рисоединяется к ней.
Я оглядываюсь вокруг и вижу ее. Артемида не любит стены и фермы, превращающие дикие леса в пахотные земли. Но ради этой песни, спетой в такую ночь, она пришла и теперь сидит на корточках на крыше фермы, положив руки на голые колени, пристроив рядом верный лук, и слушает мелодию, звучащую в ее честь. Я устраиваюсь неподалеку от нее – не настолько близко, чтобы помешать ей наслаждаться, но достаточно, чтобы быть услышанной, не повышая голоса.
Телемах стоит на стене, спиной ко двору, лицом к лагерю врагов. Остальные караульные оборачиваются взглянуть, некоторые даже улыбаются, услышав непривычное пение, но не он. Он не станет отвлекаться от своих обязанностей, чтобы послушать глупое женское щебетание. Он не снизойдет даже взглянуть на этих девчонок и старух, которые, как предполагается, станут его спасителями. В их присутствии реальность не соответствует истории, в которой он сам себе придумал, кем и чем он должен стать.
За песней Анаит следует другая. Теодора поет, выбрав мелодию побойчее, песенку, которую рыбачки поют, когда чинят сети, – несколько коротких куплетов и повторяющийся припев, который звучит все громче и нелепее с каждым новым повторением. Артемида покачивается ей в такт, с весельем почти нарочитым, в пику утонченному вкусу ее братца Аполлона. Бог музыки всегда понимал, что истории – это оружие, способное как отпугнуть, так и привлечь людей.
Я не пою, не покачиваюсь и не демонстрирую удовольствия или неудовольствия, как и ничего другого. Я – скала, я – полуночное небо. Наверное, я проклята, что бы это ни значило для той, кто уже абсолютно одинок.
Лаэрт храпит на охапке соломы. Теперь, когда здесь женщины, он спит, как толстый, разбалованный пес, совершенно беззаботно.
Автоноя сидит у огня, прижавшись плечом к соседке. Она мало говорит, совсем не смеется, лишь раз мрачно улыбнувшись услышанной шутке, и не поет.
Теодора, взяв Приену за руку, что-то нашептывает ей на ухо.
Приена, улыбнувшись, шепчет в ответ. Еще много лет после Трои каждая улыбка была для нее непривычным действием, как для человека, осознавшего, что он дышит, и теперь почти неспособного сосредоточиться ни на чем другом, кроме медленного, размеренного дыхания. Но в последние годы это изменилось. Сейчас Приена иногда обнаруживает, что улыбается, даже не замечая этого.
Когда луна начинает свой путь к горизонту, Пенелопа отправляется в кровать.
Конечно, кровати как таковой у нее теперь нет, и она, как и ее свекор, спит прямо на полу, подложив под голову охапку соломы и укрывшись грубым плащом из неокрашенной шерсти. Она без особого рвения попыталась смыть кровь с платья, но в колодце воды немного, да и та нужна для того, чтобы напоить женщин, а не для стирки, и поэтому она укладывается спать, махнув рукой на алые пятна, испачкавшие подол. Здесь сегодня будут спать и другие: Теодора уже назначила караульных и тех, кто будет сидеть в засаде под стенами фермы с луками наготове, и тех, кто будет отдыхать, привалившись спиной к спине товарки. Но не сейчас. Сейчас в комнате никого, кроме царицы, укладывающейся спать.
Почти.
В дверях стоит Одиссей.
Она замечает его не сразу, поскольку занята попытками соорудить из жалкой охапки соломы, имеющейся в ее распоряжении, подобие подушки. Тут он открывает рот, намереваясь сказать что-то, сам не зная что, но даже этот легкий вдох привлекает ее внимание, заставляя подскочить, шаря рукой в поисках ножа.
На мгновение они так и замирают.
Он – в дверях, она – у импровизированной кровати в темноте пустой комнаты.
Она ничего не говорит, даже не шевелится.
Когда она в прошлый раз укладывалась здесь спать, ее покой нарушили жестокие захватчики; и она подумала, что, вероятно, умрет на этом самом месте. И с удивлением поняла, что успела привыкнуть к этой мысли, и она теперь не имеет особого значения.
Тут Одиссей произносит:
– Тебе нужен страж у двери.
– Спасибо, – отвечает она, – но, думаю, сегодня на этой ферме и без того достаточно стражи.
– Нужен у двери, – настаивает он. – После того, что случилось. Чтобы тебе было спокойнее. Ты будешь знать, что там страж. У твоей двери.
– Спокойнее?
Она все еще пробует незнакомое слово на вкус, перекатывает его на языке, а Одиссей уже сворачивает плащ – снятый с одного из убитых, но кому какое дело – в валик под голову, выбирая, куда его пристроить поудобнее: мужчина, ночующий в коридоре под дверью у жены, должен лежать достаточно близко, чтобы кинуться на помощь при малейшей опасности, но при этом не занимать слишком много места, чтобы другим женщинам не пришлось переступать через него по пути в спальню.
Вот он находит подходящее место, довольно кивает сам себе и поворачивается к жене.
– Ну что ж, – произносит он наконец. – Желаю тебе доброй ночи.
– Мне не нужно… – пытается возразить она, но он уже закрыл дверь, разделяющую их, и устраивается на отдых в коридоре за ней.
Глава 41
Люди Полибия и Эвпейта этой ночью не нападают.
Как и следующим утром.
Как и в начале дня.
Вместо этого они снуют маленькими группками вне досягаемости стрел, окружая ферму, отправляя слуг и рабов без доспехов за припасами, сторожа ворота и охраняя дороги. Их застало врасплох появление колонны женщин, решительно вошедших на ферму; больше они такого не допустят.
К мятежным отцам прибывает гонец, которого тут же отправляют назад.
Несколько часов спустя появляется еще один, и он задерживается подольше, прежде чем двинуться в обратный путь по дороге ко дворцу, виднеющемуся вдали.
Приена, Пенелопа и Одиссей стоят на стене, глядя на вражеский лагерь, наблюдая за прибытием и уходом гонцов.
– Они ждут, – говорит Приена.
– Чего? – спрашивает Пенелопа.
Приена молча поджимает губы.
– Подкрепления, – отвечает Одиссей, и командующая-воительница, стоящая рядом, с недовольством понимает, что согласна с ним. – Они ждут еще людей.
Слух разошелся: женихи мертвы.
На Кефалонии падает на землю мать, сжимая грудь, разрывающуюся от боли.
На Закинтосе отец никак не может осознать. Не понимает. Чей-то другой сын, да? Чужой ребенок?
На Элиде брат клянется отомстить.
На Калидоне сестра говорит: «Но ведь он уплыл только месяц назад. Я еще подарила ему плащ…»
Остается неясным – в этом гонцы не уверены, – почему они умерли. Кто-то говорит, что вернулся Одиссей. «Ясно, – звучит в ответ, – тогда, похоже, все в порядке?» Царь делает то, что обычно делают цари. Люди шепчутся: ну что ж, если это был Одиссей…
Но это не меняет того, что думают родные.
Приена, посмотрев на лагерь Полибия и Эвпейта, вздыхает.
– Вот вам и быстрая победа.
– Что случится, если к ним придет подкрепление? – спрашивает Пенелопа.
– Зависит от того, насколько большое. Прямо сейчас людей у нас примерно поровну. Но если они удвоят свою численность… нас ждет самое худшее.
– И что же нам делать?
– Нужно выйти к ним. – Приене не нравятся эти слова, ей ненавистно то, что они подразумевают. Но такие уж времена: не всегда удается выбрать, как тебе воевать. – Прежде, чем они соберут достаточно людей, чтобы задавить нас числом.
– Ночью? – спрашивает Одиссей, и Приена тут же качает головой.
– Лучницам надо видеть, во что они стреляют, – объясняет она. – Да и времени у нас мало.
В темном уголке за свинарником шепчутся царица и ее командующая:
– …вестей от Урании?
– Пока нет.
– …ее гонец… Микены…
– Ничего не доставляли в храм до того, как мы двинулись сюда. А Электра появится?
– Да. Я не знаю. Может быть.
– Одиссей знает?
– Знает что? Что Микены могут послать, а могут и не послать подкрепление? Что гонец Урании мог добраться, а мог и не добраться до Электры? Нет. Он не знает. Я рассказала ему почти все, но это? Какой толк говорить о том, что может случиться, а может не случиться? Все слишком неопределенно, чтобы на это рассчитывать.
Приена хмыкает, цокает языком, но не возражает. Было время, когда она дала клятву – Смерть всем грекам! – и теперь, когда ее жизнь, возможно, зависит от дочери ее злейшего врага, воительницу терзают двойственные чувства. И все же…
И все же.
Она смотрит на свою маленькую армию женщин и понимает, что с той же силой, с какой бьется сердце воина перед смертельным ударом, желает, чтобы они остались в живых.
– Что ж, – бормочет она, – будем считать, что мы сами по себе.
Женщины строятся во дворе.
Они не встают ровными рядами, как следует, по мнению Телемаха.
Они стоят маленькими группками, держа луки в руках, и разговаривают.
Их разговоры не о героизме и не об отваге.
Они отпускают глупые шуточки.
Смеются над историями, которые слышали уже сотни раз.
Сплетни.
Телемах качает головой. Мирмидоняне Ахиллеса никогда не сплетничали. Они стояли ровными рядами, храня молчание перед битвой и размышляя лишь о деле, которое нужно сделать, и о доблести, с которой они взглянут в лицо смерти. Еще одно доказательство, хоть он в нем и не нуждается, что вся эта затея – сплошная глупость.
Одиссей не питает подобных иллюзий. Ему известно, что мирмидоняне были самыми злостными, самыми язвительными сплетниками из всех войск под началом Агамемнона. Всякий раз, когда ему случалось сидеть у их костра, все разговоры были только о том, кто с кем спал, кто отлынивал от дежурства у выгребных ям, кто кого обжулил в какой-нибудь дурацкой игре. Тупые шутки и россказни о героических сексуальных подвигах – не настоящих, сплошь дикое, неудержимое хвастовство – составляли большую часть бесед, которые он слышал и в которых участвовал под стенами Трои. И список тем, запрещенных к обсуждению: о том, кого следует известить в случае смерти. О тех, кого любили и оставили. О тех, по кому скорбели. О тех, по кому тосковали. Каково это – получить рану и лежать, медленно истекая кровью. Что лучше: встретить смерть быстро, не увидев даже клинка, поразившего тебя, или знать о том, что она грядет, и получить немного времени – совсем чуть-чуть, – чтобы проститься с жизнью?