для воителей и совершенно непохожи на рыдания слабого пола, и лучше бы никому даже не пытаться это оспорить.
А после на свет рождается план.
В это время во дворце Одиссея женихи собираются на вечерний пир.
Всего их здесь около сотни, что для Итаки весьма необычно, ведь среди них есть не только приезжие из далеких земель, решившие посвататься к скорбящей царице, но и местные мужчины старше двадцати пяти и моложе шестидесяти. Отплывая в Трою двадцать лет назад, Одиссей увез весь цвет западных островов с собой: каждый мужчина – и будущий воин старше пятнадцати, и недотянувший пару лет до седой бороды пожилой муж – уплыл с царем. К тому же за десять лет, что царь воевал, множество мальчишек в болтающихся на головах шлемах и с мешками зерна за спиной были отправлены в ненасытную утробу кровавой бойни. Из уплывших многие остались под стенами Трои. Кого-то, по словам поэтов, съели каннибалы по дороге домой, кто-то погиб в набегах по пути к западным островам. Один, поскользнувшись, упал с крыши дома Цирцеи, в чем даже мне непросто найти признаки особой отваги; кого-то схватила многоголовая Сцилла, когда они проплывали мимо ее логова посреди острых скал. Остальные утонули. Их имена будут упомянуты в легендах лишь для того, чтобы подчеркнуть доблесть отважного Одиссея – единственного, кому удалось выжить. Поэты изо всех сил будут стараться указать на то, что гордецы, скупердяи и глупцы погибают и лишь мудрецу удается добраться до дома.